Антони был болтливым человеком, но никогда не говорил того, что хотелось бы от него услышать. Положение было очень неудобное для меня. Раз я допустил начало-было немыслимо оборвать; только решительное изгнание проняло бы толстую кожу Антони, в которую он облекался, когда ему это было нужно; а это вызвало бы «недоумение» со стороны Айрис, которая, благодаря моим стараниям, начала коренным образом расходиться со светом во взглядах на Антони и строго осуждать людей, которые «покидают друзей, всеми отвергнутых».
Нет конца затруднениям, когда женщина подымается до самых высот кодекса законов, изобретенных мужчинами для их удобства и для устрашения женщин. Я мог утешать себя лишь неблагородной мыслью, что если мое положение в отношении Айрис положение дорогого Ронни было безнадежно, тем более безнадежно было положение Красного Антони, бедного хвастуна, которого теперь, несмотря на его большой рост и шумливость, не захотел бы заметить даже самый захудалый из ее знакомых. Пускай же человек пробует, раз все равно ничего не добьется.
Когда он с ней встретился впервые, я так и не узнал точно, и не решался спросить; вероятно, в то время, когда он быстро катился под гору, к второсортным ресторанам (о эти рестораны разбитых сердец и разбитых репутаций!). Айрис тогда только что начала выезжать. Как бы то ни было, Айрис знала его лишь по репутации, о которой она часто расспрашивала меня, потому что неодобрение надоевших ей людей сообщало этой репутации своего рода ореол. Когда она одновременно с Антони подходила к моим дверям, она знала о нем немного больше того, что говорила молва. Она быстро заметила тяжелое состояние бедного человека, быстро поддержала его желание поговорить с кем-нибудь приличным, даря свою дружбу такой щедрой рукой, которая делает добрых женщин опаснее вампиров; умно отыскивала в нем хорошее, оставаясь глухой и непонимающей в отношении его поклонения.
Через несколько недель она искренне привязалась к несчастному и однажды заставила меня проклинать свою глупость, неожиданно сказав: «Я предполагаю, что существует множество людей, которые думают, что встретили Наполеона, а в конце концов они убеждаются, что это всего только Антони, и тем приятнее».
III
Была еще одна причина, не зависящая от чувства симпатии, которая заставляла меня сравнительно благосклонно относиться к влюбленности Антони, хотя он и забирался в мои владения. «Отчего не развлечься, раз все равно приходится страдать», думал я. Предо мной разыгрывалась драма, будто для моего развлечения. Впрочем, тогда я этой тщеславной мыслью не тешился, она пришла мне в голову позже. Пока я поневоле наблюдал за скромным ухаживанием Антони, между тремя и семью часами, а по вечерам иногда проводил параллель в том обществе, которое Антони так старательно и непростительно оскорблял. Из всех предполагаемых женихов мисс Порторлей ни один, по общему мнению, не имел столько шансов, как Роджер Пуль, и этот взгляд за последнее время приобрел особенно много сторонников, так как они постоянно встречались в одном и том же обществе. Понятно, люди, интересующиеся чужими браками, имели некоторые основания: оба, каждый по-своему, пользовались известностью. Айрис в наши дни иллюстрированных журналов и фотографических снимков слыла «красавицей», черты лица и «развлечения» которой были так хорошо всем знакомы, что она могла стать героиней любого романа; а Роджер Пуль уже в тридцать три года был персоной. Я слышал о нем отзывы как о единственном молодом человеке теперешнего поколения энергией блестящего политического деятеля; несмотря на состояние, приписываемое ему молвой, он был в двадцать шесть лет активным членом, а теперь лидером оппозиции, и, несомненно, несмотря на свою молодость, оказался бы у дел в случае падения либерального министерства. Расцветка братьев Пуль была распределена следующим образом: Антони, на один год моложе брата, был, как я уже говорил, красный и сумасбродный, а Роджер, тоже высокий, но тоньше и фигурой, и лицом (профиль его иногда сильно походил на лезвие ножа) был гораздо темнее брата. Черные глаза, мрачные, но умные, казалось, всегда горели какой-то тайной мыслью. И действительно, слишком много было «тайных» мыслей у Роджера, и это лишало вас уверенности, когда вы находились в его обществе. Но, несмотря на свою серьезность и вопреки тому, что можно было ожидать от человека его способностей и честолюбия, Роджер был таким же материалистом, как и его брат, но обладал тем, чего не было в Антони здравомыслием и уравновешенностью, которые служили противовесом его неугомонности и попустительству в отношении себя. Роджер Пуль всегда знал, чего хочет, и, будучи честолюбивым, всегда внешне дисциплинировал себя и держался в рамках условностей светского общества; если бы его успехи продолжались, он, как это ни странно, стал бы его арбитром. Но, как строго он ни дисциплинировал себя (удивительная способность притворяться, которая вызывала во мне зависть), его наклонности все-таки проявлялись, но всегда таким образом, что выставляли его в самом выгодном свете; то же было бы и с Антони, если бы он не вел себя так глупо.
