Её вспыльчивая натура не позволяла долго сохранять меру, ей было необходимо, хотя бы из другой темы, возобновить жалобу.
Эта страна до сих пор была бы наполовину варварской, произнесла она, если бы не наши строители, каменьщики, художники. Теперь она выглядит иначе, благодаря итальянцам.
Твои итальянцы также отсюда достаточно денег вынесли, сказал король, потому что велели хорошо им платить.
Они это заработали, ответила королева.
Сигизмуд положил на стол руку, начал перебирать по нему пальцами, смотрел в пол и молчал. Боль в суставах выжала из его уст новое шипение, королева засуетилась, сразу спрашивая, не нужно ли чего.
Нет, нет, это прошло уже, забормотал старик.
Бона села, какое-то время царило молчание.
Гамрат тоже болен, или не знаю, что с ним, сказала она после паузы, он переменился в лице и настроении, он погрустнел, его охватило какое-то предчувствие недолгой жизни.
Сигизмунд подвигал бровями и покачал головой.
Гамрат? повторил он. Но он вовсе не старый и жизнь его не измучился, пожалуй, от злоупотреблений
Королева вздрогнула.
Всегда эта клевета, сказала она. На самом деле он не хуже других, но многим солью в глазу. Он испортил отношения с еретиками и католиками, потому что нам верно служил.
Мы ему тоже! забормотал Сигизмунд. Лучше не считать, потому что неизвестно, кто бы остался должником.
И, точно уже утомлённый этими ответами, король повесил на грудь голову. Бона знала, что он много говорить не любил. Дала ему отдохнуть, прежде чем снова заговорила.
Что же вы решили, сказала она, для сына? Литовские паны постоянно требуют, чтобы он ехал в Вильно учиться правлению, но я не хочу запрягать его раньше времени.
В этом мы согласны, ответил Сигизмунд. Позже увидим. Сперва его нужно женить и посмотреть, как они подойдут друг другу. Власть раздваивать не думаю. У меня её не слишком много, чтобы делиться. На каждом шагу встречаю сопротивление.
Вы их сами избаловали излишним послушанием, сказала Бона. У вас было много примеров в итальянских князьях, которым города и патриции с народом также не раз сопротивлялись; несколько голов пало и власть восстановилась.
Не люблю кровопролития, сказал король коротко, многозначительно покачивая головой, другое государство, другие нравы. Польша не Италия.
Мне видится, что здесь бы ещё легче им можно было пожить, вставила Бона, но сегодня слишком поздно: кто заранее не начал, рваться позже не может.
Сигизмунд не отвечал.
А! Этот брак, вырвалось, точно невольно у старой пани, глаза которой заискрились и губы страстно сморщились. А! Этот брак! Напрасно я отговаривала, напрасно умоляла, твои приятели решили мне наперекор.
Ты знаешь, что это давно было решено в Вене. Они были детьми, когда мы их обручили, пробормотал неохотно король, оставим уже в покое запоздалую жалость.
А! Я очень хорошо знаю, начала, оживляясь, Бона, что сегодня уже всё напрасно. Случилось то, что не должно было. Вы дадите ему жену, с которой он жить не сможет.
Король поглядел с некоторым удивлением.
Я говорила вам: это ребёнок болезненный, слабый, который сразу может не пробудить любовь
Не желая отвечать, Сигизмунд подвигал немыми губами.
Он смиренно слушал упрёки и угрозы, не разжигая разговора о неприятном предмете.
Всё это уже он слышал не раз и не раз был вынужден на это отвечать. Задумчивый, он не обращал даже внимания на вырывающиеся из уст Боны слова, и королева, поглядев на него, могла убедиться, что мыслями он был в другом месте.
Это не остановило её от тех нареканий, которые, по правде говоря, как вчера, не переродились в гневные и крикливые упрёки, но были не менее досадными.
Казалось, король чего-то ждёт, что могло бы ему помочь.
