Они бродили по окрестностям, среди поваленных деревьев и зарослей (последствие давнего урагана) по вымощенной тропке с фонарями и стендами, рассказывающими о знаменитых художниках и писателях, гостях поселка.
Старый поэт, перешагивая через трухлявое поваленное дерево, жадно расспрашивал, что случилось со страной после «очистительной революционной бури».
Он что, с Луны свалился? Горюнов неохотно пояснял ему, как младенцу, старые, давно известные каждому события.
После Октябрьской революции интеллигенты, обожествлявшие народ и боявшиеся «пугачевщины», вырвались на Запад, другие расстреляны или оказались в лагерях.
А мои друзья? ужаснулся старый поэт, и споткнулся о камень. Горюнов придержал его.
Их вывезли «философским пароходом» в эмиграцию после большевистского переворота.
Старый поэт помолчал, и потом сказал скорбно:
Может быть, ей не хватало доверия народа, но она искренне любила Россию. У нее было чувство родины.
Отвлекаясь от горьких мыслей о трагической судьбе друзей, он спросил:
А что было потом?
Позже, во время «диктатуры пролетариата», многие снова бежали на Запад, или тоже были расстреляны или замучены в лагерях.
А остальные?
Жить-то хочется. Так было во все времена приспосабливались всегда. Верили живым лозунгам «Вся власть трудящимся!», «Мир народам! Земля крестьянам! Заводы рабочим!» Только потом лозунги стали привычными, давно отработанными обветшавшими и приемлемыми, как телесериалы об Изауре. Оставшиеся старые интеллигенты вынуждены были стать «попутчиками» одной партии.
Вон оно как обернулось! вздохнул старый поэт. Очистительная буря революции, о которой мы мечтали, изнывая в застое самодержавия, снова ввергла в еще большую реакцию?
Старец часто дышал, словно ему не хватало воздуха.
Все повторилось! Откуда это?
Оттуда же! неохотно сказал Горюнов.
Потеряли музыку?
Музыку вашего абстрактного Бога, перед которым все равны? Так он и был, рябой и с усами, строптивый грузин, окончивший лишь семинарию. Вообразил себя вождем новой оптимистической страны, со знаменем народной справедливости шагавшей к светлому будущему, хотя продолжал разреживать ряды строителей коммунизма, не веря никому.
И что, настоящей интеллигенции не стало? Той, у кого больная совесть, и чувство социальной ответственности?
А вам не рассказали? Сколько ее выкосило во время мировых войн?
Старец помрачнел.
Мой друг Александр Блок говорил мне о землетрясении в Мессине. При внезапной вспышке подземного огня проснувшегося вулкана явилось лицо человечества на один миг! И мы увидели то, от чего нас систематически отрывают несчетные «стилизации» политические, общественные, религиозные и художественные личины человека. Того лица, подлинного, отдельного человека, которое мелькнуло в ярком свете, можно было испугаться, до того мы успели от него отвыкнуть. Ничем не заменимое чутье потерял человек, оторвавшись от природы, утратив животные инстинкты.
Когда они пришли домой, к профессору, старый поэт был по-прежнему мрачен. Выискал в богатой библиотеке профессора синий томик из собрания сочинений А. Блока, и восхитился, что собрано все, даже неопубликованное (не знал, что лишь то, что не противоречит линии партии). «Так ценят моего друга! радовался он.
Да, это был пророк. Вот маленькая заметка о взрыве вулкана в Мессине: «В минуту катастрофы люди были охвачены паникой, безумием, несчастнее зверей Но какие чудеса человеческого духа и человеческой силы были явлены потом! Какое мужество умирающих!.. Того лица, подлинного, отдельного человека, которое мелькнуло в ярком свете, можно было испугаться, до того мы успели от него отвыкнуть. Таков обыкновенный человек. Он поступает страшно просто, и в этой простоте сказывается драгоценная жемчужина его духа. Истинная ценность жизни и смерти определяется только тогда, когда дело доходит до смертного края».
Горюнов совсем недавно перечитывал собрание сочинений А. Блока, и казалось, все духовные стадии любимого поэта он пережил, и сейчас поэт казался ему устаревшим перед грядущей близкой катастрофой.
Что ваша Мессина! Произошли такие мировые события, что не могли присниться вашим друзьям. Великая отечественная исказила лик человечества так, как они и представить себе не могли. Хорошо, что они не узнали этого.
Да, мне рассказали, опять помрачнел Старец. Страшнее первой мировой.
Тогда выкинутая революцией за границу интеллигенция и открыла свое подлинное лицо, она стояла за Россию. Многие вернулись, после смерти диктатора, время стало мягче не расстреливали. Но уже была «рабочая интеллигенция».
Старец обрадовался.
Неужели пришла новая интеллигенция, о которой мы мечтали?
Да, усмехался Горюнов. В нее попер глубинный народ. У меня на даче сплошная макулатура бывших маститых авторов «из рабочих и крестьян», девизом которых было «приподымание действительности», отделение здоровых плодов от уродливых дичков. Если бы вы знали, сколько дичков уничтожено, и сколько вот этого леса потрачено впустую на изготовление бумаги, на которой написаны эти оптимистические мифы!
Старый поэт искал в себе и не находил своей постоянной болезни. Словно отвалился больной член, тяжелое безвременье, раздираемое взрывами отчаянных народовольцев. То прошлое было настолько мелким перед тем будущим, которым ужасаются нынешние люди, что его старая боль исчезла. Да, пришли новые печали, но уже совсем другие.
