За прошедшую с олимпиады четверть века, заровняв боковые канавы, наползли на края велодороги отмели из земли и песка, на них выросла высокая сорная трава, а кое-где и деревья, асфальтовое же полотно, словно следы землетрясений, перерезали частые трещины.
А городские власти вдруг решили опять провести на велодороге международные соревнования. Велодорога к тому времени была в аренде у частной фирмы. Фирма эта заполучила от властей окольцованный велодорогой горнолыжный склон. За что обещала блюсти дорогу в исправности. Наступил час расплаты.
Фирма наняла бригаду кавказцев. Молодые были брошены на восстановление ширины дорожного полотна. Под жарким летним солнцем крестьянскими косами косили они толстый бурьян обочин. Штыковыми лопатами соскребали они выползший на асфальт дерн плотно спекшийся от зноя и перевитый толстыми корнями сорняков. Порой в изнеможении, с натертыми на руках мозолями, сидели они, опустив головы, на этом самом дерне среди еще не скошенных бурьянов. Мимо легко прокатывали свои коляски гуляющие с младенцами молодые мамочки.
Старшие же занялись борьбой с трещинами. Грузовик, словно армейскую полевую кухню, прикатил за собой печку для варки битума. Рабочие топили печь дровами из окрестных рощ, плавили битум и разливали его в металлические кухонные чайники. Потом брали чайники в руки, становились на колени и из носиков заливали трещины черной расплавленной смолой. Грузовик вез за ними печку, а они с чайниками в руках ползли на коленях по велодороге, словно замаливающие грехи приверженцы религии подземного вулканического огня.
Работа была сделана в срок и вдоль велодороги два раза прокатили, подталкивая руками, разметочное устройство, проведя у краев асфальта две толстые белые полосы. Все было готово к соревнованиям. И они наступили.
Словно кавалькада украшенных гербами, знаменами и плюмажами рыцарей, пронеслась по велодороге, сверкая спицами, стая велосипедистов в ярких разноцветных шлемах и трико. Зрелище было феерическое.
Наверняка, наблюдала его и ремонтировавшая дорогу бригада. Я вижу, как они сидят в своем подвале на койках, застеленных старыми железнодорожными одеялами, глядят на велосипедистов в маленький телевизор, переговариваются и радуются за свою дорогу.
Папа и самолет
Папа был высокий, красивый, молодой. На пляже, заслышав в небе самолет, он подымался на ноги, приставив ладонь к глазам, вглядывался в силует, и вслух называл модель. Папа закончил Московский авиационный. В Одессе его отец, мой дед, был завкафедрой истории КПСС в сельскохозяйственном институте. Вот папа после школы и поехал в Москву поступать в сельскохозяйственную академию. Вскоре обрадованные родители прочли его телеграмму из одного слова: «Поступил». Когда он вернулся, выяснилось, что поступил в авиационный.
В Одессу к морю семья переехала с Днепра, из Черкасс. В те времена люди часто переселялись с места на место. И не только из-за войны. Так в 37-м дед с семьей на несколько лет уехал из Тамбовской области во Владивосток. От греха подальше. Поскольку пошли разговоры, что в своем учреждении он развел «пустогаровщину». (Пустогар Пустогвар он же Пустограй то же, что Воронграй, то есть предсказатель по полету птиц. Но вряд ли тогда речь шла об этом).
В послевоенные годы на всю Черкасскую область было два личных автомобиля. Один у секретаря обкома, а второй у моего деда, преподавателя пединститута. Думаю, это был «Москвич». Дед позволял самостоятельно пользоваться машиной моему папе школьнику. Прав у папы ни тогда, ни после никогда не было. Своей машины потом тоже не было. Отчего-то уже не захотел заводить. А еще папа играл в юношеской сборной Украины по футболу и собирался стать футболистом, но дед этому воспрепятствовал. Вот папа и поехал поступать в сельхозакадемию.
К технике на колесах дед был явно неравнодушен. Есть межвоенная фотография, где он в кожаной тужурке сидит за рулем новенького трактора в окружении изумленных односельчан.