Наконец Бона замолчала, видя, что невозможно вызвать спор, от которого старик защищался молчанием.
Несколько менее важных дел было в дневном распорядке. Ей нужны были подписи на привилеях для своих местечек. Ров собиралась переделать на Бар. Для своих друзей хотела титулов и должностей. Сигизмунд на всё соглашался. Этими малыми уступками он рад был купить мир. Он соглашался, только движением головы показывая, что не против.
В этот день он даже удовлетворял требования гораздо легче, чем обычно, он устал.
Бона, получив, что хотела, встала с кресла, повторила ещё раз, чтобы король приказал отправить письма канцлеру и подканцлеру, и, издалека прощаясь с мужем головой, вышла.
Когда портьера за ней упала, на лице Сигизмунда нарисовалось заметное успокоение. Теперь он дышал свободней. Мысль старца побежала в прошлое и слёзы навернулись на глаза. Он вспомнил того ангела, свою Басю, первую жену, жизнь с которой была такой счастливой, которую любила вся страна с ним вместе, а после ранней смерти до сих пор оплакивала.
Видя, что он один, король осторожно достал из столика книжечку, сложенную в виде портфеля, открыл её и рассматривал изображение Барбары. Мягко, грустно она также смотрела на него с этой картинки, на которой художник изобразил её молоденькой, такою, какой прибыла сюда первый раз, смиренная, набожная.
За всю жизнь добрая, полусвятая пани не изменилась, её молитвам и постам повсеместно приписывали одержанную победу под Оршей.
Она прошла через мир, как ангел, тихо, рассыпая благодеяния, смягчая боль, забывая о себе, никогда не жалуясь и покидая его с молитвой на устах.
От Барбары он не имел потомства мужского пола, из-за чего паны сенаторы вынудили его взять другую жену. Зачем подкупленные красотой итальянки и её богатствами послы так ему её рекомендовали?
Так быстро эта девица, полная разума, знаний, несравненной красоты фигуры превратилась в несносную ворчунью, которая королю и королевству не давала покоя.
Да, но она дала обоим того желанного наследника мужского пола, в котором текла кровь Ягеллонов и из него должна была распространиться.
Сигизмунд вздохнул, около двери зашелестело, он быстро спрятал портфель, счастливое прошлое должно было убежать, уступая место настоящему.
На пороге показался тот самый Лула Скотницкий, старый, седеющий уже королевский придворный, который уступил перед королевой. Он заглядывал к пану, не нужно ли чего? Сигизмунд повернул к нему мягко прояснившееся лицо.
Лула, шепнул он, посмотри, нет ли ксендза Самуэля?
Он давно ждёт в канцелярии, ответствовал Скотницкий.
Пусть придёт, сказал Сигизмунд.
Придворный поспешил с приказанием, и через минуту ксендз Самуэль со связкой бумаг и пергаментов стоял перед королём, который молча приветствовал его движением головы. Увидев бремя, которое нёс подканцлер, он усмехнулся, подняв вверх брови.
Есть что подписать, милостивый пане, засмеялся епископ, который на углу стола сложил письма и привилеи. Предшественники вашего величества не давали себе труда прикладывать собственную руку к письмам, достаточно было печати.
Ха! засмеялся король. Нужно показать, что король хоть писать умеет.
И он указал на место Мацеевскому, который, не спеша с работой, спросил о здоровье.
Я страдал ночью, сказал король, днём всегда боль даёт мне передышку. Наступает осень, это пора, в которой больше страдаю, трудно senectus ipsa est morbus.
Помните, милостивый пане, ваше деда Ягайллу, сказал Мациевский, у вас его кровь и сила, а тот до дряхлой старости сохранил силу и здоровье.
Да, отпарировал Сигизмунд, но жил иначе. Я, может, превосходил его силой, потому что ломал подковы в руках и смянал серебряные кубки, но сейчас уже и трухлявой палки бы не сломал.
Старик вздохнул и задумался.
Он больше об этом не говорил.
