Станчик злобно посмотрел на него.
Ты хотел бы взять себе итальянку? прервал шут. Но для нас, поляков, скажу тебе, всякая итальянщина нездорова. Съесть её можно, иногда приходится по вкусу, переварить трудно.
Он говорил, не спуская глаз с Дудича, а лицо его грустно смеялось той смесью боли и иронии, которая есть чертой людского сомнения. Иногда она появляется на физиономиях философов, порой на лице безумных. Сходятся в ней мудрость и безумие.
Дудич не решался открыть рот, ему было стыдно признаться в своей слабости этому насмешнику.
Станчик, который угадывал то, чего не мог знать, читал в этом бедном Петреке, как в открытой книге.
Зачем тебе крутиться и висеть при дворе? начал он потихоньку. Ты заработал из соли хлеб, можешь иметь для свободы то и другое. А тебе хочется служить! Привычка к ярму! Шея свербит, когда её что-нибудь не угнетает! Ехал бы репу сеять и Бога прославлять.
Дудич почувствовал себя задетым.
А что я? Двора не стою? Простак такой! забормотал он.
Гм! воскликнул старик. Может, и этот двор тебя не стоит!
Его плечи приподнялись, он отвернулся. Пасмурный Петрек что-то мурчал себе под носом.
А вы? Почему живёте при дворе? послышалось наконец. Гм!
Шут направил лицо к говорившему, вытянул свою огромную руку и тяжело бросил её на плечо Дудича.
Правду говоришь, произнес он, и я тут ни к чему. Старый король оглох, поэтому не слышит, что говорит Станчик, молодой слушать не имеет времени, только королевы любят шутов а ну, мне уже тут недолго и некуда, а ты
Разговор был прерван. В соседней комнате короля было слышно движение и возвышенные голоса, точно гости, которые там были, собирались уходить. Смутившийся Дудич, не желая, чтобы его тут видели вместе с шутом на одной лавке, живо встал и, не попрощавшись со стариком, поспешил к боковым дверям, уходя.
Станчик остался задумчивый, обе руки сложив на скамейке, сгорбленный, с опущенной головой, он не поднял даже глаз, когда громко отворилась дверь панских комнат и на светлом фоне её показались важные фигуры немногочисленных сенаторов, прощающихся со старым паном.
Впереди шёл подканцлер Мациевский.
* * *
В Краковским замке, который тогда всё ещё реставрировали и украшали, для чего привозили из Италии многочисленных каменщиков, строителей, скульпторов, которые с каждым днём увеличивали итальянскую колонию, уже и так многочисленную, в замке не было такого множества комнат, чтобы даже очень необходимых королю сенаторов разместить под его боком.
Значительную часть комнат занимали женщины, служба, двор старой королевы, которой нужно было множество людей, а по мере того, как влияние её росло, около Сигизмунда становилось всё меньше людей, при Боне больше.
Даже те, с которыми король должен был постоянно советоваться и прибегать к их помощи, искали в городе квартиры у наиболее богатых купцов. И самого верного и самого незаменимого панского советника, епископа Плоцкого, Мациевского, ждала та судьба, что в замке бывал он только гостем, хотя там размещалась его канцелярия. Может, этот достойный муж был рад тому, что хоть в течение одной свободной минуты дня, не опасаясь шпионов, враждебных глаз и ушей, мог вздохнуть и с приятелями своими посоветоваться и отдохнуть.
По-настоящему грустным было положение этих немногих советников старого короля, которые, состоя при нём, спасая остатки его величия, должны были оказывать сопротивление всему многочисленному войску поверенных Боны, неразбирающемуся в средствах. Борьба становилась всё более трудной, а рыцарей для них не хватало. Шеренги достойных мужей поредели. Король с каждым днём старел и становился слабее. Былая упорная энергия Ягеллонов, железное сопротивление отца смягчались, сломленные болезнью и умелыми нападениями Боны, которая хорошо знала супруга, и не колебалась, чтобы поставить на своём, прибегать к крайним средствам.
