Этот мальчишка Джон Тренчер-то, донесся до меня голос, по которому я опознал жившего на краю деревни Пармитера. Этот мальчишка Джон Тренчер-то, повторил он. Ох, не внушает он мне доверия. Вечно болтается гдей-то на кладбище, и много раз я видал, как сидит он на этой могиле и на море таращится. И нынче ночью та же картина. Встали мы, значит, перед закатом, хлопая парусами, в трех милях от берега. Темноты дожидаемся, чтобы начать разгрузку. Я, пока суд да дело, в трубу подзорную глянул на сушу, все ли спокойно. Ну и конечно, снова узрел на могильной плите мистера Тренчарда. Лица я его разглядеть не смог, но по фигуре это был точно он самый. Ой, неспроста он, боюсь, там сидит. Как пить дать вынюхивает, а после Мэскью доносит.
Ты прав, сказал Грининг из Рингстейва, и я понял кто это по его манере растягивать слова. Много раз, в лесу сидючи и наблюдая, дома ли Мэскью, чтобы нам на него не нарваться, когда получаем груз, видел я этого самого мальчишку. Крутился он с хмурым видом возле усадьбы и на дом так таращился, будто бы у него жизнь от Мэскью зависит.
Слова Грининга соответствовали действительности. Летними вечерами я часто выбирал для прогулок тропинку позади помещичьего дома, идущую вверх по Уэзербич-Хилл. Маршрут был приятен сам по себе, а для меня таил добавочное очарование возможностью увидеть Грейс Мэскью. Тропинка меня выводила к переходу через живую изгородь, по ту сторону которой я усаживался на склоне холма, откуда мне виден был спуск в долину и вид на старый полуразрушенный дом, по террасе которого иногда расхаживала под лучами вечернего солнца Грейс в белом платье. Порой я по пути назад проходил достаточно близко от окна ее комнаты и приветственно махал ей рукой. Когда же ее свалила в постель лихорадка и доктор Хокинс по два раза в день приходил наблюдать за ней, я, совершенно не расположенный к занятиям в школе, оставался с утра и до самого вечера на перелазе, глядя на островерхую крышу дома, под которой лежала больная. И мистер Гленни не стал наказывать меня за прогулы и тете моей ничего не сказал. Видимо, как я догадался чуть позже, понял причину, а может, к тому же хорошо помнил себя в моем возрасте. Детская эта любовь была для меня столь важна и серьезна, что когда Грейс оказалась так близко к смерти, я даже набрался дерзости остановить ехавшего на лошади доктора Хокинса и осведомиться о состоянии больной. Все мои чувства, видимо, были написаны у меня на лице, потому что доктор, тут же склонившись ко мне с седла, с улыбкой проговорил, что подруга моя в безопасности и вскорости мы с ней увидимся.
Словом, да, я действительно наблюдал за домом, только вот ни за кем не шпионил, а даже если бы что-нибудь и узнал о планах контрабандистов, никакая награда меня не заставила бы донести об этом старому Мэскью.
Ложный след, встал мне на защиту Рэтси. Мальчишка нормальный. И за душой плохого не держит. Церковный двор для него притягателен по вполне хорошей причине. Отсюда на море славно смотреть, а он очень любит его. Прошлым месяцем-то, как склеп затопило, что мы в него не могли войти, стали мы с Элзевиром слушать на предмет бочек, не колотятся ли и не спала ль еще вода. Только я ухом к земле прилепился, и кто ж, как вы думаете, припожаловал? Он самый, Джон Тренчард-эсквайр. И не подленькой тихой сапой подкрался, словно Король Агаг. Не вынюхивать да шпионить, а сугубо явился по своим делам и причинам. Потому как, когда на воскресной той службе в церковь снизу звуки пошли, он изрядно был озадачен, а потом отец Гленни, коему бы сперва недурно подумать, возьми да и объясни ему, что это, мол, Моуны там в своих гробах плавают да друг о друга стучатся. Вот он и явился в понедельник поинтересантничать, по-прежнему ль там стучит. Ну и застиг, как я дурак дураком на земле валяюсь. Пришлось, спохватимшись, ему объяснить, что произвожу проверку фундамента на предмет нужды в укреплении. Малый поверил и успокоился. Ребенок еще ведь. А я вдобавок для убедительности попросил его принести мне штукатурный молоток. И еще историй ему интересных наплел про Черную Бороду. И, чай, поостережется теперь так часто сюда ходить. Боязно будет встречи ему с полковником. Клянусь чем хотите, с наступлением темноты за церковную ограду не сунется. И никто другой тоже, хоть тысячу фунтов пообещай.
