Но сегодня трава, густая и толстая, зеленая-презеленая, темная и уверенная в своей эфемерной вечности, глушит мой голос, душит мои шаги, возвращает внутрь меня мою горячую песню.
Лилии
Я много раз блуждал по этому пустынному побережью. Но сколько ни закидывал в море свои донки, всегда вытаскивал за клюв одну и ту же курицу.
Когда возвращаюсь, рыбы сохнут в полном одиночестве на потолке моего чердака.
Я зажгу однажды вечером прекрасный костер, и оживут в последний раз, прежде чем стать пеплом, сверкающие цвета их дна.
Затем эта дикая бестелесная птица вылетит из окна, и звезды осветят лилии, растущие на моих стенах. (Днем это луковицы вечером они становятся лилиями. Жалость сохраняет их.)
Путешествие
В окне показалась птица и знаками пригласила меня выйти. Вскоре мы вместе летали над садами с мокрыми от росы яблонями. Птица болтала мне в ухо: «Пещера я тебе столько раз о ней говорила недалеко. Лягушка, охраняющая вход, меня знает. (Ее отца раздавило позавчера колесом бычьей упряжки.) Там, в прогнившем гробу, среди мяты, спрятана та самая старая рука».
Листья
Одетый в тончайшую сеть, укрывающую меня, как невесомый полог от комаров, я открывал скрипящую дверь все еще слышу ее стоны и выходил в ночь.
Перепрыгивал через забор, и камни отлеплялись от моей спины и отдавались эхом в глубоком котловане.
Мои ноздри, целый день дышавшие вонью гнилой лодки, сейчас вдыхали запахи ночи с жадностью никогда так и не смог к ним привыкнуть.
Я находил дерево. Часами сидел у его корней и ждал. И вот начинался дождь листьев. Огромные листья, зеленые, толстые и мохнатые, падали и падали вокруг меня.
Я собирал их и на обратном пути набивал сундук. Затем я засовывал в листья ухо и слушал их песню.
«Думаешь, они не засохнут, поэтому собираешь? говорили мне дома, поджидая, когда я вернусь, протягивая мне свечу в подсвечнике, полном желтых слюней. Их песня уже слышна чем прекраснее она становится, тем быстрее пьет их сок. Завтра они станут пылью».
«Да, отвечал я им, якобы соглашаясь, вы правы, так оно и есть. Они умирают и поют».
Но как только они снова ложились в свои постели и лишь пальцы их ног из-под красных шерстяных одеял светились во тьме, как лампады, я бежал и прижимал глаз к замочной скважине своего сундука.
О, как они плыли, будто мягкие речные рыбы, сверкая среди хаоса! Те, что я притащил сегодня вечером, не отличались от прежних, бывших в сундуке уже много лет. Все зеленые, с глянцевой живейшей плотью.
Неисчерпаемые соки, текущие по их жилам, пели.
Никогда они у меня не завянут.
Глаза
Он упал на бок, тяжело раненный, смертельно пораженный, на большой, единственный наш гелиотроп. Цветок промок от крови, погас свет нашего сада, перестало биться сердце нашего огорода. Безмолвие, тьма, и черная зелень начала расти повсюду.
«Солнце прогнало тебя с неба, а ты охотился за моим солнцем на земле; ты вновь пришел к солнцу и лег умереть вместе с ним», сказал я ему и перевернул его вилами. Затем, встав на колени, при свете фонаря, болтающегося на шее, развернул, пока они были еще горячими, его прижатые крылья, трещавшие, когда я раскрывал их, как толстые страницы моего словаря.
В его подмышках я нашел два глаза, красных, живых, смотревших на меня.
Я осторожно вырезал их перочинным ножиком, не повредив, и они, остыв, стали двумя прекрасными шариками, двумя цветными бисеринами, которыми я побеждаю всех своих одноклассников. Они готовы отдать все что угодно, чтобы поменяться, но я, помня, чего они мне стоили, не променяю их ни на что.
Поскольку это глаза, они сами находят цель достаточно только подтолкнуть их пальцем. Они всегда попадают в яблочко.
