Рыбы не умеют сидеть бурчал себе под нос Жо. Это пиздец Не умеют сидеть Я только сейчас это понял.
Они и стоять не умеют, подыграл Евген.
Послушай, ты, Король Литр, не порть мою блестящую мысль своими никчёмными умозаключениями! заявил чуть воспрявший Костик.
Хорошее название для паба «Король Литр», Вова начертил незримую вывеску. Пожалуй, украду у тебя название.
Видимо, гашиш был годным, заключила Алёна, заострив вверх уголки пухленьких губ.
Жрать захотелось дико, давайте пиццу закажем? предложил на мгновение засуетившийся Костик.
Я за, проронила немногословная улыбчивая Даша, обстоятельно вымочив в чашке пакетик чая с бергамотом.
Приготовь что-нибудь сам, укоризненно советовал Евген, плеснув в опустевший стакан ещё виски и заложив спичку в уголок рта.
Ты чё конченный? возмутился по-дружески Костик. Ты время видел? К тому же я профессионально не умею готовить.
Котёнок может добывать себе пищу самостоятельно в шесть месяцев, а хомо эректус и в двадцать шесть лет ни хера не может, да, Коди? усмехнулся Вова.
Хомо эректус? залился отчаянным фальцетным смехом Костик, утопив сопутствующий ему такт в хитром свежеприготовленном коктейле. Возбуждённый мужеложец?
Дебил! хихикал Евген под созвучный смех девушек.
Человек прямоходящий, с умным видом заявил Вова.
Послушай сюда, хомо эректус, деловито верещал Жо, тебя сюда для какой цели подселили, не догадался ещё? Ты теперь кухар. На веки вечные! Иди готовь! страшным голосом возопил он. Я жаждаю отведать бефстроганов!
Ребята посмеялись, решив всё-таки заказать пиццу, долго споря о выборе конкретной кухни с наиболее широким меню и приемлемой ценовой политикой. И после пятиминутного отчаянного спора таки определились.
Ночь чернела за окном, и самый тёмный её час приближался. Опустевшие коробки с пиццей, растормошённая колода карт, остывший недопитый чай и пустые от алкоголей стаканы достойные атрибуты удавшегося празднества застыли без дела. Сон начал сгущаться, просачиваясь на кухню из каждой щели, поднимаясь из каждого угла, летая кроватями за окном. Он притуплял реакции посильнее любой выпивки, окуривал и пеленал разум тонкими паутинками сладкой дрёмы. Нога закидывалась на ногу, пятая точка хохлилась и поудобнее устраивалась на стуле. Тело искало наиболее благоприятную позу для ухода в мир грёз, несмотря на странное желание головы оставаться в сидячем положении, принимать внутрь жидкости и совершать поступательные движения языком в сторону того, о чём сказано уже сотни раз. Уши слушали вопросы нехотя, как всегда немного удивляясь тембру собственного голоса в ответ. Слова, складываемые губами и выдуваемые из уст лёгкими, теряли стройность. Повторённые слова, не ясно зачем, меняли форму и размер, суть оставляя прежней.
Первым ушёл Евген, зевнув басом и пожелав сладких снов. Костик заранее надул ему широкий синий матрац и определил спать на пол. Дружба дружбой, но кровать для хозяев мы давно не варяги, чтобы отдавать путнику лучшее.
Ребята остались коротать вызревшую ночь втроём Костик выпроводил Дашу, огорчённо солгав, что ложе любви сегодня занято другом. Даша, ещё немного порыжев веснушками на лице на прощание, фыркнула, задрала носик, попрощалась с ребятами и чмокнула Костика в губы, получив от него в ответ шлепок по симпатичной заднице, приятно засушившей ему ладонь.
Алёна, захмелев, вновь окунулась в привычную боль утраты, рассматривая телефонные фотографии родителей. Смотрела, как в первый раз, и умилялась, вспоминая то, что было за пределами изображения, то, что было вынесено за рамку.
Я до сих пор храню номера родителей в телефоне Знаете, когда их не стало, со спрятанным на виду надрывом произнесла Алёна и увидела две реакции: Вова внимал крайне внимательно, а Костик закатил глаза так, что показалось, они развернулись к затылку. Я поймала себя на мысли, что вселенная не посылала мне никаких сигналов, не подавала знаков. Я вообще ничего не почувствовала. Мне просто сказали, что родителей больше нет Больше нет
На красивых глазах Алёны навернулись искренние слёзы, безмерно глубокую зелень увлажнив. Спрятанная глубоко в сердце скорбь часто прорывалась изнутри. Ей нужен лишь малейший зацеп.
