В третий раз мадам пришла из замка по заснеженной дорожке в сопровождении молодого спаниеля любимца Мери, который все это время не переставал искать пропавшую хозяйку, выражая тоску жалобным воем. Обливаясь слезами, мадам из-за закрытой двери рассказала о его горе. А слезы были вызваны выражением беспредельной тоски на лице нянюшки столь же глубокой и безысходной, как вчера. Дрожащее от холода маленькое существо на ее руках снова подало жалобный голосок. Бриджет прислушалась, шевельнулась. Вой повторился, и она поняла, что щенок плачет по ее дочери. То, что не удалось воспитаннице и госпоже, получилось у бессловесного, дорогого сердцу Мери создания. Она открыла дверь и взяла песика из рук мадам, а сама мадам вошла и принялась целовать и успокаивать безутешную мать, не замечавшую ни ее саму, ни происходившего вокруг. Добрая молодая леди отправила мастера Патрика в замок за едой и дровами, а сама провела всю ночь рядом с нянюшкой. На следующий день в хижину пришел сам сквайр и принес прекрасную иноземную картину, которую католики называют Богоматерью Святого Сердца. Это изображение Девы Марии с пронзенным стрелами сердцем, где каждая стрела воплощает одно из ее великих страданий. Я увидел картину в доме Бриджет, а сейчас она висит у меня.
Шли годы. Мери жила за границей. Из активной, полной энергии и страсти женщины Бриджет превратилась в суровую сдержанную старуху. Маленький спаниель по кличке Миньон оставался ее главным любимцем. Мне доводилось слышать, как она подолгу с ним разговаривала, хотя с людьми обычно молчала. Сквайр и мадам относились к нянюшке с почтением и любовью: вполне заслуженно, ибо та по-прежнему служила им верой и правдой. Мери часто писала матушке и казалась вполне довольной жизнью, но вдруг письма перестали приходить не знаю, случилось ли это до или после постигшего дом Старки ужасного несчастья. Сквайр заболел сыпным тифом. Ухаживая за ним, мадам заразилась и умерла. Без сомнения, Бриджет не подпустила никого к больной, и на руках той, кто приняла ее при рождении, очаровательная молодая женщина закончила свои дни и испустила последнее дыхание. А сквайр поправился, однако изменился до неузнаваемости: уже никогда не был прежним и больше ни разу не улыбнулся, соблюдал все посты и молился. Поговаривали даже, что пытался отменить майоратное наследование собственности и избавиться от поместья, чтобы найти за границей монастырь, где когда-нибудь маленький сквайр Патрик мог стать настоятелем, но из-за строгости законов против католиков у него ничего не получилось. Поэтому он назначил сыну опекунов, возложив на них множество поручений в отношении его души и значительно меньше в отношении поместья и управления им до тех пор, пока Патрик не достигнет возраста наследования. Конечно, и Бриджет не была забыта. Уже на смертном одре сквайр призвал ее и спросил, что для нее предпочтительнее: получить всю сумму сразу или перевести деньги в ежегодную ренту. Ни на миг не усомнившись, Бриджет ответила, что предпочла бы единовременную выплату, поскольку думала о дочери и о возможности завещать ей наследство, в то время как рента продолжалась бы только до тех пор, пока сама мать жива. Поэтому сквайр оставил доброй нянюшке коттедж и крупную сумму, а вскоре умер с таким умиротворенным сердцем, какое вряд ли кто-нибудь еще уносил в мир иной. Молодой сквайр отныне перешел в ведение опекунов, а Бриджет осталась совсем одна.
Я уже сказал, что некоторое время она не получала от дочери известий. В последнем письме Мери сообщала о путешествии вместе с госпожой английской супругой высокопоставленного иностранного офицера и упоминала о возможности хорошей партии, но имя джентльмена таила в секрете, желая сделать матери приятный сюрприз. Как я впоследствии узнал, его положение и богатство значительно превышали все, на что девушка могла рассчитывать. Потом наступило долгое молчание. Мадам скончалась, сквайр тоже скончался. Сердце Бриджет изнывало от неизвестности, она не знала, к кому обратиться за помощью: писать не умела, а всю переписку с дочерью прежде вел сквайр. В конце концов она отправилась в Херст, разыскала там доброго священника, которого знала еще в Антверпене, и попросила его написать дочери письмо, но ответа не получила. Точно так же можно было взывать к пустоте темной ночи.
