«Ловили кошку. И поймали. Поставили на стол, как ставят цветы. Кошка постояла немного, съела цветы и ушла» (из сборника «Мартын Задека. Сонник»).
Но настоящую любовь он питал к А. П. Чехову. Чехов был реалистом, он не работал в жанре «необыкновенной истории», но во всех своих произведениях смотрел на реальность искоса, воспринимал ее с глубочайшей сократовской иронией, выбирая совершенно другую точку зрения гуманистическую. Гонатас говорил, что у Чехова он научился искусству показывать значительное через незначительное: «У него есть сила передачи посланий, но прежде всего человечность». Его любимым рассказом Чехова был «Черный монах».
У Горького он вычитал фразу одного ученого, которая произвела на него огромное впечатление, и он все время ее повторял: «Единственным способом, к которому он прибегал, чтобы повлиять на публику, было сделать так, чтобы рассказ бил читателя словно дубиной по голове, чтобы тот понимал, какая же он скотина. Он показывает напряжение, которое должно быть в рассказе, чтобы постоянно держать тебя в бодрствующем состоянии. За это и обожают Чехова. Три странички а ничего не забыл, в них есть все».
Он говорил, что русские умеют импровизировать и обогащают рассказ зарисовками мгновений, которые придают огромную силу описанию и повествованию. Он называл это «русским письмом».
Гонатас читал также Леонида Андреева, Всеволода Гаршина, Ивана Бунина, Исаака Бабеля. Из писателей ΧΧ в. он часто упоминал Юрия Олешу (18991960) и роман «Зависть», обладающий поэтичностью, но также и язвительностью. Другим русским писателем, которого открыл Гонатас, был Александр Грин (А. С. Гриневский, 18801932). О Грине упоминает Андрей Тарковский в своей книге «Запечатленное время». Он был писателем, создавшим фантастические произведения на тему моря и жизни моряков, он сотворил фантастический мир героев, которые остаются верны своим мечтам, его поклонники назвали этот мир Гринландией в нем живут капитаны, путешественники, исследователи, аристократы и бродяги, ученые, преступники, мошенники.
Завершая это путешествие по творчеству Е. Х. Гонатаса, я хочу добавить только, что для него Россия была страной великих противоречий, как и Греция, и в русской литературе он чувствовал себя как дома, или, вернее, он чувствовал себя здесь как в своем большом и гостеприимном доме литературы.
Ксения Климова. От переводчика
Произведения Е. Х. Гонатаса уносят читателя в совершенно особый мир: в нем постоянно случаются «необычные происшествия», в нем обитает множество волшебных птиц и чудесных животных, в нем существуют говорящие цветы, в нем невозможно разглядеть границу, отделяющую мир реальный от мира снов и загробных метафизических путешествий, о чем подробно пишет в предисловии к этой книге замечательный греческий филолог и близкая подруга Гонатаса Франгиски Абадзопулу.
Во время переводческой работы над текстом прежде всего поражает особая кинематографичность рассказов: это и система образов, которые читатель тут же автоматически визуализирует, и неожиданные детали в описаниях персонажей и интерьеров, но особое удивление вызывает манера работы автора с синтаксисом предложений он позволяет темпу повествования то ускоряться, то замедляться, показывая общую относительность восприятия времени, словно в хорошем авторском кино. При всей лаконичности своей прозы Гонатас любит уточнения, дополнения, всевозможные синтаксические вставки. Его излюбленным пунктуационным знаком является двойное тире, которым он выделяет дополнительные детали: «Я беру ее в руку в растерянности, поскольку не знаю, куда деть она из чистого золота, бегаю из комнаты в комнату» (рассказ «Зуб» из сборника «Три гроша», с. 256). Сам по себе знак тире в устной речи соответствует продолжительной паузе, мы делаем остановку, переводим дыхание У Гонатаса зачастую то, что заключено в двойное тире, кажется на первый взгляд незначительным уточнением, но в итоге именно из таких подробностей и создается тонкое изящество всего текста. Это как в кино камера совершает наезд на какой-то незначительный предмет, фокусируется на какой-то детали, на время оставляя размытыми лица главных действующих героев, а затем снова возвращается к основному повествованию, но именно из этих деталей в итоге и создается красота целого фильма.
Полное собрание произведений Гонатаса дает возможность заглянуть на его «писательскую кухню» в свой последний опубликованный сборник «Три гроша» он включил два рассказа, ранее опубликованных в других сборниках, внеся в текст лишь небольшие изменения. В рассказе «На мосту», впервые опубликованном в сборнике «Бездна», он убирает несколько лишних уточнений: «ничком», «под стеклянным настилом» (с. 255). В рассказе «Путешествие» из сборника «Тайник» Гонатас переделывает предложения, меняет синтаксис внутри фразы, убирает скобки. Таким был первый вариант, написанный в 1959 г.:
«В окне показалась птица и знаками пригласила меня выйти. Вскоре мы вместе летали над садами с мокрыми от росы яблонями. Птица болтала мне в ухо: Пещера я тебе столько раз о ней говорила недалеко. Лягушка, охраняющая вход, меня знает. (Ее отца раздавило позавчера колесом бычьей упряжки.) Там, в прогнившем гробу, среди мяты, спрятана та самая старая рука» (с. 94).