А в Гражданскую, мальчишкой, дед прибился к Конной армии и ездил на тачанке. На правой руке у деда было всего два пальца большой и указательный. Что не мешало ему управляться этой рукой с пилой и молотком. Пальцы дед потерял в Великую Отечественную, хотя в армии не служил. Прикрывал с пулеметом переправу, лаконично ответил он на мои детские расспросы, с того берега выстрелил снайпер и отстрелил пальцы, что были на рукояти пулемета.
Пальцы в то время не пришивали, тем более, на фронте.
Войну восьмилетний папа встретил на Дону. В 42-м он жил у своей бабушки Марии Михайловны в Буйловке. Летом началось немецкое наступление и пришла весть об эвакуации. Мария Михайловна повезла папу к родителям в Лиски. Плыли они по Дону., на палубе парохода, У Лисок пароход стали бомбить. Бомбы падали вокруг в воду и Мария Михайловна спрятала папу себе под юбку. Но все обошлось. Правда, в Лисках оказалось, что папина мама со старшим папиным братом уже уехали в эвакуацию. Дед оставался в Лисках и занимался организацией партизанских отрядов. Папа запомнил, что в помещении райкома на полу лежали кучи продуктов, которые надо было, вероятно, закладывать в тайники. Дед достал из ящика пачку масла, добавил бутыль спирта, отдал Марии Михайловне и велел ей вместе с моим папой ехать на грузовике обратно в Буйловку. В дороге бабушка дрожала над спиртом его потом меняли на продукты, что помогло выжить.
Мария Михайловна была женщина религиозная. В дом к ней в Буйловке приходили другие женщины и папа, как самый глазастый, читал им вслух Священное Писание. На другом, правом берегу Дона стояли румыны, а потом итальянцы. В какой-то момент Буйловку решили эвакуировать подальше от линии фронта. Папа запомнил, что женщины, не хотевшие уезжать, выходили к Дону и кричали через реку итальянцам: «Сынки, спасите нас от христопродавцев!». Но эвакуацию по каким-то причинам отменили.
После окончания МАИ к самолетам папа отношения уже не имел. Над чем работал, рассказывать было не положено. А любовь к авиации осталась. В подарок он привозил мне модели самолетов, которые нужно было самому склеить из пластмассовых деталей. К деталям приклеивались мои пальцы. Беда была с иллюминаторами. На их фронтальную поверхность попадал клей и они теряли прозрачность. Беда была и с переводными картинками с эмблемой Аэрофлота, которую надо было нанести на фюзеляж. Намокшие картинки сминались и рвались. В конце концов, кто-нибудь из взрослых приходил на помощь и худо-бедно модель собиралась. Но играть с ней было не интересно стояла она не на шасси, а, словно на постаменте, на подставке.
Папа был молодой, высокий, красивый, пьяный. Мы с ним вдвоем куда-то летели на самолете. В воздухе, чтобы покурить, он взял меня с собой в туалет. Когда вышли, у дверей поджидала бортпроводница. На борту курить запрещено, сказала она строго. Ребенка укачивает, объяснил папа. Мы вместе ходим рвать.
Проводница поджала губы, сощурилась, но ничего не ответила.
Меня, действительно, укачивало. В самолете и даже в одесском 18-м трамвае, что от вокзала ходил вдоль всего берега к 16-й станции Большого фонтана, где у деда и бабушки была дача. Домик, сложенный своими руками из ракушечника, стоял на склоне прибрежной балки. Улицы назывались Ореховая, Абрикосовая, Долгая Балка уже вся поросла фруктовыми деревьями и виноградом, и, когда я влезал на конек шиферной крыши, видно было лишь, как ветер катит зеленые волны листвы. Однажды дед решил, что надо тренировать мой вестибюлярный аппарат. Мы с ним сели в трамвай и поехали вдоль берега. Меня быстро укачало и тренировки прекратились навсегда.