Однажды соседи, привыкшие наблюдать, как Бриджет выходит из дома и возвращается, заметили, что давно ее не видели. Она никогда не отличалась общительностью, но, как это обычно случается, все равно давно превратилась в часть их повседневной жизни, поэтому, когда утро за утром дверь ее оставалась закрытой, а по вечерам в окнах не мерцал свет, в умах соседей постепенно возник вопрос. Кто-то попробовал открыть дверь, но та оказалась запертой. Двое-трое соседей долго совещались, можно ли заглянуть в не закрытое ставнями и даже не защищенное шторой окно, и вот наконец, собравшись с духом, решили попытаться и увидели, что исчезновение Бриджет из их тесного мирка случилось не в результате несчастья или смерти, а произошло преднамеренно. Те предметы мебели и вещи, которые поддавались сохранению от воздействия времени и сырости, были тщательно упакованы в ящики. Изображение Мадонны исчезло. Иными словами, Бриджет тайно покинула свой дом и не оставила ни малейшего намека, куда именно отправилась.
Только потом я узнал, что вместе со своим любимым спаниелем она долго бродила по миру в поисках пропавшей дочери. К сожалению, бедняжке не хватало грамотности, чтобы доверять письмам, даже если бы у нее имелось достаточно средств их отправлять, однако свято верила в силу материнской любви и не сомневалась, что рано или поздно интуиция приведет ее к Мери. К тому же заграничные путешествия не были для Бриджет Фицджеральд новым опытом. Она в достаточной степени владела разговорным французским языком, чтобы объяснить цель странствий, а католическая религия позволяла найти приют в монастырях, но жители деревни у подножия замка Старки ничего этого не знали. Некоторое время они еще интересовались, куда могла деться соседка, а потом и вообще про нее забыли. Прошло несколько лет. И замок, и коттедж стояли пустыми. Молодой сквайр жил в иных краях под присмотром опекунов. Гостиные особняка превратились в хранилища зерна и шерсти. Время от времени среди деревенских жителей возникали разговоры, не пора ли взломать дверь коттеджа Бриджет и вынести те из вещей, которые еще уцелели от разрушительного воздействия моли и ржавчины, но стоило вспомнить о сильном характере и яростном гневе хозяйки. Рассказы о ее огненном нраве и несравненной силе воли передавались из уст в уста, и постепенно мысль о причинении хотя бы небольшого ущерба ее имуществу начала внушать ужас. Возникло поверье, что, живая или мертвая, Бриджет непременно отомстит за покушение на ее добро.
Вернулась она внезапно, причем так же тихо, без предупреждения или намека, как и ушла. Просто однажды кто-то заметил, что из трубы поднимается тонкая струйка голубого дыма. Вскоре дверь открылась навстречу полдневному солнцу, а спустя пару часов один из местных жителей поведал, что встретил старую, утомленную странствиями и печалями женщину возле колодца и на него взглянули темные строгие глаза Бриджет Фицджеральд. И все же если это действительно была она, то выглядела так, словно горела в адском огне: почерневшая, испуганная и ожесточенная. Со временем ее увидели многие, и те, кто встретился с ней взглядом, впредь старались избегать повторения. Бриджет взяла в привычку постоянно разговаривать сама с собой, причем на два голоса, в зависимости от того, кого из участников диалога представляла в данный момент, поэтому неудивительно, что те, кто подслушивал под дверью, думали, что она общается с неведомым духом. Так Бриджет Фицджеральд заслужила ужасную репутацию колдуньи.
Единственным ее компаньоном оставался прошедший рядом с хозяйкой половину Европы маленький спаниель. Однажды Миньон заболел, и она три мили несла его на руках к бывшему конюху покойного сквайра, известному искусством лечить животных. Трудно сказать, что именно сделал этот человек, но песик выздоровел, а те, кому довелось слышать ее благодарность и благословения (скорее обещания удачи, чем молитвы), с завистью отметили, что в следующем году овцы лекаря принесли щедрый приплод и трава на лугу выросла особенно высокой и сочной.
