В высоком черном такси меня перевозят на Большую Екатерининскую.
Как-то один-единственный раз меня посетил свой, домашний, доктор. Заставил поприседать, послушал, как трещат коленки:
Гнилушка ты, гнилушка, прямо тебя на помойку.
В Удельной я не такая гнилушка там спокойнее, больше один.
Под вечер спадает жара, находит стих бегать. Несусь от колодца к воротам, обратно шагаю, загораживаясь рукой: слепит солнце.
Часто со мной гуляет папа. В Москве он приходит поздно.
Папа не боится, что кошка вдруг бешеная, что собака тяпнет, что человек может стукнуть. Проходит рядом с лошадью и коровой и не боится, что лошадь брыкнет, а корова на рог подцепит.
Папины анекдоты:
Старушка молится в церкви. Вдруг замечает что-то белое, круглое. А поднять неудобно. Старушка встала на колени, не глядит, рукой потянулась: Тьфу ты, прости меня, Господи, думала двугривенный, а это плевок.
Барышню приглашают танцевать, а она все отказывается. Кавалер спрашивает: Отчего вы не танцуете? КОгда я тОнцую, тОгда я пОтею, а кОгда я пОтею, тОгда я вОняю.
Я требую чего-нибудь интересного. Папа рассказывает про папу римского. Я не унимаюсь:
Папа в Риме, а где мама?
Мама? В Париже. Папа римский и мама парижская.
Я заказываю про шпионов. Папа про них ничего не знает. Рассказывает про Соньку-Золотую-Ручку и Нат-Пинкертона. За речкой, в Чудакове, показывает облупившийся барский дом:
У меня был маленький револьвер-бульдог. Я ждал обыска и положил его на балку между бревнами и обшивкой, он и свалился со второго этажа. До сих пор, должно быть, лежит.
Я поднимаю с земли железное грубо-тонкое повторение ломика.
Фомка, узнает папа и объясняет, что́ это, для кого и зачем.
Удельная земли Удельного ведомства. Красково красть кого. Малаховка малая аховка, там было спокойнее. Однажды в студеную зимнюю пору разбойники напали на сани, а кучер наставил на них копченую колбасу, закричал: Убью! они и разбежались. Бывает, бывает, колбаса стреляет. В мирное время в Удельной от станции до Чудакова конка ходила. Богатые дачи были. Старуху Клепикову бандиты убили зимой, она одна оставалась. Она им не открыла, они подожгли.
Мама просыпается под утро: скрипнула рама, кто-то хотел влезть. Спящим жулики прижимают к лицу тряпки с хлороформом.
Бабушка привезла на всякий случай свисток: на соседней даче услышат и прибегут.
Идти со станции поздно опасно. Чаще всего раздевают в ольшанике перед Новой Малаховкой, за новым мостиком, где два китайца утонули.
Два китайца утонули из наших с папой прогулок. Они учились в КУТВе и пьяные пошли вброд.
Суховольский, папин знакомый он старше папы, тоже помнит китайцев, посмеивается: в самом мелком месте. Он в косоворотке, подпоясан кавказским шнурком, в галифе и тапочках. Приглашает к себе в Быко́во:
У меня фисгармония! Я вам Бортнянского сыграю! Это такая музыка стены плачут!
От Суховольского:
Лакримоза!
Милиционер один и на станции.
Иногда по Интернациональной важно проходит грудь, как бочка, невысокий в новой диагоналевой форме. Мамы глядят ему в спину:
НКВД.
Вспоминают:
У Козьей бабушки жил Вацетис. Каждое утро делал гимнастику и обливался холодной водой.
Володька, младший брат нашего дачника Саши, забирает у мамы Дни Шульгина:
Вас еще за нее посадят.
Возьмите, говорит мама, а когда он уходит: Поганец!
В выходной в компании дачников Володька рассказывает, что слово керосин произошло от фирмы Керо и сын она первая им торговала. Все великие люди евреи: Колумб, Кромвель, Наполеон, Карл Маркс. Гитлер тоже еврей.
После обеда летники и дачники собираются на верандах вокруг патефона. Годами готовятся, откладывают, обговаривают и покупают театральный бинокль, термос, патефон.
Пластинки, в общем, у всех одинаковые.