Напротив Мациевского, со смирением, мужеством и величием ведущего этот бой с королевой, стоял тот бесславный, маленького роста, Гамрат, сейчас одновременно, против церковных прав и обычаев, заседающий в двух высших епископских столицах, Гнезне и Кракове. Кто был этот Гамрат, к которому Сулимы раньше неохотно себя причисляли, о котором говорили, как о Цёлке (а он был его домочадцем и воспитанником), что прибрёл в лаптях, с палкой, пешком из Подгорья в краковскую школу?
Человек-загадка, был он, несомненно, очень способным и равно лживым, отважным, дерзким карьеристом.
Цёлек, который из сына трактирщика по милости Александра достиг наивысших церковных должностей, был ему примером, королева Бона инструментом, как он её слугой и поверенным. Несмотря на короля, который его не любил, несмотря на всех достойных и честных, которые им гнушались несмотря на бесчестие, которым был покрыт,
Гамрат добился чего только желал, и был вместе с Боной почти паном той Польши, которой слабеющий Сигизмунд звался королем.
Около двора епископа собирались итальянцы, которые служили при дворе, при Мациевским и Тарновским гетманы, что остались верными королю.
Каменица на рынке, которую занимал Мациевский, когда не мог сбежать на отдых в свою виллу у Прудника, на самом деле внешне не очень отличалась от других, не была красивее других, но, зайдя внутрь, легко узнавалось жилище человека, который приобрёл изящный вкус от долгого пребывания за границей, особенно в Италии.
Тогдашние отношения двух стран были такими тесными, точно их не разделяли огромное пространство.
Королевский брак с Боной Сфорцей оживил их, но он также был результатом очень старых и постоянных связей Польши с Италией. Достаточно перелистать список тогдашних сановников костёла, профессоров академии, наших лекарей, панов, вождей, чтобы убедиться, что мало кто из них не учился в Италии, не вывез из неё идеи, науки, вкусы, направления будущей жизни.
Не было месяца в году, чтобы кто-нибудь из Кракова не был послан в Рим или оттуда не вернулся. Кишели нашей молодежью Падуя и Болонья. Учились там и занимали кафедры поляки, как тот Струсь, самый прославленный из лекарей в Польше, который ради неё забросил кафедру медицины.
Подканцлер Мациевский для одних дел, которые накопились в его канцелярии, должен был удерживать многочисленный двор молодежи. Оттуда должны были выйти те, кто впоследствии прославился на самых высоких должностях там молодежь училась для практической жизни.
Кроме того, к Мациевскому льнули все, кто с болью смотрел на правление Боны, фаворитов, Гамрата, чужеземцев, без любви к стране выжимающих её Здесь, если совещаться было нельзя, погоревать открыто было можно.
А горевали тем больше, что будущее не обещало быть более ясным, потому что молодой король Сигизмунд Август, которого теперь должны были женить, был больше воспитанником королевы, чем короля, итальянцев, чем поляков, фрейлинам Боны, чем рыцарей из-под Обертина.
Многочисленный ряд комнат на первом этаже представлял жилище епископа Самуэля, когда внизу тиснулись двор и служба, как сельдь в бочке, живя, как в лагере.
Не было роскоши около епископа Самуэля, потому что он сам сокровищ не имел, не собирал их и не транжирил, но комнаты отличались серьёзной изысканностью большого вкуса.
Картины итальянской кисти, итальянский мрамор и бронза, фламандские гобелены, скульптуры из дерева украшали комнаты, которыми простой человек не очень восхищался, потому что особенно не блестели, но знатоку было там на что посмотреть.
Как раз наступал вечер и епископ Самуэль, возвратившись от короля, отдыхал у себя, призывая домашних и мягко давая им разные приказы.
Прекрасной, как душа Самуэля, была его наружность; панская без гордости, достойная без высокомерия, благородная без принуждения, милая для глаз, хоть об этом он не старался. Возраст не много её смог ослабить. Черты лица сохранялись тем мужественным спокойствием души, которое даёт покой совести и веру в цель жизни.
