Начальник поднимает голову от клеенчатой тетради и минуту глядит, задумавшись, на колеса, телегу, на Парфенова. Потом переводит взор на Джуматая, на Баймуханова, которые, бранясь, топчутся около коней, первый с жестянкой дегтя, а второй с палкой, обмотанной тряпицей. Баймуханов макает тряпку в деготь и мажет по гноящимся припухшим ссадинам на груди Игреня и на хребтах Чалого и Вороного.
Говорил, хорошо смотри хомутам седелкам! А ты какой смотрел! кипятится Баймуханов, переходя с казахского языка на русский, что делает всякий раз, когда пробирает Джуматая поблизости начальника. Пачиму не давал кашомка?
Надо сказать, что мы хватились смягчать хомуты, седла и седелки, подкладкой из кошмы, когда добрались до Успенки, когда уже появились ссадины. Виноват в этом был не только Джуматай, но и я, и сам начальник, купивший хомуты, седелки раньше, а лошадей потом.
Не лучше обстоят дела с фуражом и продовольствием. Овса осталось всего два мешка, а надо минимум четыре, потому что за Сарысу трава худая. Муки осталось треть мешка, а до 10 сентября до конца работ надо по меньшей мере полмешка. Крупа, консервы кончились ещё до Асанбека. Барашка, которого Баймуханов выменял вчера с большим трудом, начальник поделил с забойщиками, и меньшей части, пришедшейся на нашу долю, хватит только на неделю. На барашков в будущем нет надежд, так как впереди безлюдье глухой пустынный мелкосопочник. Начальник подбадривает нас слабыми надеждами на уток, на дудаков.
Какой ты ничего не понимаешь есть! сердится Баймуханов. Никакой дудак за Сарысу не ходит!
Ну, подстрелим архара или горного козла, и тогда мяса на целый месяц!
Подстреляй лучше змея, фаланга! смеется Баймуханов.
Ко всему прочему я обнаружил отсутствие в продовольственном ящике сахара и урюка, хранившихся в беленьких мешочках. Куда они девались! Когда стал искать в других ящиках, подошел смущенный Джуматай и, оглянувшись на начальника, сказал тихонько: «Не искай, Ваныч!.. Джащик запирал»
Кто запирал, какой ящик? удивился я.
Начальник Свой джащик Сегодня палаткам ставил. Сам видел.
Можно было поверить Джуматаю, потому что за начальником уже давно замечалась слабость к сладкому, которого оставалось не больше, чем на десять дней. И потом сегодня утром я увидел на никогда не запиравшемся вьючном ящике начальника новенький замочек. Может быть, инженер задался целью растянуть сладкое до конца маршрутов? Посмотрим!..
Единственное, что нас подбадривает по части продовольствия, так это старый добрый мешок воблы, которого при экономном пользовании хватит до конца работ.
Я пишу при свете оплывающей свечи, напротив гармонично всхрапывает начальник, уронив клеенчатую тетрадь на вьючный ящик с навешенным замочком, в палатку заглядывает Буян в надежде на подачку, а за палаткой разговоры, прерываемые плевками и лязганьем металла. Это Баймуханов надраивает шашку, рассказывая Парфенову и забойщикам что-то очень интересное, вероятно, свои похождения в отряде ЧОН, потому что время от времени, кто-нибудь из слушателей вскрикивает: «Тамаша!» «Удивительно!»
Луна висит над речкой, свет пробивает верх палатки. И мне придется перекрыть ее одеялами, шинелью, кошмами, чтобы проявить пластинки, заснятые по дороге на Кайракты. Легко сказать проявить пластинки, когда эта возня в примитивных палаточных условиях продлится до самого рассвета, а там уже подъём. «Вставайте, инженер-географ! Подымайтесь!» Сборы, запряжка, сутолока, перебранка Джуматая с Баймухановым, окрики начальника и дорога по маршруту на «Плохую Сарысу».
НА ПУСТЫННОМ СКЛОНЕ
15 августа
Утром двинулись вниз по речке, но от могилы Байтала, где соленая Караганда впадает в Кайракты и начинается Джаман Сарысу, повернули на верблюжью тропу, которая прихотливыми зигзагами повела нас в юго-восточный сектор.
