Как те не совестно, я те в матери гожусь!
Ты мне в подметки не годишься!
Благонамеренные соседки шептали маме:
Что общего у Андрюши с этим шпаненком?
Сказать то же про Юрку Тихонова не пришло бы в голову: сын хороших родителей.
Тихоновы происходили с Капельского. Когда Юрка родился, мой папа обменял свой просторный полуподвал на Покровке на маленькую барскую комнату на Капельском.
За зыркающую повадку Юрку прозвали Шпиком смертельное оскорбление. Со мной он держался превосходительно четыре года разницы, московский уличный опыт. Звал меня одиночником.
Рассуждал: Потому что потому
Окончается на У.
Соглашался веско: Факт. игриво: Вы правы ́, за вами рубль, жовиально: Прав, Аркашка, твоя жопа шире, пёрнув: Жопа подтверждает.
Вразумлял: А ты говоришь, купаться
В сердцах: Ёп-понский городовой!
Закругляя: Хорошенького понемножку, сказала старушка, вылезая из-под автобуса.
Отказывал: На вота тебе! и показывал на ширинку.
Осуждая Шурку, соседки не замечали, что при допустим равном безобразии Шуркин фольклор был мальчишеский, бодрый, а Юркин взрослый, усталый:
ЖанеттаЕсли у Юрки появлялось новенькое, то это бывало не дай Бог:
Юрка прельщал засаленным гроссбухом с марками: Стрейтс-Сетльмент, Лабуан, Абиссиния, синяя американская:
Линко́льн, освободитель негров.
В круглой картонной коробке из-под мармелада у него были монеты.
Платина самый легкий металл, Юрка показывал алюминиевый жетон Лиги наций.
На очень тяжелой монетке как сейчас помню и ошибаюсь:
3 РУБЛИ НА СЕРЕБРО 1840 ГОДА
и по окружности: ИЗЪ ЧИСТАГО УРАЛЬСКАГО ПЛАТИНЫ.
(По Краузе, платиновая трешка 1840 года существует в единственном экземпляре, и надпись правильная.)
Ни с легкой, ни с тяжелой Юрка не расставался. Однажды промурлыкал:
Мои финансы поют романсы. Бери рупь Катерины Второй. Семь червей.
Цена дикая, быть в дураках унизительно. Я вертел екатерининские рубли, пока на лучшем не прочитал:
ПЕТРЪ III Б. М. IМП. I САМОД. ВСЕРОС.
Забрал. Деньги со своего огорода, цена кило помидор. Сам выращивал, сам продавал соседним дачникам.
Чем дальше, тем больше излишки сада/огорода шли на базар. Авдотья торговала сама. Мама никогда: или бабушка, или Анна Александровна, тихоновская монашка:
После базара считали выручку я смотрел, как неизвестно откуда выплывают непривычные, наверняка изъятые купюры тридцатых годов. Удивительным образом, люди брали эти сомнительные бумажки так же охотно, как рупь с шахтером, трешку с красноармейцем, пятерку с летчиком, червонец с Лениным, ди́кан.
У Анны Александровны был серебряный рубль Николая Второго. Она считала, что он стоит столько, сколько тогда можно было на него купить. Оставалось махнуть рукой.
Анна Александровна (мама за глаза говорила только: Святая) происходила из бывших, сидела на Беломоре, ходила под номером. Тихоновы пустили ее сторожить на зиму она осталась у них насовсем и из таких, как сама, устроила маленький монастырь. С утра до ночи шли старушки от станции и удельнинской церкви к Тихоновым и обратно. То ли никто не донес, то ли время военное их не трогали. Соседи звали Анну Александровну Ханжой и были бы рады сказать про нее что-нибудь скверное. Нас всех подряд она почитала красными. Что бы ни делала или говорила, во всем был вызов и настороженность.
Здравствуйте вам. Нельзя ли мокруши?
Пожалуйста, всегда говорил папа.
Перед террасой под яблонями она выщипывала мокрицу для кур. Я вертелся поблизости, она со мной заговаривала всегда о своем. От нее у меня был на лето старый с ятями перевод с французского.
Дневник:
19 июня 1945 г.
Анна Александровна дала мне почитать Проповеди для детей Де Коппета. Замечательная книга.
