Уже одетым, у двери, Дмитрий робко спросил:
Гриша, откуда все это?
Я же объяснял тебе. Сила, нож и голова Не бойся, все как нельзя чисто. Спеши, спеши.
Он вытолкал брата за двери, прошелся пару раз по комнате и снова подошел к окну. К крыльцу, нагруженный свертками со снедью, подходил Андрей.
Наконец-то! Где тебя носило?.. Умираю жрать хочу.
Я же в одночасье.
Давай к столу. За матушку-волю выпьем.
Что, без Мити?
К Львовым послал.
Ты опять с гадюкой подколодной собираешься якшаться?
Не совсем, но надо. Надо, Андрюша! Мы еще его тряхнем.
Григорий наполнил до краев рюмки и, перегнувшись через стол, поцеловал Андрея.
За тебя, братец. И до дна, сердечно воскликнул он.
Да будет тебе, Григорий, алым огнем засветился юноша.
Такое обращение князя Мытищина-старшего ему всегда было приятно.
Его, Андрея Варжецова, сына покойной горничной Мытищиных, уродившегося по необузданному сладострастию пропойцы и картежника князя Юрия Васильевича, тоже усопшего, судьба не баловала. Имя отца скрывалось, хотя в усадьбе оно и свинье было известно. Княгиня горничную ненавидела и велела отослать ее вместе с приплодом подальше от глаз. Но далеко убрать их не могли. От прежнего раздольного поместья у Мытищиных осталась лишь одна деревенька Вышинки, находившаяся в верстах пяти от барского дома, сработанного еще в прошлом веке заграничными мастерами. Он единственное, что осталось от несметных богатств Мытищиных. Остальное князь Юрий Васильевич просадил столичным картежникам и прокутил в кабаках.
Мать Андрюшеньки в одну из зимних ночей замерзла в поле. В ту пору ему шел третий год. А спустя месяцев шесть его к себе забрал дядя Ян Варжецов, мамин брат, вернувшийся из отсидки в тюрьме за душегубство. Жил он с ним где-то около трех лет. И однажды, в разгар крещенских морозов, поздно ночью к их избе подкатила хозяйская бричка. Из нее выпрыгнуло двое мужиков и прямиком к Варжецову. Давай, мол, мальца, князь преставляется.
Ян матерно выругался и ни в какую не хотел отдавать племянника.
Уважь, Януарий Стяпаныч, просил один из них. Знамо дело, никудышным был, тут же осекся, тьфу, прости меня, Господи, может и не околеет.
Варжецов, ничего не говоря, сел к ним спиной. Двое пришедших нерешительно, по-медвежьи переминались у порога.
Как порося недорезанная кричит, Януарий Стяпаныч, переглянувшись с товарищем, опять заговорил тот же мужик. Андрюшу, грит, приведите ко мне перед кончиной. Виноват, дескать, перед ним и перед матерью его. Насилу догадались, что твово племяшу Андрюшу зовет к себе.
Варжецов сцедил из недовольно фырчавшего самовара в чашку с сухим чаем крутого кипятка и продолжал молчать, всем видом своим показывая, что разговора не будет.
Уважь, Ян. Все ж таки последняя просьба, пробасил другой мужик, который когда-то в девичестве его сестры женихался с ней.
Ян снова выматерился.
Пусть его светлость подохнет со своей совестью.
Не богохульствуй, Януарий Стяпаныч. Всем придется ответ держать перед судом божьим. Зело грешным особливо. Кажное доброе дело засчитается.
Варжецов сделал вид, что намека не понял. «За уважительность прощаю», решил он про себя.
Бывшему кандальному мужичку нравилось обращение по имени-отчеству. Стало быть, чувствуют силу, уважают. Теперь в Вышинке его с ядовитой подначкой, как бывало в отрочестве, «Январьком-ублюдком» не кличут. Издевались, потому что его с сестрой мать прижила от немца, с которым не была венчана до его отъезда в «фатерлянд»19. Обещал за ними приехать. До сих пор едет. Мать до конца не верила, что он их обманул. «Он хороший человек. Не мог он так поступить с нами», уверенно говорила она детям.