А вот так выглядит переработанный рассказ в сборнике 2006 г.:
«В окне показалась птица и знаками пригласила меня выйти. Вскоре мы уже летели вместе над яблоневыми садами, мокрыми от росы. Птица болтала мне в ухо: Пещера, о которой я столько раз тебе рассказывала, недалеко. Я знаю жабу, сторожащую вход, ее отца вчера раздавило колесо воловьей упряжки. Там, в прогнившем гробу, среди зеленой мяты, спрятана та самая старая рука» (с. 263).
Такое внимание к деталям повествования является примером тонкой работы мастера-ювелира над произведением литературного искусства. Для Гонатаса важно все почти через полвека он считает нужным снова вернуться к произведению и уточнить, что мокрыми от росы были не яблони, а сады, и что мята была зелена.
Гонатас высоко ценил литературные шедевры русской малой прозы, и очень хочется надеяться, что и русский читатель по достоинству оценит «странные истории» Гонатаса.
Путешественник
Отчего так мало музыки И такая тишина? О. Мандельштам. «Смутно дышащими листьями», 1911
Юноша, что убил Гиганта, а затем исчез, так что никто никогда о нем больше не слышал, не был, как гласила молва и как завтра будет рассказывать легенда, аристократического происхождения. Это был человек из народа некто в зеленом военном кителе без пуговиц и в желтых фланелевых брюках; и ожидал его немыслимый конец. Этот человек, несмотря на все наши советы и подстрекания, не послушал нас. И сделал, как всегда, то, что взбрело ему в голову. И убил Гиганта. После убийства его охватило страшное беспокойство особенно когда он вдруг заметил то, чего не замечал прежде: тень его танцевала на стенах, как большая птица, подобную которой он, насколько помнил, никогда не встречал во время охоты; озноб охватил его, и он начал дрожать, словно пламя свечи в подсвечнике, словно то самое пламя, что стало началом его мучений. Однако, не посмев затушить свою свечу, он запер дверь дома и повесил снаружи старую табличку, на которой было написано:
Сегодня в полночь я поразил Гиганта, коварно напав на него, пьяного, во время сна. Однако я боюсь, что он может в конце концов спастись. И все-таки что-то говорит мне, что он не спасется. Не может быть, не должно быть, чтобы я его не убил. Нет я убил его навсегда.
Эта запись никогда не была найдена. Наверное, тот чертов ветер, что дул на рассвете, оторвал ее и, покружив по тесным переулкам и полям, швырнул в озеро. И она пропала.
Выходя из дома, прежде чем скрыться за углом, он обернулся и бросил украдкой взгляд на черные ставни, за которыми в диком бешенстве плясало пламя свечи. Вид его пустой комнаты с красными стенами, освещаемой проклятой свечой, и никого внутри, даже его самого, которого он, однако, все еще видел там, где он был совсем недавно, снова заставил его вздрогнуть под зеленым кителем без пуговиц. Он ускорил шаг, дошел до станции, взял билет, убеждая себя казаться хладнокровным и безмятежным, и без вещей ни чемодана, ни рюкзака сел на поезд.
Поездка была дальней и утомительной. Перед ним проплывали пейзажи, погруженные во тьму; дальше, в глубине, едва поблескивали воды небольших озер, однако он видел плывущую свечу на поверхности каждого из них; время от времени со свечи стекала широкая капля, капля растекалась еще шире, падая в воду, и тоже плыла, словно белый цветок.
Поезд был старым, многих стекол не было, и в вагоны проникало дыхание ночи. Вместе с ним входили какие-то крошечные женщины, у которых пальчик был замотан белым бинтом. Они секунду показывали на него забинтованным пальцем, не говоря ни слова, затем прятали палец на груди и, затянув шарфы на плечах, снова исчезали так же, как появились. Освещение вагона было слабым, а два его попутчика спали на скамейках, прикрыв ноги и головы черными шкурами. Время от времени они перекатывались с одного края скамейки на другой, как мешки, и шкуры их сползали, открывая желтые голые ноги. Когда холод начинал их пробирать, они просыпались от боли, приоткрывали опухшие веки и тянули покрывала на себя, не обращая на юношу внимания. Он наблюдал за ними со своего места и два-три раза, когда разыгрывалась эта сцена, снова замечал в глубине их глаз мигающее пламя свечи. И когда они закрывали глаза, он ясно видел, что глаза их продолжают светиться изнутри тем же самым желтым светом. Тогда он отводил от них испуганный взгляд и вперивался в брюхо большой рыбы, которую на гвоздь у окна за рот повесил на веревке один из пассажиров, блестящее брюхо с большими чешуйками начинало постепенно голубеть, и теперь уже синее пламя зажигалось в глубине его. Пот струится по лбу, и он закрывает глаза, чтобы спастись от отвратительного света пламени, который не перестает его преследовать. Наконец они прибыли на конечную станцию об этом возвестили, жутко заскрипев, колеса поезда и свисток, просвистевший три раза. Для него же конец пути был похож скорее на ужасное начало.