Если исходить из историй, рассказанных мне мёртвыми людьми, то ты ничего не почувствовала, потому что так и должно было быть, ответил Вова, коротко пожав плечами, точно говорил нечто очень тривиальное. Все человеческие катастрофы идут по плану жизни. Будут, как и раньше, гибнуть целые цивилизации, но Земля будет вращаться с той же скоростью. И не будет знаков. Не будет сигналов. Ничего не будет. Но трагедии будут продолжать случаться.
А как считаешь ты?
Я сомневаюсь, что все люди гибнут тогда, когда положено. Иногда это стечение очень странных обстоятельств или проявление чьей-то порочной воли, чьей-то низменной сути. Но едва ли вселенная будет предупреждать об этом. Или мы просто невнимательны к её сигналам.
Может, сменим тему? предложил непривычно серьёзный Костик, интеллигентно скривившись только оттенками черт лица, утопив при этом взгляд в вычерненном ночью окне.
Попустило? спросил Вова, улыбаясь другу, пытаясь его смягчить.
Ну, друг не улыбнулся в ответ.
А что не так с темой? тонко вспылила Алёна, считая свои слёзы предметом особой искренности, послом открытости, априори символизирующих сверхважность момента, его неприкрытую драматичность.
Не люблю тему отцов и детей, поэтому в данной ситуации пойду лучше спать, я в некондиции, отрезал Костик, вставая со стула и чинно, с читаемой долей баламутства, откланявшись.
Да нет, расскажи, нам интересно, Алёна плотно скрестила руки на груди, губки насупив.
Нам? ухмыльнулся Костик, с дворовым укором посмотрев на Вову-каблука.
Нам, кивнул глазами умиротворённый Вова.
А ну, лады, согласился Костик и приземлился обратно на стул. Просто как бы вы, как я понял, считаете, что раз ваши родители умерли, то с вами случилось самое страшное, что бывает в отношении отцов и детей?
Есть что-то страшнее, чем смерть самых близких людей? Алёна задрала безупречные брови практически к небу маленькой кухни.
Алёна, мы не на улице. У нас разговор, а не базар. К чему эти ответы вопросом на вопрос? негодовал Костик, выцарапывая взглядом на древе стола нецензурные слова.
Да, считаю это самым страшным. Есть что-то страшнее смерти? Алёна боролась с синдромом начальника, который всегда прав, её внутренний пьяный босс уже рвал рубаху в клочья.
Только жизнь, излишне сухо, обезвоженно, произнёс Костик.
Поясни для гостьи, нейтрально сказал Вова, сложив пальцы на сонном подбородке.
Понимаешь, Алёна, порой так случается, что дети это не цветы жизни в семье. Это никому не нужные сорняки, с которыми не ясно, что делать и зачем они вообще появились. Но потом, со временем смысл их существования чётко вырисовывается они нужны, чтобы мама могла досаждать папе, а папа маме. Потому что маме и папе сказали их мамы и папы, что жениться нужно в восемнадцать лет и поскорее рожать детей, будучи самими ещё детьми. Так образуется страна детей с детьми. Начинаются стычки и тёрки, потому что выясняется, что мама не понимает папу, а папа маму, а повзрослеть нужно им обоим и прямо сейчас. И на этом непонимании и неприятии, когда подростковая влюблённость сходит на нет, папа и мама начинают вить будущее своего отпрыска в их семейном гнёздышке.