Открылась пустая выжженная желтовато-серая равнина, тянувшаяся до горизонта до узенькой полоски синих гор. По сторонам чуть обозначались низенькие грядки унылых голых сопок.
Из-за дефектов транспорта, скверной карты и плохих опорных точек двинулись, не разделяясь, пешью. Баймуханов с Джуматаем при подводах, а мы с начальником по сторонам обоза, не выпуская его из вида.
Несмотря на то, что въехали в район действий Баранкула, Баймуханов удивительно беспечен. Он при одном «вессоне». Винтовку, шашку сунул под веревку, опоясывающую воз, и рассуждает так: «Баранкул теперь на Чу, сидит комиссиям28, шампан пьет, биш-бармак кушает. Зачем пойдет на Джаман-Шоуль? Какой ему тут дело есть!»
Солнце поливает убогую потрескавшуюся землю горячим светом. Мы без рубах. Начальник скинул даже шаровары и шагает по равнине с томиком Ахматовой. Он то вскидывает книжку, отстраняя ее далеко от глаз, то опускает, шевеля губами и размахивая молотком в такт размашистого шага.
Ваныч! подзывает меня Джуматай и, когда я подхожу к подводе, спрашивает, понизив голос: Скажи, паджалуста, начальник молится?
Джуматай заметил, как хозяин квартиры в Павлодаре молился по молитвеннику, отставляя его далеко от глаз.
Молится.
Зачем?
Чтобы Аллах послал нам хороший кень-казган.
Тропа подкручивает к восточным грядам. Мы поднимаемся на низкий перевал и левее далеких гор видим столбы дыма, подпирающие небо. Раз, два, три, четыре не перечесть! На рубеже района большой пожар.
Трава сухая и жёлтая. Кажется, стоит бросить спичку и равнина вспыхнет, будто стог сена. Баймуханов следит за мной, единственным курильщиком в отряде, заплевываю ли я окурок и не роняю ли его.
Начальник оглядывает горизонт мечтательными глазами. Потом, стряхнув стихи Ахматовой, бросает мне профессиональный призыв: «Товарищ географ! Обнажение!»
Я ищу на плоском взгорье обнажение выходы коренных пород, но нахожу щебенку зеленовато-серых сланцев. Из чего складывать копок, да и стоит ли, раз заметна только вершина Конус-Бая, а прочие ориентиры стушевались или попадают в створу Конус-Бая.
Начальник визирует на Тагалы, на Сарысу, разглядывая пустую карту, на которой по западному краю ползёт наискосок единственная надпись, очерченная одной горизонталью: Шоуль-Адыр Голодные сопки.
Как думаешь, сколько мы проехали? спрашивает начальник конвоира.
Может, десять, может, двадцать верст!.. отвечает сердито Баймуханов. Все равно воды нет и камень нет. Говорил тебе, зачем идешь такой паршивой Джаман-Шоуль?
Я засекаю начало Джаман-Шоуля, но косые засечки отбрасывают его от Сарысу на пятнадцать, на тридцать километров.
Столбы дыма становятся чернее, выше, гуще. Фронт огня движется, по-видимому, наперерез нашему пути.
Мы долго крутимся на перевале в поисках коренных пород, ощупываем биноклями безводный Джаман-Шоуль, охваченный на юго-востоке большим пожаром, потом подаемся к югу. И после четырехчасового перехода по краю кочковатой щетинистой равнины замечаем зимовки, приткнувшиеся к низенькому мелкосопочнику, повыше куполообразную могилу, а пониже зеленую лужайку. Вода?..
Когда подтянулись, увидели три полуразваленные казахские зимовки, запущенный колодец, остатки недавнего костра, сооруженного из выдернутых из зимовок палок, и свежеобглоданные бараньи кости.
Баймуханов, с «вессоном» наготове, обегал могилу, зимовки, заглянул внутрь каждой и стал шарить по земле, утоптанной копытами.
Смотри! Смотри! крикнул он. Железный! Кованый!
Земля около колодца была покрыта следами кованых коней, но чьих? Милиционеров или бандитов? Ответ нашли в кустах чия. Я вытащил оттуда старую войлочную шляпу с разрезом, отороченную вдоль и поперек черным кантом, какую носят забалхашские киргизы да басмачи из шайки Баранкула. Из шляпы выскользнула обойма пустых винтовочных патронов.