Роджер выказывал эти наклонности так, что это можно было охарактеризовать словом «романический», словом приятным, когда оно применяется к человеку, имеющему имя, красивую наружность и способности. Он даже мне казался романической личностью. В нем не было ничего постоянного, как у всех наших знакомых; всегда создавалось впечатление «движения», и невольно приходила в голову мысль, что этот человек идет к чему-то великому. Невольно думалось: его тень имеет увлекательного компаньона. Все идут определенной дорогой к определенной цели, а Роджер Пуль был неожиданным и освежающим исключением, каким-то авантюристом, признанным обществом; он был полон возможностей, и это заинтересовывало Кроме того, в его красоте не было ничего банального или пошлого; худое, длинное лицо, тонкие твердые линии которого производили впечатление черствости; среди англичан он выделялся своей бледностью; в выражении лица таилась некоторая угрюмость. В нем было что-то, что в разговоре с ним заставляло каждого озабоченно покопаться в своей душе, и это состояние коренным образом разнилось от того, в которое в свои счастливые дни приводил Красный Антони своими шумливыми, злыми выходками.
Неуверенное положение по отношению к Антони заставляло меня с интересом наблюдать со стороны за единственной игрой, которая открыто ведется краплеными картами. Оба брата, совершенно различные во всем, если не считать возраста и имени, ухаживали за одной и той же женщиной, которую я тоже любил, и любил, может быть, больше их, без той заметной и беспокойной страстности, которая делает любовь мужчины значительной даже для самой равнодушной женщины. Думаю, что вкус к театральности, кроющийся в каждом из нас, придавал для меня особую остроту этому зрелищу; а между тем, в этом было что-то очень грустное и вызывающее жалость, тем более, что все должно было идти естественным ходом, согласно логике вещей и независимо от того, как бы очаровательна и далека ни была женщина. А Айрис, несмотря на всю свою гордость и красоту, золотые волосы и иногда слишком чужие глаза, в действительности так же мало значила в этом деле, как Антони или я, ибо у Роджера Пуля составилась репутация, которую он должен был поддерживать не только в глазах света, но и в собственных, репутация человека, которому постоянно везет. Кроме того, к счастью или к несчастью, но Айрис сразу влюбилась в него.
Ей было двадцать два года, и она до этих лет прожила жизнь, полную удовольствий и развлечений. В ней была какая-то странная отчужденность от окружающего, которое она не могла полностью принять. И это качество, безотносительно от ее желания, сохраняло ее нетронутой и неизменной. Таким образом она многое отвергала и всегда отвергала, больше даже, чем предполагали те, кто хорошо ее знал. Вначале я думал, что эта отчужденность от окружающего являлась одним из обыденных и скучных кривляний молодого поколения, но скоро понял, что это было искренно, что это мучило ее душу и глубоко ранило сердце. Это не значило, что она превосходила других или была всем пресыщена (хотя ее в этом обычно обвиняли те, кто оставался недоволен приемом, который встречали у нее непристойности, называемые культурными людьми остроумием). -просто, она никогда не убаюкивала себя мыслью, что ее жизнь что-либо иное, кроме фазы юности, будет и другое, конечно, а из всех мужчин, попадавшихся на ее пути, интересными оказывались всегда чересчур старые, а молодые чересчур глупыми и настолько же нестоящими любви, насколько сами были неспособны любить. «Когда-нибудь, когда-нибудь», пошутила она однажды, «явятся сумрачные люди с умными жестами» Явился Роджер Пуль. Он, по крайней мере, был настоящий и давал ей то, о чем она тосковала чувство чего-то законченного и вместе с тем текучего. Это плохо выражено, потому что можно заподозрить, будто Айрис льстил успех. А этого никогда не было, и она совершенно не походила на свою ловкую и очаровательную мать, которая умела в один миг превратить свирепого льва в дрожащего осла. Айрис желала восторгаться, преклоняться это было самой цельной чертой ее натуры.