Я слышал, как он усмехнулся себе под нос. Остальные тоже встретили его рассказ громким смехом, когда он рассказывал, как от меня отделался. «Только ведь громче всех смеется тот, кто смеется последним», подумал я и тоже бы усмехнулся, если бы не опасение, что гроб от этого заскрипит.
А парень-то этот храбрый, вдруг произнес Элзевир. Не прочь бы иметь его своим сыном. Лет он тех же, что Дэвид. Когда-нибудь из него выйдет славный моряк.
Ох, как же обрадовали и удивили меня эти простые слова! Шли они, без сомнения, от души, а мне он, невзирая на всю суровость его, начал последнее время все больше нравиться, да и горю его о сыне я очень сочувствовал. Хотелось выскочить из своего убежища, радостно объявив: «Да вот же я! Здесь!», но осторожность в последний момент меня удержала, и я оставался по-прежнему неподвижен и нем.
Бочонки больше не двигали. Похоже, компания теперь то ли сидела на них, то ли стояла, облокотившись о штабели. Судя по запаху табака, который примешивался теперь к по-прежнему изводившему меня чаду факелов, я мог заключить, что они отдыхают и курят.
Певун Грининг было даже затянул:
Но Рэтси сурово пресек его:
А ну, прекрати! Не по нутру нам сейчас такие слова. Все равно как священник бы объявил заздравный псалом, а ты бы заупокойный запел.
Намек его был мне понятен. В последнем куплете песни таможенник угрожает контрабандистам виселицей. Гринингу, тем не менее, хотелось продолжить, но тут уже воспротивились все остальные, и, встретив столь дружный протест, он наконец умолк.
Тем, кто как следует потрудился, не грех вкусить от плодов своих, сказал мастер Рэтси. Вот и давайте откупорим этот славный бочоночек с голландским джином, пустим его по кругу и оградим себя согревающей влагой от ночной промозглости.
Любил он угоститься стаканчиком доброго спиртного. И почти всегда объяснял такое свое желание необходимостью защитить себя от промозглости, то, в зависимости от времени года, осенней, то зимней, то весенней, то летней.
Кажется, они откуда-то достали стаканы, хотя мне они нигде в склепе на глаза не попадались, и вскоре Рэтси проговорил:
Ну, возлюбленные мои братья, раз у всех уже налито, надобен тост. Так выпьем же за папашу Черную Бороду, который присматривает за нашим сокровищем куда лучше, чем присматривал за своим. Потому как, если б не страх перед ним, который отваживает отсюда праздные ноги и любопытные глаза, к нам бы уже давно нагрянули налоговики, и на запасы наши уже два десятка раз покусились бы.
Кажется, остальных его тост порядком перепугал. Словно, упомянув Черную Бороду в таком месте, Рэтси мог разбудить своими насмешками дьявола. Склеп объяла напряженная тишина. Но потом кто-то из них, по-видимому наиболее смелый, решился задорно выкрикнуть:
Черная Борода!
И все, один за другим, подхватили.
Черная Борода! Черная Борода! загудел склеп от их возгласов.
Тихо! вклинился в их нестройный хор строгий окрик Элзевира. С ума посходили? Вы не таможня, чтоб так орать и буянить. И не в открытом море находитесь, где одни только волны и слышат. Да от вашего гомона сейчас весь Мунфлит на кроватях подскочит.
Пустое, дружище, ответил ему с ехидным смешком Рэтси. Подскочить-то, может, они и подскочат, однако сюда не сунутся, а с головой улезут под одеяла, и после пойдет молва, что Черная Борода нынче ночью собрал команду почивших Моунов в целях совместного поиска утерянного сокровища.
Но, кроме Рэтси, никто ничего не сказал, и гомон смолк, из чего было ясно, что заправляет тут всем не кто иной, как Элзевир Блок.