Когда отец уезжал, Яну шел пятый годик. Лица его он не помнил. В памяти осталась только его, похожая на ягодку, родинка на щеке. Он все время теребил ее. И еще помнил, что отец был очень большим. Это, вероятно, ему казалось по малолетству. Сестренке, матери Андрюшки, не было и годика. Отец души в ней не чаял. Любил ее по-сумасшедшему. Нянчил. И засыпал, положив ее себе на грудь. Если хворала, не отходил от ее кроватки и ругал жену за то, что она не уследила и застудила ребенка.
«Я удивлялась, говорила мать. Ведь он не хотел девочку. Когда она дрыгалась у меня в животе, он прикладывал ухо к нему и говорил: Mein Cot! Mein Cot, danke schon! Еще одного мужчину ты даришь мне! Когда же ему повитуха сообщила о народившейся девочке, он огорчился. А потом ругал себя за это Как, мол, он мог не хотеть такой жемчужинки?.. Я спросила тогда, как назовем ее, а он взял тебя на руки и сказал: «Наш рыцарь Ян родился в январе, а она в жгучем июле. Пусть будет Юлей»
Нет, отец их бросить не мог. С ним что-то случилось по дороге Мать обивала пороги губернской строительной фирмы, где отец работал по контракту, а там от нее отмахивались. Там отмахивались, а в родной Вышинке, куда она вернулась с детьми из губернского города, злословили. Ее называли немецкой подстилкой, а Яна с Юлией ублюдками. Сверстники, глядя на взрослых, дразнили Андрея «Январек-ублюдок», а сестру «Июлька-ублюдка» Теперь никто этого делать не смеет. Ян хорошо усвоил: кулак убедительней слова. Не ум, а хам правит миром. Ум без грубой силы ничто. Ум педераст хама. И ведет себя как педераст. Лебезит, восхваляет и оправдывает хама. И руководствуясь этим принципом, Ян, по возвращении из мест не столь отдалённых, всех ворюг и убийц, живущих окрест, прибрал к руке. Рука оказалась матерой. Вынудила именитых купцов искать ее покровительства, приносить Варжецову долю.
До денег Ян был не жаден. Обращался с ними по-умному. Так что сам губернский полицмейстер не гнушался здоровкаться за матерую длань. Как тут не зауважать?!
Совесть не булат, а душу режет, задумчиво произнес он и тряхнул головой. Так и быть! Коль и ты зла не держишь на этого бестию, сказал он тому, кто называл его по имени и некогда женихался с сестрой, собирайся, племяш!
Князя Юрия Васильевича подорвали оргии. На последней, в самый разгар пляски, его хватил удар. Привезли его почти бездыханным. После того как врач пустил ему кровь, он пришел в себя, и тут же позвал жену.
Кончаюсь я, Машенька, вырвалось бульканьем из его горла, а немного отдышавшись, уже твердым голосом попросил: Поставь сюда ногу, и показал рядом с собой на постель.
Марья Григорьевна побаивалась бешеного нрава мужа и никогда не перечила ему. А сейчас он был страшен как никогда. Подступающая смерть обезобразила и перекосила его лицо. Женщина осторожно поставила ногу. Юрий Васильевич действующей рукой обнял ее и, оттолкнувшись из последних сил от подушек, припал к самой ступне и одеревенелыми губами исступленно стал целовать ее.
Юрий Васильевич Князь Юрий, Мария Григорьевна теряла равновесие.
Уцепившись за тяжело сползавшие с кровати плечи мужа, она звала на помощь. Подбежавшие врач и пьяный приказчик Мытищиных Кулешов, доставивший хозяина с пирушки, где был вместе с ним, поддержали падающую женщину и снова уложили умирающего на подушки.
Маша, ясно проговорил Юрий Васильевич, мне нет прощенья. И не прощай меня, если тебе хоть немного от этого будет легче. Смерть моя мое избавление от самого себя. Для вас тоже избавление Что я хотел не знаю. Жизнь опостылела мне, наверное, с самого рождения. Будто я ее, эту отраву, знал когда-то Порченным я был. И тебе отравил и испортил жизнь Нет мне прощенья.
Тускнеющий взгляд князя остановился на жене. Та странно поводила плечами и не то в ухмылке, не то готовым сорваться воплем кривила губы. Тело в висевшем на ней платье казалось еще более худым и ерзало под ним, словно материя саднила кожу. Плоские, остекленевшие глаза ее никуда не смотрели и ничего не выражали. «Ей все равно, подумал князь. Напрасно изливаюсь».