Вы молодого (король иногда так звал сына) не видели? спросил Сигизмунд.
Со вчерашнего дня нет, ответил Сигизмунд.
Не знаете, как принял он решение о браке? добавил старый король.
Его заранее старались против него расположить, сказал Мациевский. Трудно предполагать, чтобы этому влиянию сопротивлялся собственной силой. Но вещь это не новая. Свою наречёную он знает по письмам, знает, что принесёт ему сердце, заранее предназначенное, что она воспитана матерью набожно. Не даёт ничего знать по себе юношеские романы он должен забыть, но хорошо было бы заранее их запретить.
Король начал хмуриться.
Как? спросил он коротко.
Удалить любовницу со двора королевы, шепнул тихо Мациевский.
Сигизмунд обеими руками обхватил голову ничего не говоря, он показывал, что видел в этом великую трудность. Выдать бы её замуж и обеспечить приданым, добавил ксендз Самуэль, найдётся не один, что позарится на красивую куклу.
Никому её сейчас не отдадут, прошептал Сигизмунд. Слишком нужна. Я бы должен за неё начать войну. Не моё дело с интригой бороться интригой, говорил далее, по-прежнему шепча, Мациевский, мой сан это не позволяет, характер этим гнушается. Это должен сделать кто-нибудь другой и заранее избавить нас от неё.
Король долго не отвечал, но размышлял, насупившись, вздохнул пару раз и наконец пробормотал:
Для чего это пригодится? Разве не найдётся другая, поставленная на её место, когда будет нужно использовать её как инструмент? Во фрауцимере достаточно таких, что охотно поддадутся искусу.
Он замолчал.
Ксендз Самуэль, словно побеждённый этим аргументом, также молчал, но думал, что попробовать удалить ту, о которой повсеместно знали, что была очень любима молодым паном, не помешало бы, однако он имел отвращение прибегать к таким способам, хоть в честном деле; то было оружие неприятеля, не его.
Он обратился к бумагам и начал их перелистывать, готовясь подать их королю, который уже тянулся к близко стоявшей чернильнице и перу, чтобы приготовиться к подписанию.
Подканцлер читал содержание каждого документа, а часто ему не нужно было даже до конца их дочитывать, потому что Сигизмунд давал ему знать, что о деле, о которой шла речь, помнил.
Было удивительным, что сломленный телом и духом, часто забывчивый в текущих делах, там, где шла речь о более важном, Сигизмунд словно просыпался и к нему возвращалась вся его былая живость ума.
Когда женский крик и ссора ему не докучали, возвращались память, разум, рассудительность старость не давала о себе знать. Но теперь эти проблески редко бывали длительными, каждая ссора с Боной, каждый пережитый час её упрёков отбирали у него силы и погружали его в ту онемелость, из которой ему потом трудно было подняться. Тогда он всё принимал равнодушно, холодно, молчаливо, казалось, говорил: «Будь что будет! Путь распоряжается Провидение! Будет так, как Оно пожелает!»
Даже этими словами, равнодушный, он иногда отвечал ксендзу Самуэлю, отказываясь от борьбы, из которой не надеялся выйти победителем.
Этим бессильным минутам равнодушия, которыми умело пользовалась Бона, она обязана была постепенным ростом своей власти, и приятелей короля, предвидевших, что вскоре она одна всем завладеет, охватывало сомнение.
* * *
Молодой король жил в замке, хотя этот непрестанный надзор, на какой его обрекло пребывание под боком отца и матери, обременял двадцатилетнего государя.
Литовцы, давно требующие, настаивающие, чтобы его отдали им на великое княжение, видели в нём желанного и молчаливого союзника. Он хотел больше свободы и давно рад был вырваться из-под опеки родителей.
Кто знает? Король, быть может, разрешил бы ему заранее набираться опыта для будущего правления, больше работать и меньше развлекаться, но королева тайно этому сопротивлялась, придумывала тысячи опасностей, была против того, чтобы жертвовать хотя бы самой маленькой частичкой власти, которую хотела присвоить себе целиком.