Костик выпил остатки своего коктейля, который тянул почти час. Алёна сосредоточенно внимала его речам, не прерывая, заинтересованно сохраняя полёт его хрупкой мысли, отягощённой хмелем и конопляным дурманом. Он продолжил внятно разжёвывать:
Сын подрос. Поднимается вопрос его будущего в мире людей. Сын должен пойти рисовать, потому что у него есть к этому талант, говорит папа. Нет, он должен пойти на хоккей, потому что он должен вырасти нормальным мужиком, не таким как ты, а если нет я с тобой разведусь, говорит мама. Хорошо, тогда пусть пойдёт на футбол, говорит папа. Чтобы он там отупел, пиная мячи? Тогда он пойдёт на самбо, противоречит себе мама. Папа включает заднюю, сын идёт на самбо, получает там по голове и больше не ходит на самбо мама увидела у него о ужас! бланш под глазом. Теперь сын никуда не ходит. Но больше всего он не хочет идти домой, потому что там нет ничего, кроме бесконечных разборок, где его используют в качестве или щита, или громоотвода. И вот сын сидит на улице. К нему подходят ребята из плохой компании. Доёбываются до него. Дерутся. А потом крепко дружат, как часто бывает у парней. Ребята из плохой компании предлагают сигареты, алкоголь, дружбу и хулиганство. Сын соглашается, просто потому, что нет никакой альтернативы. Оценки в школе летят в пропасть, как и отношения с одноклассниками и учителями. Но для мамы и папы это просто очередной аргумент в пользу себя это из-за тебя он такой, он весь в тебя. А сын уже хорошо втянулся в специфический быт плохой компании. Он настоящий хулиган, а не те, кто не делает домашку. Он частый гость в детской комнате милиции. И обсуждение его поступков начинает понемногу роднить чужих людей маму и папу. Они осознают и принимают тяжёлую судьбу, злой рок, который как-то невзначай прописался в их доме. Сын, считай, уголовник. Ужас. За что нам это, боже?! Папа и мама начинают прикладываться к бутылке. А после папины подзатыльники складываются в кулаки. И страшен лишь первый удар, а все последующие просто тавтология. Проходят год, два, пять. Сын не часто бывает дома. Он всегда с плохой компанией, ряды которой постепенно начинают редеть. Кто-то из его друзей сел. Кого-то убили. Кто-то сторчался. Но сын сам по себе не глуп. Ему хватило ума не вставать на кривую дорожку, а идти с ней параллельно. И в итоге он кое-как с неё свернул. Но мама и папа не то что не приложили к этому никаких усилий, а наоборот, подвели его к этой дорожке, где или небо в клетку, или яма два на полтора, но, чтобы это понять, нужно приложить усилия, взять на себя ответственность, повзрослеть, но зачем?.. Я это всё к тому, что не нужно думать, что случилось самое страшное из страшного. Страшно это не когда один раз смерть, а когда всю жизнь жизни нет. А, впрочем, каждому своё. Каждый распят на своём кресте, как любит говорит Володя. Сладких снов.
Костик шатающейся походкой ушёл ночевать в свою комнату, где уже тихо похрапывал жаворонок-Евген. Дверь в его комнату щёлкнула, дав Вове с Алёной возможность обменяться мнениями по поводу услышанной точки зрения, но они безмолвствовали. Каждый про себя сделал свои выводы из услышанного монолога, вслух их озвучивать не спеша. Алёна, конечно, уверила себя, что он явно перегибает палку и что она прошла через самое страшное. Как, собственно, и Вова.
Я не прошёл через самое страшное. Мне идти с этим всю жизнь. Как и тебе, подытожил Вова в ответ на мысли Алёны и допил потеплевшее до безвкусия пиво. Ты же знаешь. От этой боли нет обезболивающего.
Тогда однозначно нужно идти спать, предложила кокетка-Алёна, определённо устав от мыслительного процесса и всех из него вытекающих последствий.
Вова, будучи в полной целомудренной уверенности, что голубая кровь Алёны вскипит от одного только вида его нового жилища, и потянет тело прочь отсюда при первой возможности, с внезапностью озарения, всегда прижимающего к безысходной стенке, осознал, что ошибся, к ошибкам своим, впрочем, относясь с пониманием. «Ошибки и поражения показывают суть человека, а никак не победы и достижения», напомнил пьяный Вова сам себе непонятно к чему.
Утро вечера мудренее, опрятно зевала Алёна.
Ясность не по утрам, а после оргазма, буркнул Вова на автопилоте, направляясь в сторону своей комнаты и самому себе удивившись.
Это твой очередной странноватый подкат? сквозь сонную полуулыбку спросила Алёна.
Да не. Хотя да. Это я так, в общем К слову. У меня бардак в комнате. И в голове. Ещё шмотьё не распаковал, будет несколько тесно спать.
Теснота, как и темнота, друг молодёжи.
Да. В темноте не видно рожи.
Алёна направилась за ним следом. Вова щёлкнул выключателем, свет озарил понятный комнатный беспорядок. Спали вповалку кучи коробок и сумок, но не так уж много менее чем в треть помещения по длине и ширине и в половину высоты. Двухместная кровать подмигивала и делала разного рода неприличные намёки, заманивая в свои объятия и требуя человеческих тел, желательно полностью обнажённых.