Над этими простенькими историями я лил слезы, молчал о слезах и о впечатлении. На всю жизнь запомнил и распевал на самодельную мелодию:
К Тебе, Господи, прибегаю, потому что Ты заступник мой, и буду воспевать силу Твою и с раннего утра провозглашать милость Твою, потому что Ты был мне защитою и убежищем в день бедствия моего.
Лет через тридцать с лишним узнал, что это из 58 псалма.
Второй класс я начал снова в Удельной.
Появились беженцы. Ленинградцев расселили в пустовавшем с довоенных лет поселке бывших красных каторжан. Один эвакуированный поразил меня несообразной фамилией Курочкис.
Ручку ленинградцы называли вставочкой. О блокаде им в голову не приходило рассказывать, нам спрашивать.
Беженцы из Подмосковья жили кто где. У одного из них была дикая опасная кличка Гитлеровский пастух. Наверно, пас при немцах.
Прозвища были в ходу вовсю в Удельной, в Москве равно:
Седой блондин (с уважением),
Мышка блондин (маленький),
Шалфей смуглый (обычно татарин),
Мо́ра цыганистый (Я цыган Мора из хора),
Хине́за монголоватый (в школах обычно проходили немецкий),
Глиста длинный,
Карапет короткий,
Рупь-сорок хромой (Ру́пь-сорок, два́-с-полтиной, три́-рубля),
Фунтик эфемерный,
Фа́тя жирный (от комика Фатти),
Котовский лысый, стриженный под ноль,
от имен: Вовочкин подхалимская форма,
Коля ́ залихватская,
от сокращенных фамилий: Ждан, Панфил, Баклан, Сот,
Фадей,
необъяснимые: Притык,
Мирзак,
Патэка.
Изумительная для русского уха идиш-немецкая фамилия Визельтир исключала возможность переделки (дезертир) или замены прозвищем, ибо сама воспринималась как царское прозвище: Эй, Визельтир!
Тукан было тоже прозвище: нос у завуча был как клюв тропической птицы. Одноклассники рассказывали, что Тукан вошел в женскую уборную за Лидией Степановной и нассал ей в жопу. От этого у нее родились две девочки, а в школе неприличный глагол втукнуть.
Мне в Удельнинской школе было спокойно: уроки знаю, держусь в сторонке. Шурке Морозову хуже удельнинский, известный, да еще меченый: над его головой поработал стригущий лишай из пристанционной парикмахерской Плешь, какой падеж?
По фамилии его дразнили Маруськой.
Когда на него наседали толпой, он всегда был готов задрать ногу и громом на весь школьный двор:
Лучше геройски пернуть, чем трусливо бзднуть! и с присказкой: Нюхай, друг, хлебный дух!
Кроме нас с Шуркой, марками/монетами, в общем, никто не интересовался. Из-под спуда возникли и бесплатно переходили из рук в руки марки синие царские по семь копеек и голубые французские по пятнадцать сантимов стопочками по сто штук, перевязаны пожелтевшей от времени ниткой.
Во втором классе я узнал муки совести. Интеллигентный и милый москвич Игорь показал мне свои монеты. На большой переменке, когда в классе никого не было все гоняли по двору, я сел за его парту, поднял крышку и достал коллекцию хотел взглянуть еще раз. Неожиданно решил разыграть и сунул монеты в карман пусть хватится, испугается, я посмеюсь и отдам. Я даже рассказал об этом соседке по парте, но она не обратила внимания.
Я судил по себе пропади у меня что, я тотчас пожалуюсь хорошему товарищу. Но Игорь был выдержанный, воспитанный, он промолчал, сделал вид, что ничего не случилось, и я потерял повод вернуть.
Так я стал и сознал себя вором. Как меня бередили эти монеты австрийский крейцер, американский никель с бизоном, двухзлотовик с паненкой, еще с десяток ничтожных русских, латвийских, эстонских, литовских медяков. Выбросить их от растравы не спасло бы. Вернуть с каждым днем все позорнее поздно. И я сидел на краденом тогда цена ему грош, на 1977 максимум трешка.
Перед седьмым ноября двадцатипятилетие ВОСРа наш класс стали готовить к вечеру.
Так между собой мы пели одни переделки:
Теперь пионервожатая вдалбливала официальные тексты:
В сорок втором это петь было невозможно, и я про себя бубнил:
Примечания
1
Выли немецкие и на другой лад: тбу-ту́-тид, тбу-ту́-тид