Она так тайно об этом старалась, что сын не угадывал в ней противника, видел его в отце.
Впрочем, мать была с ним очень нежна, но хотела, чтобы всё, что он имел, получал из её рук, чтобы ей был всем обязан.
Сигизмунд Август, воспитанный ею, хотя имел при себе нескольких поляков, хотя его двор состоял из них, благодаря влиянию и стараниям матери, воспитался скорее князем космополитом, чем преемником польского трона.
Привыкший к изнеженности, элегантности, итальянской манере, к изысканному свету, хоть умственно развился как можно удачнее, знал много, меньше всего был рыцарем, там, где преимущественно королю подобает быть им.
Предсказание того старого шляхтича, когда встревоженная донесениями королева вернула сына из первого путешествия в Краков предсказание, что он не вырастет вождём и рыцарем полностью исполнилось.
Август любил книги, музыку, искусство, всё красивое и изящное, солдатское ремесло было ему, если не отвратительно, то чуждо.
Даже к охоте, этой любимой забаве Ягеллонов, которой так страстно предавались Ягайлло, Казимир, даже старый Сигизмунд, Август не чувствовал никакой тяги.
Красивой и панской фигуры, с лицом серъёзным и облачённым какой-то преждевременной лёгкой грустью, он имел в себе аристократическую прелесть старой крови панов. Ягеллонская доброта соединялась в нём с умственной быстротой Сфорцев. Самообладанием он превосходил, верно, всех своих предшественников, но их энергии, силы, упорства ему не хватало.
Мать старалась его смягчить, обездвижить, чтобы им управлять; это ей вполне удалось.
Были это, может, остатки счастливейших лет жизни Сигизмунда Августа, когда его ничто не угнетало. Никаких обязанностей у него не было, а мать старалась, чтобы всякое его юношеское желание было удовлетворено.
Он готовился к жизни, не предчуствуя в ней никакой борьбы, но одно только увеличение желаний и наслаждение свободой.
Он мог мечтать, развлекаться, слушать лютнистов, рассматривать красивые личики, которые наперегонки ему улыбались, учиться пению, подбирать приятелей, если они не казались опасными Боне, угождать минутным фантазиям королева первая всегда о них знала, чтобы с её помощью могло исполниться то, что желал. Жизнь проходила, словно в каком-то блаженном полусне. Забот до сих пор не знал. О будущей своей жене он издавна слышал, они писали друг другу, она была красива, но брак в начале казался таким далёким, а возможность иметь любовниц такой близкой.
Бона сквозь пальцы наблюдала, как устанавливаются и разрываются отношения с девушками её двора. Всегда вовремя находился кто-то, кто помогал избежать скандала, обеспечить молчание. В свою очередь прекрасная Дземма была любовницей молодого короля, самая красивая из девушек, мало того, самая образованная из них: умом, остроумием, талантами намного превосходящая своих товарок.
Королева с детства видела в ней необычайные способности и особенно принимала в ней участие. Были у неё магистры, учителя, она получила такое качественное образование, может быть, лучше, чем принцессы. С теми обходились достаточно сурово, эта была изнежена.
Королева, которая умела всё использовать, рассчитывала на неё как на мощный инструмент, который всегда мог быть полезным. Возможно, она сначала не рассчитывала на сына, потом роман с прекрасной Дземмой пришёл ей впору и на руку.
Деспотичной женщине могло показаться, что, когда захочет, сможет управлять ими, связать, когда будет нужно, легко развязать, когда станут помехой. Однако она ошибалась в том, не достаточно зная характер девушки, основой которого являлась гордость и беспокойное воображение. Была это итальянка в полном значении этого слова, с сильными и неудержимыми страстями, с понятием об идеальной любви. И красота, и ум, и таланты в её убеждении могли бы позвать её хотя бы на трон, или, по крайней мере, на его ступень.