Мациевский видел её перед собой в службе костёла и края. Духовный сан к обоим его обязывал.
Сидя за столом, он вёл разговор с облокотившимся на него маршалком своего двора, когда гул в дальних покоях вынудил его прервать совещание.
Пришли вечерние гости, которых тут всегда хватало. Не бывало здесь толп, потому что не было застольев, забав и шума, но комнаты никогда не стояли пустыми.
В эти минуты прибыл Тарло, епископ Премышльский, а тут же за ним шёл жупник (урядник в солончаках) Северин Бонер, когда на лестнице светили Андрею из Горки, каштеляну Познаньскому, великорядцу Великопольскому.
Все они были ожидаемы, желанны.
Не хватало только в этот день гетмана Тарновского, который в силу своих срочных дел остался дома. Мациевский у порога приветствовал своих приятелей, к которым вскоре присоединилась и горстка менее громких, но не менее ему верных.
Видны были весёлые лица но по этой умеренной, тихой весёлости можно было узнать людей, которые ни страдать крикливо, ни шумно развлекаться не умели.
Тарло начал поздравлять Мациевского с победой.
Вы преодолели эти нечистые силы, сказал он. Вы жените молодого короля, а благодаря этому, может, вызволите его из-под власти матери, отдалите от неё. Ей-Богу! добавил он. Что же это за время, что за наше положение, когда мы должны радоваться, что сына у матери вырвали?
Ей-Богу! прервал пан из Горки, муж очень рыцарского облика, который вместе с Тарновским завоевал лавры под Обертином. Но дело еще не завершено
А! И далеко до конца! сказал Мациевский, садясь сам, когда другие гости начали занимать свои обычные места. Мне кажется, что этот брак, обещанный у колыбели, который давно был намечен, состоится, несмотря на сопротивление Боны но какая судьба ждёт эту бедную молодую пани!
На этот грустный выкрик, который вырвался из уст епископа, отвечало молчание.
Молодая, робкая, а что хуже, по-видимому, щуплая и слабая, сказал Тарло, как она одна тут сможет (тут он понизил голос) сопротивляться чудовищу?
Припомните старые легенды, произнёс Мациевский, Бог охраняет невинных, а она имеет силу, которую разум не сможет оценить. Сколько же таких девиц, брошенных в жертву чудовищу, закрыли невидимые руки ангелов.
Дай-то Боже! вздохнул Тарло.
Я короля не видел ещё, отозвался пан Андрей с Горки, оборачиваясь к епископу, каков он?
Мациевский долго не отвечал, словно ему тяжело было окрыть уста, лицо покрылось грустью.
Не будем заблуждаться, каштеляне, сказал он.
Правда, я давно ежедневно с ним общаюсь, но не вижу его дряхлости, как другие, а, несмотря на это, король ужасно слабый, уставший, равнодушный невозможно не увидеть, нельзя отрицать.
У него всегда были минуты слабости, отозвался пан Андрей, когда его одолевали женский визг и крики, но в нём жило то отцовское Казимирово постоянство мысли, так что минутной уступкой с правой дороги отвести себя не давал.
И сегодня он видит ясно, сказал епископ Самуэль, но его охватил какой-то спокойный фатализм старости. Говорит, видно, себе, что Провидение дела людские ведёт к определенному концу, и хоть уступает, опасности в этом не видит.
Мациевский сделал паузу и добавил с улыбкой:
Его любовь к этой коварной итальянской гадине давно остыла. Он знает её лучше, чем нас всех. Насквозь проглядывает каждое её слово, намерение и дело, иногда ругает и в глаза называет её глупой или безумной что же из того? Когда доведенная до крайности старуха начнёт кричать, плакать, бросится на землю, порвёт на себе одежду, волосы разбросает, начнёт и Польшу проклинать Сигизмунд наконец кричит: «Иди, иди, делай, что тебе жизненно необходимо».
Слушали в молчании, пока не прервал епископ Тарло:
Мне короля и пана моего жаль, сказал он, потому что он был великим мужем и монархом великий.