Но однажды вечером, когда я шел один по нашему темному саду, среди длинных рядов тяжело вздыхающих губок, мне захотелось в первый раз сыграть самому с собой. Итак, я достаю из кармана шарики, кладу один на землю, отхожу на несколько шагов назад и, опустив другой, толкаю его пальцем.
Хотя результат был известен, сердце мое сильно билось, пока я ждал.
Вначале шарик покатился тихо; чем дальше, тем быстрее он катился по поросшим травой плитам. Подкатился к цели, но в последний момент, за полмиллиметра до того, как ее коснуться, резко остановился; и сразу же мои шарики оба вместе поднялись и потерялись в небе.
Так я их больше и не нашел. И орлы с тех пор больше не падали в наш огород.
Больше не испустит дух орел на моих руках.
Тигрица
Ночь с влажной мордой проходит между деревьев и через поля с водой и тростником.
С чердака старого дома светит оранжевый цвет. Это пустая комнатка с разбитыми стеклами.
Три прекрасных огня зажигаются на широкой кровати, парящей на цепях посреди комнаты.
Натренированная рука в черной перчатке с кольцом нежно берет их и сажает в покрытый паутиной горшок.
Маленькая тигрица с черными полосами, прятавшаяся за кувшином, выходит через приоткрытую дверь недолго смотрит на луну и онемевшей поступью скрывается в высокой траве сада. Ноги ее обуты в большие желтые фиалки.
Однако она вернется завтра вечером. Весь день в вагоне поезда, который будет везти ее в ее клетку, а затем на бескрайней ледяной арене, во время представления, она будет скучать по ласке руки в черной перчатке.
Она снова придет завтра вечером, полная ностальгии и послушная приказу одетой в перчатку руки, чтобы зажечь огни на широкой кровати.
Любовь, когда она не попадает в цель
Много раз, когда мы забирались на высокий чердак загородного дома, под маленькой голубятней, совершенно одни, с красной луной в треснувшем зеркале, она вставала, бросала свое белье на стекло и прятала луну когда я гладил ее нежную шею, откуда били ключами токи, желая подняться и поцеловать ее горящие губы, в какой-то момент я терял ее голову. Я вставал вне себя от гнева, оттаскивал ее руки, продолжавшие обнимать меня, и, оставив ее тело теплым на кровати, вылетал в раскрытое окно чердака, выходящее в сад.
Ее голова, как я догадывался у меня был прошлый опыт, плыла, словно единственный цветок среди зеленой-презеленой сочной травы, а ее волосы светились на листьях.
Сдерживая гнев, я звал ее тихим голосом, чтоб не услышали соседи, я просил ее прекратить эту безрассудную игру, я любым способом пытался привести ее в чувство.
Голуби рядом с нами не понимали таких шуток они урчали, выщипывали перья, и дождем сыпались их клювы на наши голые тела, кусая их.
Несмотря на все мои просьбы, она никогда не поднималась, если сама того не хотела, но всегда, когда она возвращалась, ее зубы за красными губами благоухали ночным садом, а ее волосы отрастали за время ее отсутствия так, что не помещались не только на подушке, но и на кровати, и спадали до пола бесконечными волнами.
Идол
Есть на свете черная-пречерная шелковистая птица с уникальным золотым пером в хвосте.
Когда показывается заря, желтая, покаявшаяся в садах за мушмулой, или когда сумерки начинают разбрасывать свои сине-красные тени по бездонным лощинам, птица, вьющая гнезда в камнях пустынных лугов, выходит из укрытия, разливается по лесу колокольчиками, ее пух кружит головы цветам. Она наводит страх на посвященных охотников. Под музыку ее крыльев удаляются их шаги.
Она никогда не отступает перед опасностью, никогда не покидает своего места, никогда не прячется от глаз врагов, путешествуя, завернувшись в зеленый листочек, как делают другие птицы.
По пальцам можно пересчитать охотников, которые могут похвалиться, что видели ее два-три раза за всю свою жизнь. Но ни один бальзамировщик редких птиц до сегодняшнего дня еще не хвастался, что обогатил ею свою коллекцию.
Горе тому, кто встречает ее впервые с оружием в руках. Она подманивает его строгой грацией своего окраса, несказанной сладостью своего голоса, ритмичными движениями своего золотого пера. Ничего не подозревающий охотник подходит близко, целясь в нее поднятым карабином, держа палец на курке.
