В старом парке пахнет хвойной тишиной,
И качаются на ветках облака.
Сколько времени не виделись с тобой,
Может год, а может целые века
Он всё про нас понял, грустно заметила женщина, этот старый мудрый грек.
Что ж, не будем разочаровывать, согласился с ней Родион Ефимович, отставил бокал с красным вином и поднялся из-за стола. Мадемуазель, вашу ручку.
Они кружили в медленном танце, глядя друг на друга влюблёнными глазами. Грек стоял у окна, держа в руках чистый фужер, продолжал забывчиво тереть его полотенцем, и неотрывно смотрел на них. В его глазах была светлая печаль.
А помнишь, как мы сбежали с тобой в соседнее село в клуб на танцы? оживился Родион Ефимович, волнительно вглядываясь в её лицо. Мы тогда всю деревню переполошили!
Это было после пятого класса, ответила, кивнув, женщина. Моя бабушка тогда чуть с ума не сошла, пропала её любимая городская внучка. Глубокая ночь на дворе, а меня всё нет.
Потом бабушки не стало, с сожалением сказал он, и ты перестала ездить.
Но это ничего не изменило в наших отношениях. Я писала тебе письма.
Я даже помню, как ты подписывала, мягко улыбнулся мужчина, «Навек твоя Диночка».
Это правда, потому что я никогда тебя не обманывала. Она открыто поглядела в его глаза. А вот ты, уйдя в армию, перестал писать.
Я писал, возразил он.
Всего лишь два коротеньких письма, уточнила она.
Я не мог написать больше, поморщился он, и она увидела в его глазах непереносимую боль. Нас отправили в Афганистан, мы были первые, и это была военная тайна. А потом меня ранило, и я долго лечился в госпитале.
А я решила, что ты меня разлюбил, её влажные от вина губы задрожали, в глазах появились слёзы. Я тогда очень сильно обиделась на тебя и вышла замуж за курсанта военного училища. А потом мы переехали в другой город, на место его службы и у меня началась другая жизнь.
Какое-то время они молча двигались под музыку, должно быть, думая каждый о своём. Первой нарушила затянувшееся молчание Дина Леонидовна, взглянув на свои часики с позолотой, подаренные мужем на её пятидесятилетие.
Мне пора, проводишь?
Её слова застали мужчину врасплох, хоть он и знал, что этот момент неминуемо наступит. Они встретились глазами, и такая в них была вселенская печаль от предстоящей разлуки и от неразделённой любви, что они поняли друг друга без слов. Родион Ефимович быстро расплатился, оставив деньги на столе под недопитым бокалом, и они ушли. Крошечная гостиница находилась в двух шагах.
Когда они, спустя некоторое время, вышли на пустой перрон, красно-серый электровоз с новенькими двухэтажными вагонами стоял на путях, готовый отправиться по маршруту. В дверях, как часовые, застыли проводницы с жёлтыми флажками.
Мой вагон, глухо сказала Дина Леонидовна, остановившись у одного из них, затем резко обернулась к мужчине, глядя снизу вверх, произнесла дрогнувшим голосом: Вот и всё.
Минуточку! неожиданно воскликнул Родион Ефимович и побежал назад, где находился цветочный киоск. Там он влетел внутрь, выхватил из большой вазы с водой все розы, которые в ней находились, и выскочил наружу со словами: Я оплачу, не переживайте! Но чуть позже!
Дина Леонидовна уже стояла на площадке отходившего вагона, когда мужчина вновь появился на перроне, держа в охапку огромный букет цветов, неловко придерживая портфель кончиками пальцев.
За ним бежала молоденькая продавщица в лёгком халатике. Одна босоножка у неё всё время слетала с ноги, она останавливалась, быстро надевала и опять устремлялась вперёд. Когда босоножка слетела в очередной раз, девушка даже не обратила на это внимания и побежала дальше, припадая на босую ногу.
Мужчина, кричала она, и её голос гулко разносился по всему вокзалу, я сейчас полицию вызову! Уже вызываю! Они денег стоят!
Родион Ефимович на миг приостановился, кое-как изловчившись, вынул из кармана плаща бумажник, бросил на пыльный перрон.
Возьмите сколько вам надо! крикнул он и наддал ходу, потому что поезд уже набирал скорость.