Мы поднялись с начальником на сопку, осмотрели все окрестности до горизонта, но, кроме передвинувшихся к северу дымовых столбов, ничего подозрительного не обнаружили. Глухая знойная пустыня, на которой уже лежали тени, была по-прежнему безжизненной.
Начальник приказал не разводить костра. Мы пожевали сушеной воблы, баурсаков, запили плохой водой, которой не хватило напоить коней, и улеглись около возов, не раздеваясь. Баймуханов взялся караулить до рассвета. Когда я пришел на смену, он крепко спал в чие29, навалившись на винтовку.
17 августаВчерашний день принёс нам испытания, каких не приходилось переживать с начала экспедиции.
Уже на рассвете запахло гарью. Солнце поднялось в полупрозрачной серой мгле, которая к 9 часам заволокла окрестности, закрыв единственный ориентир на севере вершину Конус-Бая.
Судя по вчерашней косой засечке, мы ночевали на западной окраине Джаман-Шоуля, где-то посредине между его началом у Сарысу и концом на юге. Решили обследовать сначала край Голодных сопок, а потом прихватить южную окраину Джаман-Шоуля, насколько позволит мгла, вода и фронт пожара. Нельзя было сказать, куда он двигался, потому что ветра не было.
Начальник долго записывал в дневник соображения о геологическом строении Джаман-Шоуля, потому мы выехали поздно. Пекло вовсю.
Несмотря на сильный жар, Баймуханов не скидывал рубахи. Он ехал впереди вооруженный, в полной форме, весь превращенный в слух и зрение. Я заменял его при подводе, а начальник вёл в стороне маршрут.
Плелись по компасу, пересекая гребешки мелких выходов песчаников и сланцев, лавируя по кочковатым извилистым логам, в которых было душно от кара-джу-сана степной полыни, появившейся от Джаман-Шоуля. Томила такая жажда, что к полудню высосали всю мутную противную сладковатую воду, захваченную в чайник на крайний случай. Голодные, непоенные кони вихлялись в стороны за редким ковылем, подолгу передыхали, понурив головы. Начальник уже не вытаскивал из сумки стихи Ахматовой. Он то удалялся от возов, насколько позволяла мгла, а то брал с собой Баймуханова и тогда уходил далеко, подавая сигналы криками, а мы с Джуматаем надсаживались, отвечая тем же.
К трём часам кони выбились из сил и в ответ на энергичные настегивания вздрагивали мокрыми опавшими боками, не прибавляя шагу. В другое время Игрень шарахнулся бы от змеи, а теперь даже не вздрогнул, когда под самой его мордой переползла дорогу пёстрая гадюка.
Остановились посовещаться, что предпринимать, стали прикидывать и тут, на втором экземпляре карты, в южном конце Шоуль-Адыра заметили кружочек с неразборчивой надписью. Вероятно, я пропустил его при копировке. Начальник уцепился за кружочек, как за непременный признак ключа или колодца и приказал не отступать идти на юг.
К пяти часам мгла поредела. Обрисовался горизонт на юге, но сколько ни разглядывали в бинокль окрестности, никаких признаков воды не обнаружили. Баймуханов вызвался отправиться один на поиски колодца и поскакал на Вороном, лязгая шашкой и винтовкой. Перед отъездом условились, что если наткнётся на бандитов, то стреляет раз за разом, без интервалов; оставшиеся будут поступать аналогичным образом.
И вот потянулись минуты томительного ожидания. Горячий язык шевелит липкую слюну. Когда облизываешь губы, он кажется холодным. Вода мерещится в колодцах, родниках, речушках, стаканах, ведрах Зачем ведро! Хватит и стакана!
Мы топчемся по перевалу, вскидывая бинокли, не покажется ли фигурка верхового, прислушиваемся, не прозвучит ли далёкий выстрел. Но кроме желтовато-серых сопок, откидывающих тени, да синих гор на горизонте ничего не видно. Ни живой души! Даже не заметно птицы в воздухе. И тишина кругом. Разве только прошуршит щебёнкой ящерица да звякнет кольцо уздечки.