После тяжелых родов Митей Мария Григорьевна помутилась рассудком. Стала тихой, молчаливой, чему-то своему смеялась или плакала. Наступали иногда периоды, когда она как бы приходила в себя. Но они были редки, совсем не продолжительны и имели свою необъяснимую странность. Было в ее помешательстве одно удивительное свойство. Ни на что не реагируя, пропуская мимо ушей слова окружавших ее людей, она в дни просветления вспоминала и запоздало отвечала на них. Нервничала, если ее не понимали, полагая, очевидно, что ее разыгрывают. Устраивала истерику и опять впадала в затяжное затмение.
Однажды, когда ей полегчало, она появилась в столовой, где Юрий Васильевич обедал с сыновьями. Нарядная, причесанная и в веселом расположении духа, Мария Григорьевна, явно удивленная, остановилась в дверях.
Разве я не вовремя? с плохо скрытой укоризной по-французски спросила она мужа.
Вы всегда вовремя, сударыня. Мы проголодались и нас подвели часы, князь галантно, красуясь своим французским выговором перед женой и детьми, встал ей навстречу.
Она мягко отвела его протянутую руку и подошла к Мите, которого кормила няня.
Ступай, милая. Я сама, распорядилась Мария Григорьевна. Потом ласково посмотрела на Гришу: Как спалось, Гришенька? Рана не мучила?
Спал отменно, маман. А раны никакой у меня нет, тщательно подбирая французские слова, отвечал он, переводя непонимающие глазенки с отца на мать.
Ну как же? Ты же вчера об сучок на дереве грудь порезал. От твоего рева домашние чуть не рехнулись, улыбнулась она.
Вы, маман, ошибаетесь. Тому прошло три месяца.
Шутник! рассмеялась Мария Григорьевна и повернулась к мужу. Князь, а что это за вульгарная особа гостила у нас недавно? спросила она по-немецки.
Юрий Васильевич поперхнулся.
У вас, насколько мне известно, таких кузин нет, продолжала Мария Григорьевна.
Он наконец проглотил застрявший в горле сырник.
Вам дурно спалось, наверное. Приснилась какая-то ерунда.
Мария Григорьевна покраснела.
Не говорите по-русски! Здесь дети, с негодованием оборвала она. Нечего меня уличать в чрезмерной экзальтированности. Та особа с родинкой на щеке мне довольно пошло заметила, что забирает моего князя Юрия в Петербург. Я уж не думала вас сегодня застать.
Мытищин кашлянул. Ну конечно такое было. Он приводил сюда заезжую актрису. Привел поздно ночью, когда все спали. А рано утром, перед уходом, в гостиной они столкнулись с отрешенно бродившей там Марией Григорьевной. Княгиня никак не отреагировала на них. Хмельная гостья пыталась с ней заговорить. И, кажется, нечто подобное ляпнула Юрий Васильевич тогда все же увязался за ней в Петербург. И славно провел время.
Но это было не вчера, дорогая. С тех пор минул месяц.
Прекрати! сорвалась она на русский. Что вы из меня сумасшедшую делаете?
Из столовой она вышла впавшей в свое прежнее странное и тихое безумие.
Впредь, зная эту довольно-таки редкую особенность психически больной жены, Мытищин вел себя осторожно. И сейчас, умирая, он надеялся, что в своем просветлении жена вспомнит все, что он скажет. И ему хотелось сказать ей такое, чтобы она поняла, как он раскаивается, как понимает, что был подлецом по отношению к ней, к семье и как противен он самому себе.
В паническом хаосе чувств, обрушивающихся на человека в предсмертьи, Мытищин всем существом своим вдруг понял, что эту, подурневшую, по-жуткому дергавшуюся женщину, он любит больше чем когда-либо. Что никого никогда так не любил. И сейчас, в последние минуты бытия своего, он единственный и последний раз в жизни думал не о себе и переживал не за себя. От подступившей к сердцу боли, от слез, проступивших на ресницах, князь стал задыхаться.
Юрий Васильевич, нельзя вам так, щупая пульс, успокаивал врач.
Может, батюшку позвать? спросил Кулешов.