Правильно Элзевир говорит, проговорил кто-то очень серьезным тоном. Давайте-ка завершать. Ночь на исходе. А нам в такое безветрие судно придется на веслах от посторонних глаз убирать.
И они ушли. Отсветы факелов их становились слабее и слабее, затем уже только едва помелькивали красным на потолке склепа, шаги мало-помалу затихали в дали коридора, и, наконец, в склепе остались лишь мертвецы да я вместе с ними.
Потом до меня еще долго, мне показалось, чуть ли не половину ночи, доносились сверху далекие звуки их разговора. Полагаю, там обсуждали заделку провала. Опасался, как бы они не пришли сюда снова, а потому своего насеста не покидал, радуясь хоть возможности сесть и расправить затекшие конечности. Впрочем, как вскоре выяснилось, далекие голоса меня до определенной степени ободряли. Словно благая весть из мира живых, не дающая ощутить себя окончательно наедине с непроглядным мраком этой юдоли смерти. Потому что, стоило голосам окончательно смолкнуть, как тишина склепа придавила меня гнетущим ужасом, оставив из всех моих чувств лишь стремление поскорее вернуться в залитую лунным светом спальню, которую я покинул много часов назад. Это был миг, когда жажда сокровища для меня стала ничем по сравнению с жаждой спасти сокровище собственной жизни.
По-прежнему сидя между стеной и длинным гробом, я зажег свечу и полез через него наружу. Выбраться оказалось куда труднее, чем залезть. Гроб, с виду вроде еще вполне прочный, был насквозь изъеден, трухлявая его оболочка жалобно заскрипела под моими коленями и локтями, готовая проломиться. Все-таки я очень медленно и осторожно перебрался через него на внешний край каменной полки, там кое-как примостился и приготовился прыгнуть вниз, но неожиданно потерял равновесие. Свеча отлетела к стене. Уцепившись одной рукою за гроб, я другой подхватил ее, но тут гроб проломился, рука моя провалилась в него, и я ухнул вниз вместе с облаком пыли, щепками и еще чем-то, крепко зажатым у себя в кулаке, по ощущению показавшимся мне либо водорослями, либо погребальной драпировкой, которая здесь валялась повсюду.
Песок на полу уберег меня. Сверзившись кубарем, я лишь немного ушибся, вскорости совершенно пришел в себя, поджег огнивом лучину и принялся раздувать на ней пламя, чтобы найти опять упавшую у меня при падении свечу. Все это время пальцы мои продолжали удерживать какой-то почти невесомый мусор, который я ухватил случайно в гробу. Когда свеча была найдена и загорелась, я посветил на него и увидел не водоросли и не драпировку, а нечто черное, пружинящее, что именно, мне удалось понять не сразу, а когда удалось, то свеча снова едва не выпала из моих дрожащих пальцев. Меня будто ожгло раскаленным железом, и я, кажется, даже вскрикнул, отбрасывая от себя леденящую кровь добычу, а точнее бороду.
Я испытал удушающий страх. Он проник в мою душу, словно кто-то вцепился разом во все ее струны. В голову лезли престранные мысли, кровь стучала в висках. Подобное состояние испытал я еще однажды в единоборстве с морем, которое едва не поглотило меня. Схватиться за бороду мертвеца, да еще и зная, на чьем лице она произрастала. А я ведь тут же почувствовал, и отчетливо, даже прежде, чем осознал: это была та самая черная борода, которая дала прозвище полковнику Джону Моуну, и большой гроб, за которым мне пришлось прятаться, тоже его.
Иными словами, я там лежал все время щека к щеке с самим Черной Бородой, и отделяла меня от него лишь тонкая оболочка гнилого дерева. Мало того, я проломил рукой его гроб и украл его бороду. А что, как полковник выйдет сейчас из гроба ответить мне на оскорбление? Меня замутило от ужаса. Будь я девушкой или даже взрослой женщиной, наверняка лишился бы чувств, но, так как мальчики этого не умеют, наилучшим выходом из всех возможных мне показалось скорее уйти насколько возможно дальше от Черной Бороды. Едва, однако, ступив в коридор, я вспомнил, как вечером сыграл уже труса и, подгоняемый страхом, унесся отсюда домой. Мне сделалось стыдно от проявленного малодушия, а вдобавок еще пришло в голову, что, собравшись искать сокровище Черной Бороды, я даже не удосужился выяснить, где именно в склепе находится его гроб, и по-прежнему бы оставался в неведении, не приведи меня случай прямо к нему, а мою руку к его бороде. И все вдруг сложилось одно к одному, словно это не цепь случайностей, а подлинный перст провидения направляет меня к тому, что я страстно жаждал найти. Ко мне мало-помалу начала возвращаться храбрость. Я медленно повернул обратно и шаг за шагом, несколько раз останавливаясь, то почти поддаваясь панике, то преодолевая ее, в итоге смог после пары-другой неудачных попыток вернуться в склеп.