Как-то летом папа с товарищем взяли меня на прогулку в Стрыйский парк. Папа был молодой, высокий, красивый, пьяный. Папа и мама снимали в Москве комнату у метро «Аэропорт», а я с бабушкой и дедушкой мамиными родителями до восьми лет жил во Львове. Мама с папой приезжали на праздники и в отпуск, а папа еще и в командировки. Часто не один, а с сослуживцем. Останавливались у нас дома. В тот раз папа привез мне пластмассовую ракету. Ракета была полая, через сопло надо было залить внутрь воду и насадить сопло на насос, вроде велосипедного, прижав зажимом. Следовало закачать в ракету воздух и отпустить зажим. Сжатый воздух выталкивал воду и реактивная тяга подымала ракету над землей. Мы взяли эту ракету в парк, чтобы испытать в полете. Однако оказалось, что раздобыть в парке воду не так просто. Рядом был пруд с лебедями, но за ограждение они все же не полезли. А запустить ракету им хотелось не меньше, чем мне. Наверное, даже больше. Это было время самых ярких успехов советской космонавтики. Выход нашелся. Они открыли бутылку с пивом, которая была с собой, и залили пиво в ракету. Воздух был накачан, зажим открыт. Из сопла вырвались хлопья белой пивной пены и ракета полетела в небо все выше, и выше, и выше
Два эскалатора
До восьми лет я жил с бабушкой и дедушкой во Львове, а потом переехал к маме и папе в подмосковный Подольск, где папа получил квартиру. В поезде со мной путешествовало много вещей, даже деревянная складная школьная парта с наклонной столешницей. Пока папа все это в Москве выносил из вагона, поезд тронулся на запасной путь, и папе с последней порцией пришлось на ходу спрыгивать с подножки.
По выходным мы с родителями порой ездили в Москву: в театр или в гости к их знакомым. Доезжали на электричке до Курского вокзала, а там прямо с платформы спускались в метро, попадая в большой круглый подземный зал, в центре которого стояла, поддерживая потолок, круглая колонна, которую я про себя называл каменным цветком она расширялась к верху. как бутон цветка, например, лилии. Из этого зала по длинному эскалатору мы спускались на платформу и садились в вагон метро. Но я знал, что, если из круглого зала с каменным цветком свернуть направо, то попадешь в короткий туннель, за которым будет короткий эскалатор наверх, выводящий из метро на асфальтовый скат, что шел к вокзалу от Садового кольца. Это была моя мечта на обратном пути после длинного эскалатора, подняться еще и на этом коротком, а затем уже спуститься по склону к вокзалу. Ведь во Львове метро не было, в московское метро я попадал не часто, и последовательная поездка на двух эскалаторах казалась мне захватывающим приключением. Но уговорить родителей, особенно папу, сделать небольшой крюк удавалось редко. Но все же иногда удавалось.
С чем я сейчас мог бы сравнить радость от такой поездки?
Пожалуй, со вторым оргазмом во время любви, вскоре после первого.
Концерт
У нас был стереопроигрыватель «Вега» с полированными деревянными накладками на корпус и двумя тоже полированными колонками в локоть вышиной. Сейчас все это напоминает мне игрушечный мебельный гарнитур ящик для белья с откидной крышкой и две тумбочки. Но тогда я так не думал, ибо вступил уже в возраст молодежной музыки и танцев. Из молодежной музыки были у меня две советские маленькие, на четыре песни каждая, пластинки Битлз одна из них гибкая, в бумажной, как у книги, обложке, я ее купил в газетном киоске и одна, тоже маленькая, пластинка Ролинг Стоунз. Отдел пластинок находился в подольском универмаге двухэтажном, темного красного кирпича, еще дореволюционном здании. Там я и купил диск то есть большую пластинку «Оркестр Поля Мориа» с фотографией Парижа с Эйфелевой башней во всю обложку. Она и сейчас у меня есть, эта пластинка (В том же универмаге купил я в другой раз коробку с четырьмя пластинками «Страстей по Матфею» Баха с Эрнстом Хефлигером и Мюнхенскими Баховскими хором и оркестром, но об этом в другой раз).