Джуматай, переминаясь, в который раз прикладывается к горячему пустому чайнику, поглядывает на меня, на начальника. Видимо, хочет заявить, что у него «совсем курсак пропал», но не решается, молчит. И так все ясно «А ну, как вернется Баймуханов и объявит: Нет воды, думал я, разглядывая карту. Что тогда? Плестись на юг, где синеют горы? Или возвращаться на Сарысу? Дотянем ли? А может, бросить телеги с грузом и всем искать воду на Шоуль-Адыре? Или тащиться к вчерашнему колодцу?»
Мне стало ясно, что в южные маршруты при такой скверной карте надо было отправляться с проводником, знающим, где вода, и притом на верблюдах, а не на конях.
А вдруг наткнулся на Баранкула!.. тревожится начальник.
Проходит ещё напряженный час И вдруг с запада доносится протяжный гортанный крик другой, третий. Из мелкосопочника выныривает всадник на вороном коне. Чёрная рубаха, сиреневая шапка Баймуханов!
Конвоир несется во весь дух, будто за ним погоня.
Вода!.. орёт он, размахивая над головой нагайкой. Баймуханов нашел колодец, но не на юге, а к юго-западу от нас.
Солнце заходило за волнистый горизонт Голодных сопок. Приободрившиеся кони подтянули возы к большому логу, где в солонцеватом пухлом суглинке торчали кусты реденького чия, зеленоватые клочки травы и чернело отверстие колодца.
Я кинулся к воде и с маху зачерпнул полную фуражку зеленовато-мутной жижи.
Не пей! Сначала чистим! крикнул Баймуханов, но я глотал и ничего не соображал И только на пятом или шестом глотке почувствовал противный запах тухлого яйца.
За вёдра, за лопаты! скомандовал начальник, выдернув у меня фуражку.
Джуматай и Баймуханов принялись за чистку. Первое ведро принесло внутренности какого-то животного, второе дохлых полевых мышей, третье обрывки кошм, четвёртое Каждое ведро приносило какую-либо дрянь, от которой морщились даже привычные Джуматай и Баймуханов. Я равнодушно глядел на эту дрянь и думал, когда мне разрешат напиться вволю.
После чистки долго ждали, пока наберется свежая вода. И всё же пришлось опять вычерпывать, потому что кони отворачивались и от этой воды.
Мы долго пили, потом сварили двухдневный рацион вяленой баранины и, когда наелись, снова пили.
Утомлённые и опившиеся так, что булькало в желудках, улеглись, плюнув на караулы, спали крепко и проснулись от ярких солнечных лучей, бивших прямо в голову.
Зеленая лужайка в амфитеатре серых сопок, безоблачное небо, плеск воды, которую черпал Джуматай. И вот уже забыты переживания последних дней, усталость, сковывающая ноги, а тут ещё призыв из-под телеги с коробом: «А ну, товарищ инженер-географ, давайте определим, где стоим и что за камни на вершине»!
Схватив бинокль, полевую сумку, молоток, я зашагал к скалистому обрыву на вершине сопки. Баймуханов потянулся следом.
За обрывом оказалась сопка ещё повыше. Поднявшись, увидели на юге массу серых высоких гор, изображенную на карте фантастическими горизонталями с блиноподобными фигурами, обозначившими отдельные массивы.
Кийкпай, Кзыл-Карган, Кара-Чеку, Алтнай называл их Баймуханов от востока к западу, а я проверял по карте, визировал и засекался хорошими прямоугольными засечками. Какой сюрприз! Одна вершина угодила в кружочек с неразборчивой надписью.
Картабай, Ташкентский тракт указал Баймуханов на высокую гряду на краю большой равнины, лежавшей перед нами к западу.
Перед грядой тянулась старая караванная дорога из Акмолы в Ташкент. Баймуханов шёл по ней три года тому назад за анненковцами, уходившими на Балхаш, стоял на Кара-Чеку и потому запомнил все эти места.
Я набросал на карту горизонтали отрогов Шоуль-Адыра, на котором мы стояли, а Баймуханов сложил на сопке саженный копок из порфиритов.
Когда, вернувшись на стоянку, мы доложили результаты рекогносцировки, начальник приказал немедленно сниматься и переходить скорее на Кийкпай к хорошим травам и родникам.