Я пошел между штабелями бочек, ожидая и одновременно страшась того мига, когда пламя моей свечи выхватит из темноты эту бороду. Она лежала на песке. Я поднес к ней свечу и опасливо, словно она могла подскочить и впиться в меня зубами, начал ее разглядывать. Это была большая окладистая борода более фута длиной, черная посередине и с проседью по краям. Распасться ей не давала тонкая полоска кожи, очень похожая на основу накладки, которой в качестве дополнения к собственным волосам пользовалась, надевая воскресный чепчик, моя тетя Джейн. Все это я разглядел, не поднимая лежащую передо мной бороду и не трогая, а лишь освещая ее с разных сторон свечой и размышляя о человеке, часть облика которого она составляла.
Повлекло меня возвратиться в склеп смутное ощущение, что, если открылось мне точное место, где захоронен Черная Борода, следом должен открыться тайник с сокровищем. И только разглядывая уже бороду, я понял: путь у меня к нему один. А именно, нужно обыскать гроб. Чем яснее я это осознавал, тем более сильное отвращение меня охватывало. Мне хотелось по мере возможности оттянуть зловещий момент, и я все смотрел и смотрел на бороду, уговаривал себя, что, прежде чем действовать, следует получше ее изучить. Так я просидел неподвижно еще минут десять, пока не заметил, что свеча моя весьма убыла в размерах и хватит ее от силы на полчаса, а кроме того, сообразил, что, по-видимому, рассвет уже близок. И, кое-как справившись с отвращением, я наконец решился пошарить в гробу.
На верхотуру мне больше забираться не пришлось. В падении я нанес гробу весьма ощутимый урон. Крышка у изголовья проломилась, боковой доски больше практически не существовало, и мне достаточно было встать на нижнюю полку, чтобы не только увидеть скорбное его содержимое, но и легко до него дотянуться. Полагаю, у большинства юношей моих лет, да и у многих взрослых мужчин сама мысль о подобных поисках вызвала бы непреодолимую оторопь. Да и сам в толк не возьму, как на такое отважился. Видно, забравшись в склеп Моунов и фут за футом следуя там по тропе леденящего ужаса, успел натерпеться достаточно страхов, и в преддверии завершающего этого шага душа у меня уже далеко не так уходила в пятки, как накануне днем, когда я впервые спустился в подземелье. Кроме того, мне не раз уже приходилось сталкиваться со смертью, и я не имел склонности от нее отворачиваться. Как-никак довелось мне увидеть выброшенные на берег тела после крушения «Дариуса» и других кораблей, да и Рэтси порой просил моей помощи, когда надо было положить в гроб кого-нибудь из бедняг, почивших в своих постелях.
Гроб, как уже говорилось, был очень длинный, и, когда стенка его развалилась, мне стало целиком видно очертание скелета. Именно очертание, ведь кости его прикрывал погребальный саван. Покойника без преувеличения можно было назвать гигантом. Рост его, по моим прикидкам, равнялся семи с половиной футам. В области живота фланелевый саван просел, образовав впадину, выше под ним весьма явственно выступали края грудной клетки, а ниже бедра и пальцы ног. Голову обхватывали полоски льняной ткани, некогда белые, но теперь в пятнах тлена и сырости. Предпочту умолчать о тех ощущениях, которые охватили меня. Льняная полоска, подвязывавшая подбородок, видимо, порвалась в тот момент, когда я, падая, схватился за бороду, челюсть упала на грудь покойного, однако других разрушений я его телу не причинил, и полковник Моун оставался лежать в своем последнем земном пристанище точно так же, как его туда положили сто лет назад.