Так случилось, что в 1711 году один из опекунов молодого сквайра, некто сэр Филипп Темпест, решил, что в угодьях подопечного его ждет особенно удачная охота, и пригласил нескольких знакомых джентльменов (то ли четверых, то ли пятерых) провести неделю в замке. По рассказам, вели они себя буйно: сорили деньгами направо и налево. Никогда не слышала других имен, кроме одного: сквайр Гисборн. Тогда он еще не достиг среднего возраста. Много времени провел за границей, где, судя по всему, познакомился с сэром Филиппом Темпестом и оказал ему какую-то услугу. В те дни это был дерзкий, распущенный молодой человек беспечный и бесстрашный, готовый скорее вмешаться в ссору, чем остаться в стороне, причем без разбора пуская в ход крепкие кулаки, не жалея ни правого, ни виноватого. Во всем остальном те, кто его знал, утверждали, что Гисборн обладал добрым сердцем, но только если не был пьян, раздражен или сердит. Когда же мне довелось его узнать, он уже значительно изменился.
Однажды компания вернулась с охоты с пустыми руками. Во всяком случае, мистер Гисборн точно остался без добычи и оттого пребывал в скверном настроении. По обычаю опытных стрелков он возвращался домой с заряженным ружьем, а когда выехал из леса возле хижины Бриджет Фицджеральд, на дорогу выскочил Миньон. То ли от разочарования, то ли чтобы выместить злобу на беззащитном живом существе, мистер Гисборн поднял ружье и выстрелил. Лучше бы он вообще не держал в руках оружия, чем прицелиться в несчастное, ни в чем не повинное создание. Да, пуля попала по назначению; на вой своего любимца выбежала Бриджет и сразу поняла, что произошло. Она взяла спаниеля на руки и осмотрела рану. Несчастный песик взглянул на хозяйку затуманенным взором, попытался вильнуть хвостом и лизнуть залитую кровью руку, а мистер Гисборн с мрачным раскаянием проговорил:
Надо было следить за своим негодным отребьем.
В эту минуту Миньон вытянулся на руках хозяйки и испустил дух любимый питомец потерянной дочери, много лет разделявший скитания и горести безутешной матери. Бриджет подошла вплотную к мистеру Гисборну и, впившись своими страшными черными глазами в его угрюмые глаза, выкрикнула в отчаянии:
Те, кто причиняет мне вред, не знают удачи! Я одинока и беззащитна в этом мире, оттого святые на небесах сочувственно прислушиваются к моим молитвам. Так услышьте же меня, благословенные! Услышьте, когда призываю несчастья на голову этого дурного, жестокого человека. Он только что убил единственное существо, которое меня любило и которое любила я. Так пошлите же ему горести, о святые! Он считал меня безответной, потому что увидел одинокой и бедной. Но разве небесное воинство не защищает таких, как я?
Ну-ну, проговорил мистер Гисборн с намеком на сожаление, но без тени страха. Вот тебе крона, купи другую собаку. Возьми деньги и прекрати извергать проклятия! Мне дела нет до твоих угроз.
Правда? уточнила Бриджет, подходя на шаг ближе и меняя крик на шепот, от которого у ехавшего рядом с мистером Гисборном сына егеря мурашки побежали по коже. Так живи же, чтобы увидеть любимое существо, которое глубоко любит тебя, создание, для которого смерть стала бы счастьем. Услышьте меня, святые! Вы, кто никогда не отказывает в помощи слабым!
Она вскинула залитую кровью Миньона правую руку, и несколько капель попали на охотничий костюм мистера Гисборна: страшное зрелище для его спутника, но господин лишь презрительно холодно рассмеялся и поехал дальше, в замок. Правда, прежде чем войти в дом, достал золотую монету и протянул мальчику с наказом на обратном пути в деревню передать старухе. Как спустя несколько лет рассказал мне паренек, он «забоялся», а потому долго бродил вокруг хижины. Когда же наконец осмелился заглянуть в окно, при свете горящего очага увидел, что Бриджет стоит на коленях перед образом Богоматери Святого Сердца, а мертвый Миньон лежит между ней и иконой. Судя по вытянутым рукам, старуха истово молилась. Мальчик в ужасе отпрянул и ограничился тем, что сунул монету в щель под дверью, а на следующий день золотую крону увидели на пыльной дороге! Она долго там лежала, потому что прохожие боялись даже прикоснуться к проклятым деньгам.