Пассажиры, приникнув к окнам, с волнением наблюдали за бегущим по перрону мужчиной с цветами. Даже проводница переживала и в нарушении всех инструкции не закрывала дверь тамбура. Родион Ефимович догнал вагон в самый последний момент, когда перестук колёсных пар почти уже слился в один непрекращающийся звук. Выронив портфель, мужчина ловко закинул букет на площадку и отстал от поезда.
Прощай, Родя! вскрикнула раненой птицей женщина.
Проща-а-ай, ответил он, сложив ладони рупором, чтобы вышло громче, Дина-а-а!
Он так её и запомнил: мокрое от слёз бледное лицо в проёме распахнутой двери.
Женщина, обратилась к необычной пассажирке проводница, аккуратно собрав розы и протянув ей, пройдите в купе с вашими цветами.
В купе Дина Леонидовна села у окна, прижимая букет к груди, совсем не обращая внимания на выступившие на ладони капельки крови. Касаясь щеками упругих лепестков, она с наслаждением вдыхала чуть заметный будоражащий память аромат. А ведь ещё немного и она призналась бы Родиону, что давно живёт одна муж погиб в военном конфликте. Но знать ему это не зачем, у него своя жизнь и своя жена, которую по всему видно очень любит. Иначе так хорошо о ней не отзывался.
Вошла проводница, принесла трёхлитровую стеклянную банку с водой.
Давайте ваши цветы, сказала девушка, а когда уходила, с затаённым вздохом тихонько произнесла: Какой мужчина!
Родион Ефимович стоял на перроне до тех пор, пока из виду не пропал последний вагон. И хоть он по-прежнему сильно любил Диану, обменяться номерами своих телефонов даже не обмолвился, чтобы случайно не стать причиной раздора в её счастливой семье. Для него достаточно того, что теперь он знает, что живёт она у тёплого моря, муж военный и за неё можно быть спокойным. Ну а то, что у него самого жена скончалась от продолжительной болезни, он как-нибудь переживёт.
СЧАСТЛИВЫЙ БИЛЕТ
В середине сентября устоялись последние тёплые дни. Бабье лето.
Лёгкие фиолетовые сумерки обволакивают деревенские улицы. С убранных огородов наносит прогорклым чуть сладковатым дымком сжигаемых плетей. Тишина. Дневные заботы позади, и на людей снисходит покой и умиротворение.
В такие вечера Васяткой овладевает непонятное томление, до боли в сердце начинает маяться душа, в доме не сидится, и он выходит на улицу, прихватив с шифоньера старенькую гармонь.
А то чево ж, недовольно ворчит ему в след пожилая мать тётка Прасковья, заместо того, чтоб своей матке помочь, он гармонь в руки и покель его видали. Давно добрые люди тебя дурака не слыхали, пускай посмеются над тобой непутёвым.
Лишь бы не заплакали, бодро отвечает Васятка, на секунду задержавшись на кухне у ведра со свежей колодезной водой. Пьёт он взахлёб, с наслаждением, как будто испытывает нестерпимую жажду, потом бесцеремонно вытирает влажные губы ладонью и самоуверенно заявляет: Люди меня любят и я их тоже люблю.
Чья бы корова мычала, а твоя молчала, сухо говорит тётка Прасковья и едва ли насильно выпроваживает его из кухни, сердито напутствуя: Иди, иди, а то, поди, там тебя уже заждались.
Про то, что Васятка матери не помогает, она, конечно, сильно преувеличивает. На самом деле мужик он до работы дюже злой, любое дело в его руках спорится: что на летней кухоньке голландку из кирпича сложить, что новый наличник смастерить из подручного материала, что ясли для козы сделать в сарае, на всё у него есть уменье.
А проявляет тётка Прасковья своё недовольство из-за того, что стыдится перед людьми его ветреного характера: за пятнадцать лет у её Васятки три бабы успели побывать в сожительницах, и девки-то вроде бы не плохие, а вот поди ж ты, не ужился ни с одной. Тут кто хочешь, головой обударится, а уж собственной матери-то переживать по семейному уставу положено. А вообще-то парень он у неё добрый, нечего Бога зря гневить. Да и собой сорокалетний Васятка выглядит не худо: высокий, жилистый, с порывистыми движениями, готовый в любую минуту оказать людям любую услугу, с неунывающим весёлым характером, со злыми искорками в пронзительно синих, как лесное озеро, глазах.