Из сознательности Все выше, Марш-велотур, Марш водолазов, Машину ведет комсомолец-пилот.
Из образованности Шаляпин.
По пристрастию у кого Лемешев, у кого Козловский. Лемешисты воюют с Козловским отчаянно и безнадежно.
Для души Козин или цыганское.
Для компании Утесов и заграничные танго, фокстроты, румбы. Пластинки не заграничные, все до единой Ногинский или Апрелевский завод.
В компании танцуют. Папа не танцует. Мама умеет вальс. Мне сказали, что варламовская Свит-Су китайская музыка, и я танцую в углу террасы фокустрот по-китайски, с поднятыми указательными пальцами.
Патефонная музыка не та, что по радио. Там оперы, хор Пятницкого, хор Александрова, песни советских композиторов, фантазии на темы песен советских композиторов, песни о Сталине.
Радиомузыка увлекает куда меньше, чем патефонная.
И все же за долгие годы включенной трансляции я уловил, полюбил, запомнил такое, чего недоставало в самой жизни, яркое, экзотическое:
Я все время напеваю: говорят, у меня слух. Бабушка, мама, папа хотят учить меня музыке.
Это значит, на пианино. В музыкальной школе на пианино не принимают, там евреи на скрипке учатся: в случае чего скрипку под мышку и побежал.
Сумасшедшая тетка Вера на своей прямострунке ФОЙГТ никогда не играла. Прямострунку отвергли, скорее всего, из щепетильности. В начале тридцать девятого бабушка отыскала, папа купил хороший недорогой ОФФЕНБАХЕР. Недорогой: пять тысяч! Понятно, откуда такие деньги папа только получил за книжку. Непонятно, как высокий, большой инструмент влез в наши тринадцать метров.
Я тычу пальцами в клавиши. Думаю, каждая клавиша буква; если знать слова, по клавишам можно набрать любую песню.
Бабушкин знакомый учитель музыки, чех Александр Александрович Шварц уже очень старый. Незнакомая учительница принесла Гедике, заставила постучать карандашом по деке, подложила под меня тома Малой советской и убила насчет клавиш-букв. Я, рассерженный, ей в спину:
До свиданья, Маланья!
Попало.
В трамвае мама разговорилась с серьезненькой девочкой лет восьми: папка с лирой.
Я учусь у Любовь Николавны Ба́совой, лучше ее никого нет.
На Пушкинской площади в доме Горчакова у Любови Николаевны Басовой занимаются одаренные дети:
После этого сфорцандо Мильчик интуитивно взял педаль
Я не одаренный. За пианино кнутом не загонишь, калачом не заманишь. Хожу с невыученными уроками как раздетый. Маюсь.
На патефоне или по радио слушать было полегче. Даже последние известия интересней, чем зубрежка на пианино. Я раскрываю газету. Дедушка читает Известию, я Правду, как папа. Уже знаю, что и про что пишут. Привыкаю. И вдруг на переднем месте насупленный Гитлер, поодаль наш Молотов. Во дворе из красного уголка выходит общественница:
Теперь нельзя ругаться фашистом.
Наступает пора изумления.
Папин сослуживец, молодой дядя Володя, чуть ли не единственный, кого с радостью приглашают на Капельский, рассказывает, что в Западной Белоруссии и Литве не радовались Красной армии:
Стояли и плакали.
Он привез мне 30 копеек/2 злотых 1835 года и 20 сентов со скачущим рыцарем.
Эстонские кроны с ладьей как золотые.
В магазинах полно латвийских конфет шоколади фабрику Лайма. Клара Ивановна переводит. С отвычки сначала читает Лайма как Сайма, хозяйство.
Лайма, ну, это счастье.
Конфеты в сто раз вкуснее, чем Красный Октябрь, а таких красивых фантиков у нас просто не бывает. А какие коробки с папиросами!
Взрослые говорят:
Откуда у них табак? Торфом, наверное, набивают
В последний день финской войны, после перемирия, под Выборгом убили папина брата Федора.
Вернувшиеся изумляются злобности финнов:
Кукушка сидит на дереве, стреляет до последнего патрона.
Медсестра наклонилась над раненым финном, а он в нее нож!
По радио, в газетах никогда: финская армия, финские солдаты. Только: банды, бандиты, в лучшем случае: шюцкоровцы, лахтари.