К черту священника! яростно выдохнул Мытищин. Во мне сидел божий рок, а не поповское заклятье Ведь понимал же я, что живу не так. А совладать собой не мог. Бес крутил мною как хотел. Где был тогда батюшка?.. И кто у меня, у ней и у вас батюшка? бросил он горящий взгляд на обступивших его. Кто?!. Вы тоже себе не принадлежите. Тобой, Ерошка Кулешов икнул и перекрестился. Тобой, Ерошка, правит мерзкая, подленькая сатана Доктором, Юрий Васильевич посмотрел на врача, может и душевный, но-таки Лукавый А ею бес! Бес, приносящий несчастье!.. Вот вся нехитрая гармония бытия человеческого, говорил он раздумчиво, внятно, пока не стал снова ртом ловить воздух и просить открыть окно.
Отдышавшись, он с минуту смотрел на жену и с нежностью, на какую был способен, сказал:
Машенька, ты мой священник. И я тебе говорю: нет мне прощенья. Нет! Я оставил вас нищими
Дыханье опять осеклось. Грудь разрывала жгучая боль.
Где дети?.. Детей сюда И Андрюшку! Немедленно Андрюшку Прости меня, Маша Ерошка, за Андрюшей! Мигом! Ну!..
2.
Та ночь Андрею Варжецову запомнилась на всю жизнь. В большой, богато обставленной спальне стояли два зареванных холеных барчука. Один
его ровесник, другой лет на пять постарше. Посреди комнаты пританцовывала лохматая, но красивая барыня. Над постелью, с закатанными по локоть рукавами, со шприцом в руках наклонился человек. Кулешов ему глазами показал на Андрея, и тот негромко сказал умирающему, что мальчик пришел.
Юрий Васильевич никак не отреагировал. Он лежал в забытьи. Копна спутанных светлых волос налипла на восковом лбу, где едва подрагивали вороньими крыльями густые брови. Нос, с шумом всасывая воздух, вытягивался и казался еще прямей и острей. Русая, аккуратно подстриженная бородка, как у всякого решительного и сильного нравом человека, вызывающе выдвинулась вперед и от напряжения трепетала.
Ерофей приблизился к кровати.
Князь, князь, настойчивым шепотом позвал он.
Что тебе?
Андрей пришли.
Крылья взметнулись, засветив два горящих угля.
Где? Где он?.. Подойди ко мне, сынок. Дай поцелую напоследок.
Он прижал мальчика к себе. Снял с него собачий малахай. Длинные, холодные пальцы нервно пробежали по лицу мальчугана и стали ворошить волосенки.
Тебя отец так редко целовал Не поминай меня лихом Не поминай Хорошо, Андрюша?
Мальчик кивнул головой и вдруг тонко взвыл:
Тятенька, не помирай Тятенька
Ну-ну, дрогнувшим голосом остановил он мальчика. Гриша, Митя, подойдите Это ваш брат. Подайте друг другу руки. Ну, все разом положите мне на ладонь Вот так. Живите дружно. Запомни, Андрей: Гриша старший. Слушай его во всем А ты, князь Григорий Юрьевич, Мытищин крепко сжал в ладони детские руки, блюди за братьями Андрея не отпускай, пусть живет с вами Такова моя последняя воля, князь.
Он привлек к себе Григория и поцеловал.
И еще, Гриша. В тебе такой же бес сидит, что и во мне. Не дай ему взнуздать Юрий Васильевич, грозя кому-то невидимому, высоко вскинул сжатую в кулак руку.
Договорить он не успел. В грудь больно-пребольно, как в камень, ударило тупым раскаленным железом. Он раскрыл рот, чтобы вздохнуть или крикнуть Поднятая рука его тяжело упала на матрац и, отскочив от него, раскачиваясь, повисла над полом. На жгуче-черные глаза медленно наплывала холодная эмаль
В один из дней своего просветления, повторявшиеся теперь очень редко, Мария Григорьевна, присутствуя за обеденным столом, восприняла Андрея довольно спокойно. А мальчик напротив. На то у него были основания. Однажды глубокой ночью после похорон князя, в отведенную Андрею спальню вошла Мария Григорьевна. Намаявшись за день в играх с братьями, мальчик крепко спал. Впечатления доселе незнакомой и интересной жизни, нахлынувшие на него в доме Мытищиных, приходили ему во сне сказочными картинами. Он видел хорошие сны. То являлась мать, одетая в платье из цветочных лепестков, и начинала кружить его по комнате, радостно хохоча. То вдруг она исчезала и появлялся на белом коне, в сверкающих доспехах тятенька. Люди, обступившие светлейшего князя, отталкивали Андрея, шикали на него. Но вот тятенька заметил его: «Это мой сын, Андрей». И его под руки подводили к нему. Потом все пропадало