Без сомнения, подтвердил Мациевский. Подошёл возраст, преклонные лета, болезни сделали своё. Он не тот, каким был в начале. Видит ясно, делать не имеет силы; поэтому спасается в своей совести, тем, что я указал верой в Провидение. А я его, так, как оно есть, скорей бы фатализмом мог назвать. Хорошо положиться на волю Божью, потому что без неё ничего не делается, но и человеку дана воля в некоторой мере, которой он обязан воспользоваться.
Qiud sine viribus ira! шепнул Тарло, вздыхая. Наша Польша должна быть вам благодарна, брат Самуэль, что вы с паном гетманом настояли на браке молодого короля и спасли им будущее.
Utinam! вздохнул Мациевский. Сделали, что было можно, но не будем заблуждаться, повторяю. Мы встали для борьбы, один Бог знает, за кем будет победа.
За добрым делом, ответил Андрей с Горки.
Да, но нас, что сражаемся за него, горстка, а плохих, что стоят против, тьмы и легионы, сказал хозяин.
Как же итальянка приняла поражение? откликнулся Северин Бонер, жупник, мужчина с умным лицом, хоть некрасивой квадратной физиономии и довольно ординарными чертами.
Свою злобу она, должно быть, выместила за куртиной на карликах и слугах, на тех, кто ей служил и подвёл но когда раз было решено, говорил Мациевский, что ей было делать? Она иронично усмехнулась, вызывающе, как бы говорила: не трубите победу, пока в ней не уверены.
А что она сделает? спросил Тарло.
Боже мой! говорил Мациевский. Спросите лучше, чего не сделает. Разве вы итальянских штук не знаете? Несомненно, что там в этой стране и хорошему можно научиться, и плохому. Кровь у них живей бежит и людьми вертит. Разве вы не знаете, что там могут яд, стилет и еще более страшная, чем они, ложь? Это всё могут использовать против нас, против этой невинной жертвы.
Он внезапно замолчал.
Я был бы грешником, добавил он, если бы без доказательств, что это может быть, сурово обвинял но я смотрел, видел и знаю много. Даст Бог, мы справимся с этим чудовищем, которое в гербе Сфорца пожирает детей! Это Omen (предзнаменование)!
Тарло вздрогнул и одну руку поднял вверх.
Ведь молодой король должен полюбить жену; стоит на него рассчитывать, что будет защищать её от матери.
Пан Бонер встал, покачивая головой.
Против любви к жене тут множество любовниц, все более свежих, все более важных, есть бывшие возлюбленные а она мать, Боже, прости мне сравнение, она как
Неронова Агриппина имеет огромную власть над умом сына.
Да, подтвердил епископ Самуэль. Мы смотрели на воспитание королевича, которое единственно было рассчитано на то, чтобы получить большую власть над его умом.
Все паны громко и сильно требовали и требовали, чтобы юный государь получил мужское воспитание, рыцарское, потому что, хоть временами у нас мир, никогда нельзя сказать, что мы в безопасности от соседей. Война наше предназначение, наше ремесло. Не дала Бона сделать сына военным, отобрала и поместила к фрейлинам, нежа его, чтобы размяк держит его вдалеке от отца, от людей отделяет, от света заслоняет юбкой чего от него ожидать?
Затем прервал пан Северин Бонер:
Может, не так уж до крайности плохо, как бы могло быть, сказал он. Я знаю молодого короля с детских лет его. Пан незаурядных качеств ума, великого сердца и благородства.
Что же с того, что он стал женоподобен? спросил Тарло. Слабость в мужчине есть великим изъяном стимула нет, часы не идут что же говорить про царствующего, который должен думать за тысячи?
Но, отозвался пан Андрей из Горки, о будущим мы не печалимся чрезмерно, готов и я со старым королем стать фаталистом! Бог сжалится над нами. Между тем нужно думать, как этой молодой пани, которая должна сюда прибыть, создать отряд, сплотить защитников, обеспечить надзор.