В ту секунду, когда охотник уже готов выстрелить, он с ужасом видит, как, сидя на ветке, на камне или на выступе высохшего колодца, эта черная-пречерная птица смотрит на него знакомым взглядом.
Откуда он знает эти глаза? Где видел эти волосы? Почему помнит наизусть эти черты?
Нет, он не ошибся.
На черном теле птицы микроскопическое подобие его собственной головы. Это в свое лицо, словно через перевернутый бинокль, уменьшающий вещи, прицелился он на ветке, на скале или на выступе высохшего колодца.
Кто осмелится выпустить пулю в своего идола, собираясь подстрелить птицу?
Бездна
Опыт, доказывающий, что все необъяснимо, приводит к мечте
Волс. Mirabilia
Медведица
[9]
Крестьянин из Малатии по имени Махмут Джейлан, пробираясь сквозь густую чащу, рубил дрова, оными и нагружал свое вьючное животное. Но по дороге, в лесу, груз опрокинулся, и крестьянин начал грузить заново.
Внезапно пред ним предстала огромных размеров медведица, каковая, осмотрев его в течение непродолжительного времени, приблизилась и стала помогать в погрузке. Она подбирала разбросанные дрова и передавала их дровосеку, который принимал их с объяснимой тревогой в душе и укладывал на скотину.
Когда погрузка была завершена, зверь двинулся было уходить, и несчастный Махмут тоже в противоположном направлении. Однако, не успев отойти, он узрел в страхе, что медведица бежит на него. Его страх достиг наивысшей точки, и с минуты на минуту он ожидал своего конца. Но с изумлением увидел, что зверь догнал его для того, чтобы передать небольшое полено, которое было забыто на месте погрузки.
Впоследствии медведица удалилась с миром.
А
Однажды мне приснилось, что я бабочка, которая размахивает крыльями, довольная своей судьбой. Я проснулся и с изумлением увидел, что я Чжуан-цзы. Так кто же я на самом деле? Чжуан-цзы, которому снится, что он бабочка, или бабочка, которая воображает, что она Чжуан-цзы?
Чжуан-цзы
Шелка
Я выхожу из старинного особняка, пробираюсь сквозь его темный сад и выхожу на площадь. На земле тут и там брошенные куски ткани. Я наклоняюсь и вижу, что это старые галстуки. В глубине, на трибуне, какой-то человек произносит речь наверное, он уже давно говорит, потому что у рта появилась пена перед несуществующей аудиторией. Кроме нас двоих, никого больше нет на широкой площади. Он говорит с фанатичным пылом, объясняет что-то, написанное на черной доске рядом с ним, то и дело тычет туда концом длинной указки, однако ни разу не оборачивается, не смотрит в ту сторону его взгляд все время неподвижен, пригвожден к лицам, которые он воображает перед собой. Я подхожу и вижу на доске развернутые из рулона бесконечные аршины драгоценной шелковой ткани с невероятной красоты тканьем, узором и красками она мастерски, с большим старанием уложена в искусственном беспорядке, с бесчисленными сборками и складками, как бы случайными, а на самом деле мудро продуманными, чтобы показать все богатство и прелесть самой мельчайшей детали. Мой опьяненный взгляд обнимает всю ее поверхность, ласкает блестящие выпуклые линии нитей, похожие на ряды пепельно-розовых микроскопических бус, на тонкие-претонкие волокна и прожилки листьев. Каждый раз, когда ненасытный взгляд погружается в глубины какой-нибудь складки, я счастлив открывать и новую структуру, и еще одно редкое сочетание цветов, поначалу не замеченное, чудесное и совершенно новое, но всегда выдержанное в стиле и общем смысле этой несравненной гармонии.
Захваченный этим зрелищем, полный восторга, я развязываю свой галстук и бросаю его к другим.
Оратор видит мое движение, резко обрывает свою речь, как сумасшедший слетает по ступеням трибуны и бежит ко мне.
«Можно взглянуть на ваш воротничок?» говорит он запыхавшись, в волнении, будто не веря своим глазам. Он невелик ростом, поэтому встает на цыпочки, чтобы дотянуться до моей шеи.