Она была женщиной с определенными желаниями, которая, вероятно, предъявила бы всем своим существом требования на тело и душу мужчины, без всяких иллюзий насчет духовности и разумности своей любви. Айрис была божественно-земная, и, может быть, потому-то так очаровывала мужчин. Если бы не появление Роджера, она годами продолжала бы выслушивать приличные и неприличные предложения молодых повес и финансистов, разбой которых узаконил свет, и ни одному из них никогда не удалось бы довести ее или себя дальше загородного дома или Довиля. Так она жила, присматриваясь к окружающему, задумываясь над грядущими возможностями, жила в состоянии душевной спячки, с возрастающей внутренней грустью поджидая, что «нечто» случится; это «нечто»-исполнение надежд, которое пробудит к жизни женщину в ней; это «нечто» близкое элементарной страсти и диким желаниям, присутствие которых в ней пока выражалось только невольным напряжением всего тела при поцелуе, даже мало желанном.
Ее душа могла пойти на компромисс и часто отчаянно на это решалась, но тогда-будто неумолимое железо проникало в ее тело, и его уже никак нельзя было склонить к приятию. Итак, однажды, когда она разглядывала привычную картину переполненной людьми комнаты, с каким облегчением, хотя в эту первую минуту еще и туманно, она, вероятно, почувствовала, что» нечто, наконец, случилось, что Роджер Пуль, переходивший комнату, вступил в ее жизнь. До того она лишь однажды встретилась с ним, четыре года тому назад, когда она впервые появилась в обществе, а он недавно вернулся в него. Она, конечно, много о нем слышала и не только о его политической деятельности: Роджер с какой-то надменностью отошел только-что от того, что считал скучным и надоедливым в жизни и против чего Айрис еще не начала протестовать (если не считать протестом требование собственного ключа, вызвавшее у матери истерический припадок). Многие друзья Айрис уже давно удовлетворяли свои стремления к удовольствиям, по своему вкусу или вопреки вкусам других, но она лишь искоса поглядывала на эту сторону жизни. Она должна была сознаться самой себе, что в ней, вероятно, отсутствовала струнка веселья, потому что ее так же мало занимало выпить рюмку абсента в Кафе Рояль в обществе, предположим, артистов, как и участвовать в шумных обедах, устраиваемых аргентинцами и другими богатыми людьми для женщин, драгоценности которых, пожалуй, казались Айрис заслуживающими внимания.
На одном таком обеде, единственном, на котором она присутствовала, один американский миллионер, суетливый, маленький человек, с располагающим к себе чистосердечием, прямо, без обиняков, предложил подарить ей Ролл-Ройс, и ей удалось отговорить его от этой затеи только уверив его, что ее мать имеет точно такую же машину. Таким образом Айрис рано узнала, что кокотка из нее вышла бы плохая. Ей всегда хочется смеяться каким-то звенящим голосом, говорила она мне, совсем неподходящим к случаю смехом, в разгар развлечений и приключений, которым ее знакомые временами предаются. И то, что творилось в студиях и тому подобных местах, также казалось ей скучным, анемичным, не чистым; наводило ее на самоуверенные мысли, за которые она горько упрекала себя, потому что следовало быть менее заносчивой перед этими молодыми людьми, которые в конце концов все-таки пытались что-то делать. Точно также затяжные трапезы с папиросками и ликерами в угрюмых ресторанах Сохо и Фитц-Ройстрит с молодыми людьми из Оксфорда казались ей утомительной обязанностью, уступкой той части ее души, которой, по словам ее друзей до смерти должна была надоесть «умственная инертность» жизни, которую она вела» Но она честно делала все возможное, усердно пробовала то и другое и, к счастью, вышла невредимой, выслушав лишь одно предложение автомобиля и несколько предложений замужества, конечно, не от миллионера, который наивно объяснил, что он слишком ее уважает, чтобы просить так много, а от молодых беспозвоночных.