Первый Огонек за сороковой год: Красная армия по просьбе рабоче-крестьянского правительства Финляндии помогает трудовому народу прогнать помещиков и капиталистов.
Из Риги вернулся дачник Саша изумляется злобности латышей:
Они же нас ненавидят! Бреюсь у парикмахера и боюсь, что он перережет мне горло.
Саша вывез из Латвии много особенного: полосатые трусики с костяной пряжкой для Леньки, яркие платья и кофточки для своей Дуси и Володькиной Надьки, чайник со свистком, никелированную немецкую зажигалку с пастушком, точилку для карандашей в виде хорошенького автомобильчика.
Автомобильчик вскоре переезжает в мои за́видные вещи. В латунной внутри шелк коробке от духов Билитис (Ралле, Моску) расписная жестяночка с китаянками из-под царского чая, стальной американский футлярчик для десятка лезвий Жилле́т, перламутровый кошелечек, полированная мраморная пластиночка, раздвижной серебряный перстенек с рубином, любимый бабушкин брелок с зеленой лягушкой и незабудкой, кавказский кувшинчик с узорной эмалью тоже брелок, медный жетон в пользу беженцев, образок святой преподобной Ксении без ушка.
Дедушкины подарки старинная копейка-чешуйка, петровская гривня, елизаветинский пятачок с орлом в облаках, пробитые екатерининские гривенники.
Все это редкостное ни у кого нет. Я хочу, хочу того, чего нет ни у кого. Это красивое красивое встречается так редко
Ве́рхом французского придворного изящества кажется мне головка в окне парикмахерской: черты тонкие, легкие, таких черт на улице, у гражданок, не бывает.
Красивые ярко-алые кровавые плевки на снегу. Красивый голубой лев и единорог на унитазе. Красивые ордена и значки. Красивые цари в книге и на марках. Последний царь Николай Третий.
Марки у меня в большой с гроссбух нелинованной грубой зеленой тетради. Мама их налепила по порядку: на первом листе Англия с Викториями и Георгами, на втором Франция со Свободами, потом Италия, Германия с Лессингами и Лейбницами и дальше, с Запада на Восток.
Сначала мама приклеивала марки за уголок синдетиконом, они быстро промокали, уголок темнел. Посмотрела, как у Юрки Тихонова, и стала сажать марки на ножках. Удивительно, если всмотреться в самые некрасивые марки, всегда увидишь, что на самом деле они все равно красивые.
Сын дачника Саши Ленька не любит красивое, он даже не знает, красивое это или некрасивое. И вообще он здорово не такой, как я.
Каждое лето с папиной помощью я горожу в углу участка из старых досок дом с дверью на ремешках и со щеколдой. На крыше обрывки толя, перед окошком самодельный стол.
Как-то мама и Сашина Дуся усадили нас с Ленькой туда обедать. Он так чавкал и перемазался, что я от омерзения стукнул его и убежал. Он оскорбил мои чувства.
Назавтра я накормил его заячной капустой и козьими орешками. Я делал вид, что ем сам, он жадничал и вырывал изо рта. Когда у него заболел живот, он сказал. Саша тронуть меня не отважился, но маме посетовал:
Вы такой чудный человек, Евгения Ивановна, и откуда у вас сын-садист?
Совесть меня не мучила, наоборот:
Ленькиного дедушку зовут Леон Абрамович, бабушку Мария Ефимовна. Мама сомневается:
Какая Мария! Матля, наверно.
Матля нараспев читает Леньке:
Про Артек она не дослышала, про Арктику передают все время. Она ощипывает петуха и с тоскливой замедленностью выводит:
До этого у нас жили Юра и Боря, чуть постарше меня. Боря сердечно мне нравился, и я назвал его услышанным от бабушки/мамы словом сердечник. Под его влиянием не бывало ни до, ни после я увлекся природой. Целыми днями мы пропадали в Со́сенках особом месте в конце участка над речкой, где ничего не вскопано, ничего не посажено, и растет только трава, сосны и сосенки. Мы поедали щавель, кочетки и дикую горчицу. В Сосенках или возле купальни ловили траурниц, махаонов, огромных стрекоз и тоненьких коралловых и бирюзовых стрекозок, били коричневых и брали в руки зеленых лягушек.