С улицы, возле калитки своего палисадника у Васятки имеется любимое место, которое он специально обустроил для таких вот вечерних посиделок. Здесь он смастерил скамейку из пары дубовых пней, прибив сверху гвоздями на «сто пятьдесят», чтобы какой-нибудь деревенский дуралей не смог по пьяни оторвать, три берёзовые жерди.
Васятка не спеша располагается на экологически чистой скамейке, удобно закидывает ногу на ногу, умащивает на остром колене музыкальный инструмент и, привалившись спиной к тёплому шершавому частоколу, начинает негромко наигрывать что-то жалостливое.
На звук гармони из соседних домов выползают подружки: старуха Федячкина, бабка Матрёна и тётка Симониха. В руках у бабки Матрёны большое решето с жареными тыквенными семечками. Решето она неудобно прижимает к животу, оттого у неё и походка как у старой гусыни, сбоку на бок переваливается. Другие старушки идут налегке, но тоже не ходко, еле двигая больными от возраста ногами.
Моё почтение прынцессам! жизнерадостно приветствует Васятка и, не преставая играть, подвигается, уступая место.
Здорово, коль не шутишь, в тон отвечает тётка Симониха, пристраиваясь рядом с гармонистом. Аль опять душа страдает?
Васятка с молчаливым вздохом кивает, задумчиво перебирает лады, потом вдруг резким движением головы откидывает русый чуб со лба и с воодушевлением растягивает гармонь так, что больше уже некуда. Глядя на Симониху озорными глазами, притопывая правой ногой в рваной тапке, с юношеским задором поёт:
Не гармошка завлекает,
Не ее веселый тон.
Завлекает, кто играет
До чего хороший он!
Должно быть, оттого что голос у Васятки очень красивый баритонистый с бархатными переливами, как будто у него в горле ручеёк по камушкам течёт, Симониху неожиданно захлёстывают эмоции, и она сейчас же выдаёт ему своим надтреснутым, но довольно пронзительным голоском:
Гармонист играет ладно,
Только ручкам тяжело.
Кабы я играть умела
Заменила бы его.
Старуха Федячкина, которая было присела на скамейку, живо поднимается и с чувством принимается топтаться на месте, поднимая белёсую пыль резиновыми галошами на босу ногу. Заметно шепелявя из-за отсутствия во рту нескольких зубов, она неожиданно голосисто для своих преклонных лет поёт:
Говорят, што я штаруха,
Только мне не веритша.
Пошмотрите на меня,
Во мне вшо шевелитша!
Бабка Матрёна по-быстрому обтирает мокрый рот от семечек и, не вставая со скамейки, держа на коленях решето, то и дело, сбиваясь на смех, громко и ладно поёт:
Вышла плясать
Бабушка Лукерья,
Там, где не было волос,
Натыкала перья.
Сумеречную сизую тишину потрясает громкоголосый хохот. Едва старухи угомонились, от души нахохотавшись, они чинно рассаживаются рядком, похожие в своих светлых платочках на кур на нашести. Вечерний обряд выдержан, и подружки, стосковавшиеся за день по общению, приступают к неторопливому обстоятельному разговору. Разговор в основном касается Васятки, как мужика молодого, ещё не успевшего набраться ума-разума.
А вот скажи нам, Васятка, начинает допрос с пристрастием первая заводила тётка Симониха, не переставая ловко шелушить семечки своими зачерствелыми пальцами, с не по-женски крупными жёлтыми ногтями. В отличие от беззубой Федулихи она ещё может грызть зёрна, но не желает окончательно портит оставшиеся зубы, которые уже никогда не вырастут как у девчонки, которой она была семьдесят лет назад. Ты мужик вроде не глупый, рукодельный и лицом пригож, что ж ты с бабами не уживаешься? Вот никак мы с подружками не могём этого уразуметь, хоть ты лопни.
Ваш паровоз давно ушёл, чтоб такие дела разуметь, непринуждённо отвечает Васятка, и наигрывает туш. Дым один только и остался.