Он с интересом наблюдал за новым другом наяву увиденным будущим. И увидел это будущее совсем не таким, как представлял.
3
Кажется, другой жизни не было.
То было сплошное тревожное зарево, в которое была погружена вся судьба Горюнова. Зарево, длившееся со времени заливающего Помпею вулкана, или черной смерти, выкосившей треть Европы, или великих переселений народов (VIVII вв.). Зарево двух мировых войн, миграции народов в XXXXI вв., исковеркавшие и его род. Перемалывались целые государства, этнические сообщества, в муках рождались новые.
Детство Вени Горюнова было временем, когда народ жил единой тревогой, чтó там на фронтах, ради победы. Само собой разумелось, Веня хотел сбежать на фронт, чтобы отодвинуть что-то небывало страшное, накатившееся на страну. Хотел пасть жертвой за родину (правда, так, чтобы не было слишком больно).
И даже после войны преобладало единство кучкующихся вместе, наверно, так легче прокормиться и выжить, хотя тиран продолжал разреживать ряды строителей будущего.
В холодное небо бездомно смотрел Эпоха войны в нем темнела жестоко.Я знал надо жить, для неведомых дел,Теплушкой продленья несомый к востоку.И поезд разорванных вер уходилВ какие-то трудные снова начала.И одинокий, с сиротством в груди,Обрел ли я снова все, что потерялось?Его детство не было похоже на дни барчука, его нового друга, проводившего время в большой любящей семье, в играх живых солдатиков-холопов в войну. Скорее, это была жизнь ребенка в древних Помпеях, рано начавшего тяжело трудиться. Или в арабской семье, скитавшейся по Средиземному морю, чтобы добраться до земли обетованной Америки или Европы.
____
Помнил Веня, отец искал место, где можно было, наконец, обосноваться навсегда свое Эльдорадо. И, как многие глупцы, в разоренной после страшной войны стране решил уехать с насиженного сытого места туда, где можно поесть яблочек.
И вот семья отец, мать, он с братом и сестрой, с бедным скарбом, уже томились в теплушке поезда, двигаясь с востока на юг, в поисках хлебных мест, в долгих стояниях на станциях, со сдвигами вагонов.
Но везде был голод. Мать собирала дикие груши в горах и черемшу, которую они, дети, пытались пережевывать и глотали, и она болезненно вылезала из зада стеблями, которые приходилось вытаскивать.
Однажды он пришел с улицы и увидел мать, макающую в блюдце с подсолнечным маслом корку и поспешно сующую в рот. И шевельнувшееся было подозрение залила такая жалость за маму!
Маленькая сестра заболела скарлатиной, ее увезли в больницу. Вскоре отец, дежуривший у постели дочки, вернулся растерянный.
Нет больше нашей Светочки.
И заплакал.
Наверно, из-за великих переселений народов, разрыва родственных связей и возникает в душах пустота, которая чревата эгоизмом, враждой и войнами. Главным становится все, кроме любви, добывание хлеба, инстинктивный патриотизм, негодование на претендующих стать властителями мира
____
И во мне был ужас детской раны,Когда боль сиротства в нас скулит.Но всегда был связан с миром раннимРода, что спасет и сохранит.Что же было в год послевоенный?Мой побег из дома в никуда,Чтоб в семье хватило хлеба ели,И не умирали никогда.И детдом жестокий мир и взрослыйДал мне выжить, смерти вопреки.Время нас не бросило в сиротство,Пусть и кто-то отнимал пайки.Веня с братом сбежали из семьи в город, чтобы спастись от голода и смерти.
До побега Веня наелся овса с шелухой, растертого в самодельной крупорушке (цилиндре с ручкой для кручения, одетой на ребристый конус). Прятались под деревянными тротуарами, он маялся от запора и боли в желудке, пока через неделю не разрешился где-то под забором.
Их выловила милиция на рынке, когда он выхватил из кастрюли торговки пирожок и сунул в рот, быстро сжевав, чтобы не отняли. Как бездомных, их определили в детдом где-то на юге.
В теплушке они впервые жадно ели большую осетинскую лепешку, разрывая ее на сладкие части. Поезд то останавливался, содрогаясь вагонами, то набирал скорость.
В детдоме их встретила толстая тетка, ворча, проводила в казарму, где разношерстная ватага детей встретила их подозрительно.
И было, как обычно в жестокие времена, детей-сирот не бросили, дали кров и пищу. Беспризорники дети погибших на фронте и во время оккупации, брошенные родителями от голода, и дети репрессированных были разными, как в республике Шкид. Процветал, как сейчас говорят, булинг, создавались шайки малолетних бандитов.
У них в первую очередь отняли выданную новую форменку, милосердно подкинув старое тряпье. Когда их били, старший брат молчал, из его глаз выкатывались слезы, и младший недоумевал, почему тот, такой сильный, не дает сдачи.
Как-то толстая воспитательница, в припадке гнева, выгнала на мороз голого воришку. Вдруг в казарме возник высокий худой начальник детдома, раненый фронтовик, он нес завернутого в свою шинель голого пацана. Грозно глянул на воспитательницу и ударил ее по лицу:
Вон!
После этого случая эту воспитательницу не видели.