Лягушки прыгали в воду. Над водой стоял разбирающийся сустав в сустав хвощ. Под водой волшебно росли водоросли и мелькали мальки. На воде тяжело лежали кувшинки. По воде на собственных круглых следах, как на коньках, бегали водомерки. Из воды торчали коряги. В голову не приходило, что все это тоже красивое.
Нет выше блаженства, чем босиком, проваливаясь по щиколотку, ходить по теплому покачивающемуся болоту и глазеть во все стороны. Детский рай возле речки.
Купались не с берега, а из купальни. Ее каждое лето строили папа и дядя Иван. Мне разрешалось при взрослых спуститься спиной вперед по лесенке и окунуться. Вода была перегретая и не освежала.
Купальню разбирали после августовского олень в воду нассал.
Мамин двоюродный брат, дядя Игорь, курсант, прогнулся на лесенке, показал десну и выпустил из-под воды пузыри.
Он загадал загадку: как пишется шЕколад или шИколад, щЕкатурка или щИкатурка? Отвечать я засовестился.
От Игоря я перенял песни рязанского артиллерийского училища:
Боря был праздником один раз. Каждое лето моим лучшим другом и утешением был тихоновский дачник заика Вадик, отсталый. Мы сикали с ним через забор, забирались на высокие яблони и распевали:
Удобно дразнить:
Все любимое у нас неприличное. Песня:
Зимой мы с мамой и папой ездили на Усачевку к Варваре Михайловне. У нее был толстый альбом неприличных немецких открыток, по три на каждой странице:
два мальчика сидят на горшках
мальчик и девочка сидят на горшках
кавалер и барышня сидят на горшках спиной друг к другу
кавалер и барышня сидят на горшках лицом друг к другу
кавалер и барышня на горшках в одном белье
кавалер и барышня на горшках в пальто
усатый господин и дама на горшках
дедушка и бабушка на горшках.
Папа сказал, что эти открытки порнографические.
С Вадиком мы уединяемся в сарае, стягиваем трусы и показываем друг другу зады. Это называется епаться. Вадик говорит, что у них в Сокольниках мальчишки епаются с девчонками.
Все называют по-разному:
мама и папа пи́сать
бабушка пысать
Вадик сикать
Боря и Юра по-маленькому
Андрюша Звавич пипи́
дядя Игорь побрызгать
Юрка Тихонов ссать.
Есть и другие ряды: попка, пупушка, задница, мадам Сижу, жопа.
Мама примирилась с тем, что мы ругаемся. Говно, жопа почти пожалуйста. Ёпа нельзя. Про епание мы молчим. Ищем новые ругательные слова. Радостно подслушиваем, как сосед папе рассказывает про охоту:
А мы ходим да попёрдываем.
Юрка Тихонов старше нас года на четыре пришел домой с одним только забыл хорошим словом:
Что-то вроде звезды.
Воробьев Юрка зовет жидами, хорошеньких птичек дристогузками.
Про дождь говорит: Бог ссыт, про гром: Бог пердит.
Замечает: Что этʼ у тя одна портка ворует, другая караулит?
Грозит: Ноги выдерну, спички вставлю
И ходить заставлю!
Любит воткнуть в разинутый рот белый, в пуху, одуванчик.
На переспрос как?: Сядь да покак,
А потом подтерись.
Срал Юрка на каждом углу и, к нашему изумлению, натягивал штаны не подтираясь.
Благодушествуя, Юрка рассказывал про кино:
Поле. Вдруг посредине взрыв! Бегут люди
Над речкой сидит старик и ловит рыбу. А он шпион.
Тоже из кино:
Юркин анекдот: Построил барин деревню. Решил, что первое на дороге увижу так и назову. Вышел, а поперек дороги портки лежат. Так и назвал: Портки. Потом один из другой деревни едет на базар. Баринов мужик спрашивает: Что везешь? Яйца. Разве это яйца? Вот у нашего барина в Портках это яйца!
Юркина мать Наталья Сергеевна пилит Юрку за уличное. Он квакает:
Ладно тебе!
Мы про Юрку считаем: Тихон
С чорта спихан.
С Юркой можно стрелять из лука. У них в полуподвале старая мебель, красное дерево. Из нее получаются самые прямые, самые точные стрелы.