Она давно пришла к заключению, что очень часто говорят массу глупостей о несправедливых преимуществах богатых людей; ведь они в конце концов готовы заплатить очень прилично за девственность, тогда как молодые люди имеют дерзость требовать целую жизнь взамен за их опустошающую страсть. Все это сказано, чтобы объяснить, что могла бы сделать Айрис, если бы она более решительно свернула с обычного пути; тогда она чаще встречалась бы с Роджером Пуль; с обычным уничтожающим видом человека с тонким чутьем, знающего себя до самых строжайших оттенков, он пребывал в самой гуще этой лихорадочной жизни, не слишком поддаваясь лихорадке. Он чувствовал себя на равной ноге и с крупными и с менее значительными знаменитостями, а в совершенно другой атмосфере Сен-Джемского клуба был известен как хладнокровный и счастливый игрок, и когда он высказал однажды глубокий парадокс, что «хороший игрок никогда ничем не рискует», то это, говорят, так подействовало своей явной невыполнимостью на некоего богатого молодого человека, что тот тотчас женился на престарелой миллионерше.
Короче говоря, Роджер намеревался восстановить известные традиции; он это делал без всякой аффектации, потому что эти традиции были его собственными и очень шли к нему; действительно, они подходили к нему, как когда-то подходили к молодым политикам прошлого столетия. Не требовалось большой проницательности с его стороны, чтобы заметить странный дефект в молодых людях его поколения, они не могли и не желали придать своей распущенности известный блеск, или блистать с некоторой распущенностью, за что их называли бы славными малыми, короче говоря они были или расточителями, или повелителями. Они казались совершенно неспособными соединить свои удовольствия и дела в одно прочное целое, как это делали люди в те времена, когда на Сен-Джемс-стрит были еще клубы, а не музеи редкостей; когда люди с головой и славными именами еще не настолько забыли чувство самоуважения и правила воспитания (хотя бы даже они и были развращены), чтобы оставаться вполне равнодушными к политике и культуре своей страны; когда считалось пустяком сказать про кого-нибудь, что он совратил с пути истины жену друга, лишь бы он в ту же ночь остроумно проделал то же самое с Палатой Общин; когда, наконец, считалось обязательным для каждого джентльмена быть заинтересованным в поддержании или сокрушении столпов конституции Но теперь? Остались одни расточители, в самом лучшем случае незначительные дилетанты в искусстве и картежной игре, и пьяницы, которые отталкивали не своим пьянством, а своей нудностью. Можно было пробродить по западному Лондону с полночи до полудня и потерять всякую надежду увидеть хотя бы намек на товарища по плечу себе. Роджер вдруг окунулся в эту пустую жизнь, пересоздал ее, так сказать, в глазах общества, с которым никогда не переставал считаться, а пересоздав, с успехом жил этой жизнью до тридцатичетырехлетнего возраста, когда вернулся в общество, которое он всегда презирал за скуку, но никогда ничем не оскорбляя, если не считать самых симпатичных сумасбродств. Он вернулся в него с утешительной мыслью, что ни одна влиятельная вдова не может сказать о нем ничего худшего, чем сомнительное: «Это замечательный молодой человек». Из того немногого, что он мне говорил, я знал, что главной причиной его возвращения в общество явилась мысль о женитьбе. Настало время выбрать жену, но он никогда не предполагал, что влюбится в нее, как влюбился в Айрис Порторлей, в Айрис такую, какой я пытался изобразить ее в двадцать два года, жаждавшую чего-то гораздо более жизненного и реального, чем то, что давало ей окружающее, полусознательно ожидавшую, что, нечто должно случиться.