Тем временем то ли от любопытства, то ли от раскаяния мистер Гисборн решил облегчить неприятное чувство и спросил сэра Филиппа, кто такая эта старуха. Имени ее он не знал, а потому ограничился описанием внешности. Сэр Филипп тоже ничего не знал, но бывший лакей дома Старки, по случаю приезда гостей возобновивший службу, негодяй, которого в свои лучшие дни Бриджет не раз спасала от увольнения заявил:
Та, о ком говорит его светлость, наверняка старая ведьма. Если кого и следует изрядно поколотить, то ее, Бриджет Фицджеральд.
Фицджеральд! в один голос повторили оба джентльмена, а затем сэр Филипп продолжил:
Нет, Дикон, не смей говорить о ней в таком тоне! Должно быть, именно ее бедный Старки поручил моим заботам. Но когда я приезжал сюда в прошлый раз, старухи дома не было, и никто не знал, где она. Завтра же ее навещу. Но запомни, Дикон, и учти: если причинишь бедной женщине вред или еще раз назовешь ведьмой, мои собаки выследят тебя не хуже, чем выслеживают лису, поэтому осторожнее призывай поколотить верную служанку своего покойного господина.
А у нее не было дочери? после долгого молчания спросил мистер Гисборн.
Не помню Ах да! Кажется, была и служила горничной у мадам Старки.
Послушайте, ваша светлость, заговорил пристыженный Дикон. У мистрис Бриджет была дочь некая мисс Мери. Она уехала за границу и там пропала. Говорят, что потеря свела мать с ума.
Мистер Гисборн прикрыл глаза ладонью и пробормотал:
Глубоко сожалею о ее проклятии. Отчаявшаяся мать на многое способна. И вдруг завопил, хотя никто не понял, что он имеет в виду: Нет, это невозможно!
А потом приказал принести кларет и вместе с товарищами предался неумеренным возлияниям.
Глава 2
Теперь перехожу к тому времени, когда сам встретился с людьми, о которых говорю. А чтобы стало понятно, как с ними столкнулся, должен немного рассказать о себе. Отец мой был младшим сыном девонширского помещика средней руки. Старший дядя унаследовал фамильное имение, второй дядя стал видным адвокатом в Лондоне, а отец принял церковный сан и, подобно большинству бедных священников, оброс большой семьей, а потому, думаю, лишь обрадовался, когда лондонский брат-холостяк предложил забрать меня к себе, обучить и впоследствии привлечь к бизнесу.
Так и случилось, что я приехал в Лондон, поселился в доме дяди недалеко от Грейс-инн[27] и работал вместе с ним в его конторе, а он относился ко мне как к родному сыну. Я очень привязался к доброму пожилому джентльмену. Он представлял интересы многих сельских сквайров, а высокого положения достиг как глубоким пониманием человеческой натуры, так и знанием законов также весьма основательным. Он не раз говорил, что юриспруденция его профессия, а увлечение всей жизни геральдика. И правда, он настолько основательно погрузился в историю различных семейств и связанные с ней трагические события, что любой рассказ о старинном родовом гербе превращался в пьесу или роман. Как у знатока генеалогии у него часто просили помощи, когда возникали споры относительно недвижимости. Если обратившийся за консультацией поверенный в делах оказывался молодым, гонорара дядюшка не брал, а просто читал длинную лекцию о важности изучения геральдики, если же обладал опытом и солидным положением, то назначал высокую цену, а впоследствии в разговоре со мной осуждал коллегу за недобросовестное отношение к профессии. Дядя жил на новой фешенебельной улице Ормонд-стрит и обладал прекрасной библиотекой, хотя все книги в ней были исключительно историческими. Я работал самозабвенно и потому, что надо было содержать семью, и потому, что дядя научил получать удовольствие от деятельности, которой искренне увлекался сам, и, подозреваю, в конце концов переутомился. Во всяком случае, в 1718 году я действительно почувствовал себя так плохо, что добрый родственник встревожился из-за моего нездорового вида.