Он принял решение: надо было постараться любым способом избежать ареста, потому что он, в общем-то, боялся допросов о причинах и мотивах того убийства, которые последовали бы за ним. Почти твердым шагом он быстро удалялся от станции, оставив за собой последний жилой дом, теперь он шел по ледяной загородной местности и чувствовал, как намокают подошвы его ботинок. Он поднимался по узкой тропинке к плоскогорью, закрытому со всех сторон высокими остроконечными скалами об их острые вершины ястребы точат свои когти. У них в брюхе горит сильный огонь, а там, где чесотка выщипала перья, их мясо красное и сырое дымится на холоде зари, которая все ближе, все ближе.
Присутствие юноши не удивляет стервятников они, похоже, ждали его появления с минуты на минуту, и это заставило его задуматься. Мысли путаются в голове, и его снова охватывает страх. Пока он проходит между ними, ястребы неподвижно стоят на вершинах скал, словно задумавшиеся старцы с поднятыми воротниками пальто. В их глазах горит зеленоватое пламя.
«Кыш, кыш, кыш!» кричит он громко и угрожающе машет руками, но ястребы неподвижно сидят на месте. В наступившей тишине слышится небольшой шум, он становится ветром, он касается его щек и морозит их это дыхание птиц, леденящее и ползучее.
«Кыш, кыш, кыш!» кричит он еще громче. Поднимает с земли булыжник и бросает в них слышно, как камень тяжело и глухо ударяется о скалу, а затем скатывается к его ногам. Птицы даже не шевелятся, только закрывают поочередно то один глаз, то другой, как будто дразнят его, и становится жутко оттого, что они делают это одновременно и непрестанно, и он, сжав руками голову, бежит вперед, сменяя шаг на прыжки, неровные и стремительные.
И вот уже показался дом с каменными стенами. Он стоит на холме, и среди кипарисов, сторожащих его фасад, видны два балкона с закрытыми ставнями. На втором балконе высокое древко взмывает в небо древко без флага.
Железная дверь скрипит, когда он толкает ее; кажется, что-то вклинилось в притвор, мешая ей распахнуться настежь, она открывается медленно, оставляя узкое место для прохода. Но на пороге дома он робеет не знает, надо ли входить. Хочет развернуться и уйти, но оборачивается, видит издалека зеленые огни, мерцающие в глазах птиц на скалах, и они заставляют его принять решение. И шаткими шагами входит в дверь.
В необъятном доме царит тишина, единственное, что он слышит, единственный шум, доходящий до его ушей, звук собственных шагов, осторожно плетущихся по запыленному полу. По мере того как он продвигается дальше, глаза его начинают привыкать к темноте. Комната, где он оказался, пройдя по небольшому коридору, едва освещена. Ее потолок стеклянный, он сделан из десятков маленьких стеклышек, разделенных железными прутьями, и, несмотря на толстый слой земли и гнилых листьев, наваленных сверху, сквозь стекло проскальзывают лучи звезд. Небольшого света достаточно, чтобы разглядеть, что эта комната огромный пустой зал, где стоят в ряд одна за другой несколько корзин и что-то беловатое поблескивает в них. Приблизившись, он видит, что это большие плетеные клетки, точно такие же, с какими он в детстве ходил на охоту, а то, что казалось в полутьме белым, было, как он с ужасом увидел, птичьим скелетом. Он убеждается, что клеток семь и в каждой скелет крупной птицы. Мысли метнулись к ястребам, и он снова почувствовал на лице их отвратительное дыхание. Чтобы не видеть клеток с останками, вскинул голову к застекленному потолку. Но там сквозь стеклышки горели все те же знакомые глаза. Он в испуге подпрыгнул и задел большой глиняный горшок, тот грохнулся с глухим, далеким звуком, идущим, казалось, из-под земли, словно горшок сообщался с глубоким подземным водоемом. И тотчас же послышалась тихая, печальная мелодия.
Кто-то играл на гитаре; кто-то, кого не было видно, но он точно был в верхних покоях, куда вела деревянная лестница, на ее перила теперь облокотился юноша. Неизвестный музыкант был, должно быть, великим мастером играл грустную мелодию, такую сладостную и жалобную, какую юноша не слышал с детства. Он тотчас забыл все страхи и переживания кошмарной ночи, забыл проникавших через окна поезда женщин с забинтованным пальцем, которых он видел несколько часов назад; забыл глаза ястребов, которые его преследовали, забыл скелеты птиц в клетках. Когда изумительная музыка смолкла, его сердце было все еще полно восторга, и тяжелые шаги по ступенькам не вызвали в нем страха; он был уверен, что это шаги друга.
Появился человек; на нем был халат с широкими рукавами, а на его груди на ремне висела маленькая гитара это она издавала утешительные звуки, что подарили спокойствие его сердцу. Струны гитары когда со стеклянного потолка на них упали лучи звезд сверкнули серебром.
Волосы и уши незнакомца были спрятаны под пепельной шапкой из мягкой овечьей шкуры. Лицо было темным, но из глаз изливался свет, похожий на тот, каким лучится красное вино в хрустальных бокалах.