Зимой по воскресеньям по субботам дети тогда еще учились мы все катались в лесу на лыжах. Возвращались, обедали и засыпали. Однажды папа проснулся первый и отчего-то поставил диск Поля Мориа, причем довольно громко. Первой была музыка из фильма «Крестный отец». (Я этот фильм хотел тогда посмотреть, да не пришлось. А потом не пришлось, потому что уже не хотел). И вот электроклавесин стал вколачивать в мой сон звенящие, как стеклянные гвозди, первые аккорды, вокруг этих аккордов, как жаворонки, вились флейты, а затем мелодию протяжно подхватили и понесли, как перелетные птицы, другие духовые и скрипки.
В то время популярна была байка про обучение во сне с помощью магнитофона. Ставишь на магнитофон катушку с записью лекции, а сам ложишься спать. Утром просыпаешься, а вся лекция уже у тебя в голове. Видно, и в мою голову навсегда впечаталась мелодия «Говорите тише» в исполнении оркестра под управлением Поля Мориа.
Позже, зимой, в девятом классе тогда все уже танцевали под «Бони М» я вдруг услышал по радио, что в концертном зале гостиницы «Россия» выступает оркестр Поля Мориа. После уроков я на электричке отправился из Подольска в Москву. В кассе концертного зала народу находилось немного, но и билетов никаких не было. Я вышел на гранитную террасу между гостиницей и рекой. На мне был советский синий костюм в мелкую клетку из магазина готового платья, как сказали бы в другой стране или в другую эпоху. (Что подтверждает, что был я тогда именно в девятом классе. Ведь следующим летом на львовской барахолке мы с бабушкой купили мне джинсы «Левис». На летней практике после девятого я заработал треть нужной суммы, на станке нарезая резьбу в металлических корпусах швейных машинок. Дело было на бывшем заводе «Зингер», который тогда лаконично назывался «ПМЗ»). Под пиджаком на мне была водолазка, как у Янковского в фильме «Обыкновенное чудо» думаю, темно-зеленая, а не бежевая их у меня было целых две. А сверху короткая рыжая цигейковая шуба, перешитая из бабушкиной длинной. Шуба смотрелась почти как медвежья. Наверно, поэтому ко мне в скором времени подошел невысокий стройный парень лет тридцати. Он был в облегающем черном пальто, но без шарфа и шапки, так что было заметно, что голова его понемногу начинает лысеть. Да, был он без шапки, а погода стояла морозная. Парень огляделся по сторонам, и, ясным взором посмотрев мне в глаза, сказал:
Могу за чирик провести на концерт.
Это было чудо, которого я ждал. Чирик (он же червонец, то есть 10 рублей) у меня был. Мы вошли в гостиницу и разделись в кабинете, где, говоря его языком, сидел мой Вергилий. Пальто висит, значит, начальник видит я на работе, сказал Вергилий.
Затем, прошагав по скучным гостиничным коридорам, неожиданно для меня очутились мы в фойе концертного зала. Места наши были на ступеньках в ложе партера. Мы уселись на красное, похожее на велюр, ковровое покрытие. Почти сразу подошел рослый парень в черном костюме и строго посмотрел на меня. Это со мной, пояснил мой Вергилий и парень в костюме отвалил.
Что осталось в памяти от концерта? Немного. Одетый в белый смокинг и похожий на ученую мышь из сказки Гофмана Поль Мориа со словно вынутой из бутерброда с сыром острой дирижерской палочкой. Вот он, как в цирке, в интермедии подтаскивает к себе ногой норовящий уползти в сторону белый круг прожекторного света. Да еще вокальная женская группа в белых платьях словно высокие голоса ангелов.
Я до сих пор не знаю, хорош оркестр Поля Мориа или плох. Просто для меня это аромат счастья. Ведь мир в его времена был еще юным. Только-только расцветшим на руинах последней великой войны.