Я пойду смывать с себя тонны косметики, а ты пока разложишь всё, командовала Алёна.
Так точно, генерал Детка, козырнул Вова. Могу выдать запасную щётку.
У меня всегда с собой отельный набор со всякими одноразовыми штуками.
А там есть одноразовый медиум?
Есть.
Тогда хорошо.
Алёна ушла в ванную, а Вова принялся разгонять волны простыней и, к своему удивлению, волнуясь о том, что будет дальше.
Алёна вернулась.
Как-то ты не сильно изменилась. Я ожидал увидеть кикимору.
Ну, какая есть, вновь зевала и потягивалась Алёна.
Я такой скучный собеседник? Вове передался настойчивый Алёнин зёв. Ложись; тебе кровать, а я на пол.
Скромно. Но ты прошёл проверку на кавалера. В чём я и не сомневалась.
Вова некоторое время смотрел на своё отражение в зеркале ванной, пытаясь, пока запотевание плавно сползало, вспомнить себя прежнего, но в который раз не узнал, обознавшись.
Алёна посапывала, завернувшись в тёплый клетчатый плед, лёжа лицом к стене. Вова, тихонько прокравшись, улёгся на полу в уже привычном спальном мешке.
Ему снилось, как к нему подошёл морской котик, извечно неуклюжий на суше. Котик жевал жвачку, надул из неё большой чёрный шарик, каким-то невероятным движением ласт прикрепил к нему ниточку и ткнул носом. Шар улетел вверх. «Лови!» профырчал котик, провожая шар взглядом.
3.
Молодая осень жгла листья и письма, мосты и рукописи, едким дымом пожарищ вырисовывая образы чего-то нового, созданного из ещё горячего пепла и уже остывшего тлена. Сквозь косую, рассеянную морось дождя, шепелявившую под ногами, тянуло гарью догоревшего лета.
Вова шёл в чернильный, налитый темнотой вечер, минуя почётный караул желточно-жёлтых фонарей, прожигающих сырость улиц. Размывались мелкой рябью падающих капелек размышляющие перекрёстки. Бродили впотьмах дома, жгли зернисто-мокрые, шахматно горящие окна. Незамысловато напевали водосточные трубы сквозящими простуженными голосами. Торопил шаг ждущий впереди лабиринт кареглазых проулков, в конце которого алел красный крест аптеки, точно указывал нужный путь.
Вова обогнул распоротый шов тротуара ремонт. Сонно бормотала под ногами ливнёвка, процеживая сквозь жабры решёток муть, омытую дождём с мостовых. Пустая остановка постанывала на ветру, скармливая каждому прохожему скуку рекламных лозунгов и красуясь подсвеченной паутиной трещин в витрине, роптавшей о скором конце целостности стеклянной жизни.
С мощёного тротуара вправо заманивал рукав тропы, густо каймлённый с обеих сторон мокрой, ещё по-летнему зеленоглазой травой. Вова клюнул на уловку. Спешащие жить убедили его усердностью вытоптанной тропинки свернуть за столбом, пестрящем вымоченными объявлениями. Смягчился под ногами путь, грязью к подошвам почему-то не липнув. Кругом бережно клубились прерывистые волны дождя, ходящего прозрачными тканями, смягчёнными желтеющими, высокими кронами, внезапно, как и начавшись, закончившихся: Вова вышел к мосту. Во влажной полутьме вычертилась его угрюмая осанистая спина. Вова остановился, взглядом, сменившим за мгновение карюю чернь на слепую белизну, пройдясь по конструкции. Сбежав тенью по крутоватому, сыпучему бережку вниз, он зашёл под гулкий пролёт и ступил в студёную воду, предварительно обувь сняв и штаны до колен закатав. Сузилось холодное пространство под пролётом, согласно законам физики, сдавив грудь, стеснив виски, выжав из лёгких кислород. В кромешной тиши, нарушаемой лишь шелестом небесных капель и гремящими пролётами от редкой проезжающей машины, Вова извлёк кроткое пламя из зажигалки и передал его жадно ждущей сигарете, но тут же погасил огонёк о неотёсанный камень хмурой опоры. Стих. Смолк. Затаился. Цедил пар изо рта. Снова сделался лишь тенью, застрявшей где-то между чёрных вод и каменнотелым коротким туннелем, любой, даже самый незначительный звук в многогранное эхо усиливающим.