А ты всё ж поделись, не таи в себе, по-доброму настаивает настырная Симониха, глядишь, что-нибудь и посоветуем. Матери-то, небось, в её годах без снохи-помощницы тоже нелегко обходиться.
Нормально ей обходится, беспечно улыбается Васятка, пожимая плечами. А чтоб советовать, для этого надо вот тут, он отнимает правую руку от клавиатуры, продолжая умело играть одной левой и согнутым указательным пальцем значительно стучит себя по лбу, иметь серое вещество. Советчики! ухмыляется он и бодро исполняет что-то уж совсем запредельное. Короткая симфония Шуберта, объясняет снисходительно Васятка, исполняется только в тех случаях, когда люди совсем уж берега путают.
Смеются над тобой в деревне, строго говорит Симониха, ничуть не обидевшись на его неприличный жест, ни то ты монах, ни то бобыль.
Смеётся хорошо тот, кто смеётся последним, Васятка добродушно скалит свои крепкие, ещё не прокопчённые табаком, широкие зубы со щербинкой впереди. Я терпеливый.
Балабол, говорит сердито Симониха, сноровисто очищает очередное семечко, ловко закидывает в рот спелое ядро и звучно жуёт, всем своим видом давая понять, что бесполезный разговор на этом окончен.
Васятка некоторое время с воодушевлением играет вальс, потом видно снизойдя до простого бабского любопытства, совершенно неожиданно для них, резко обрывает музыку и замысловато говорит:
Не мои женщины были. Не проникся к ним сочувствием!
Это как же надо понимать? живо интересуется бабка Матрёна, мигом сосредоточив своё внимание на Васятке: её задубелая на ветрах и солнце рука с семечком замирает в воздухе.
Чужие они мне по духу! принимается с неохотой объясняться Васятка, но его прерывает слабая на уши старуха Федячкина.
Погодь, милок, просит она, кротко улыбаясь беззубым ртом, и дрожащими пальцами долго заправляет платок за большое морщинистое ухо, прикладывает лодочкой ладонь и наклоняется к парню. Теперича гуторь.
Вроде глядишь, баба красивая, продолжает вразумлять Васятка любопытных соседок, и относится ко мне ну доброжелательно, что ль. А сойдёшься, куда только вся её красота девается, как начнёт орать, ну прямо разъярённая львица. Про красоту разговор по понятной причине пропускаю. Или вторая была. Та тоже сразу вела себя ниже травы, тише воды, а через год, что куда подевалось: и это не по ней, и то не по её хотению. Третья вообще заявила, что её барское благородие изволит жить в городе в своей квартире. А у меня таких деньжищ нет, я не золотой карась и не сын олигарха. Категорично заявляю, что мне с такими попутчицами не по дороге. С ними все ухабы да кочки соберёшь! хохотнул он.
Это всё дурость твоя, нараспев пеняет ему старуха Федячкина. Мы раньше жили и ничего, как-то швыкались друг ш другом. Конешно всё было, бывало и бил меня мой Федяка. И я его не раз по голове шковородкой прикладывала, ничего четверых детей вошпитали. Прожили.
У меня бабка жизнь одна, непонятно с чего вдруг заводится Васятка. Как сказал один умный человек: «Надо прожить её так, чтобы не было больно за бесцельно прожитые годы». Во как сказал! Головастый был мужик, раз такое соображенье имел. Вот я и старюсь придерживаться его советов, дюже я принципиальный на этот счёт.
Безответственный ты человек, качает сокрушённо головой тётка Симониха, по всему видно, блюдя женскую солидарность с теми вертихвостками, от которых Васятка успел натерпеться горя. Этак ты и до ста лет не женишься.
Мне и одному не плохо, не расстраивается от её слов Васятка. Всё лучше, чем терпеть их закидоны. А ежели мне Боженька отмерит сто лет, я ни в коем случае не обижусь, низкий поклон ему за это. Даже свечку в церкви за это поставлю. И Васятка с воодушевлением играет марш «Прощание славянки».
Ничем тебя супостата не пронять, сердится молчавшая до этой минуты бабка Матрёна, самая спокойная из подружек и, горестно качая головой, с жалостью произносит: Всё как с гуся вода.