Убедившись, что на мне больше нет галстука, он маленькими, как обезьяньи скачки, шажками идет к черной доске, достает из кармана огромные ножницы, бережно отрезает кусок ткани, висящей и сверкающей, как павлиний хвост, возвращается и подает его мне.
«Почем за аршин?» спрашиваю я и берусь за кошелек. И сразу понимаю, какую ошибку совершил, но поздно оскорбление уже нанесено.
«Нет, сударь. Что у меня за ужасное ремесло! Какое разочарование! кричит он в страшном негодовании хриплым петушиным голосом. Сколько часов я бился, убеждал вас: ткань не продается, а кто хочет кусочек, пусть свободно у меня попросит, после того, конечно, как отдаст мне свой старый галстук».
Затем он поднимается на трибуну и снова начинает надрывать горло перед оледенелой площадью. Лицо у него багровое и потное; у рта будто мыльная пена.
Мольба
Передо мной возвышалось очень древнее надменное древо с медно-зеленой кроной. Хриплый голос отозвался в моей душе.
Я упал на колени. Пока молился, я увидел, как мои руки, сложенные в мольбе, отрываются от плеч, и, порхая, словно голуби, улетают ввысь, и теряются в дрожащих пышных ветвях.
Отшельник
Деревянная дверь открылась со скрипом, и длинная белоснежная борода расстелилась у нас под ногами и осветила наш облик, сияя во тьме. Ступая по ней, мы вошли в хижину. Два древесных ствола были пригнуты к земле вместо сидений. Сначала мы поцеловали руку старца, затем начали раздеваться. Он отошел в угол и, не обращая на нас внимания, спокойно настраивал свою древнюю скрипку, из которой то и дело капали толстые слезы воска.
Бабочки помогают
«К нам едет ревизор садов», послышался громкий голос.
Тысячи бабочек выпорхнули из дыр заборов, тотчас взлетели на голые стебли и принялись изображать цветы, а те продолжали беззаботно спать в земле.
Сад
Я поднимаюсь по убогой тропинке, которая все сужается и идет в гору, и передо мной показывается сад. Лестница ведет к решетчатому павильону с большими фиолетовыми цветами. Ступеньки ее сделаны из прозрачного камня, и в них плавают листья, прекрасные краски и несколько букв алфавита.
Стены
Большая крылатая ящерица с головой курицы бесшумно летала по двору, выложенному плиткой, так низко, что едва отделялась от своей тени и можно было обмануться, подумав, что она ползает по плитке. Я пошел за ней и увидел, как она пролезла в приоткрытую низкую дверь. Я вошел вслед за ней и очутился в пустом стойле. Ящерица исчезла. Стены до потолка были покрыты сухой травой и соломой. Я потрогал их, и кожура с треском начала отделяться и падать. Тотчас мои глаза ослепли.
Стены были из цельного, толстого, как лед, чистейшего хрусталя.
На мосту
Я ничком лежу на маленьком мосту. Под стеклянным настилом на белом поле сияет огромная голубая мальва. Бараны наклоняются к ее корням и лижут покрывающий их снег. Полевой сторож в шапке и теплых ботинках проходит передо мной, беспрестанно бормоча одну и ту же фразу, как молитву: «Перхоть деревьев это птицы».
Безысходность
Дорога все время сужалась. Мы уже еле пролезали между домами, которые почти касались домов напротив, оставляя крошечный проходик. Мы втиснулись во двор и, пройдя по тропинке, вышли на площадь. На облезлых скамейках сидели лохматые собаки и плакали.
Женщина взяла меня за руку и показала наверх, на блестящего ската, скользящего с крыши на крышу. От ударов его хвоста бронзовые крыши звучали как цимбалы.
«Он точит зубы снова задерет кого-то сегодня», тихо говорит она и поворачивается ко мне.
Ее коса блестела, облитая маслом. Ее глаза горели под длинными ресницами.
Я смотрю на забор перед нами высокий и полный чешуи. Приближаю глаз к одной из дыр. Бесчисленные мальвы колышутся вокруг павильона, наполовину ушедшего в землю. На крыше, поднимающейся из земли, вдруг открывается чердак, голубь слетает с лестницы, выщипывает себе перья и летит прямо к скату. Мальвы в ту же секунду наливаются кровью.