Тренер едва мажет по мне взглядом, но я все равно послушно иду следом за ним по коридорам, мимо закрытых дверей раздевалок, пока мы не оказываемся у него в каморке по-другому этот пыльный подвал не назовешь. Я подпираю плечом дверной косяк и всем видом демонстрирую, что не заинтересован в его нравоучениях. Уже знаю, что услышу: «Твоя агрессия неуместна», «Прибереги ее до матча» и все в таком духе. Ага, я уяснил и за прошлые пару десятков раз.
Как ты? разбивает мою уверенность простой вопрос.
Как я? Я теряюсь, потому что давно никто не спрашивал у меня, как я. Именно я. Как состояние мамы, как буду бороться с несправедливостью, как собираюсь оплачивать счета это я слышу едва ли не каждый день. Но уже давненько никто не утруждал себя вопросами, что происходит со мной.
Нормально, бросаю, поджав губы, так как попросту не нахожу, что еще ответить.
Васильич не лезет в душу, но как будто все читает между строк. Кивает и садится за стол с важной миной, а я даже злиться на него не могу. Потому что он, в отличие от моего настоящего отца, хотя бы делает вид, что его волнует моя участь. И всегда волновала. Это ведь тренер подтянул меня в регби. Благодаря ему я поступил в универ на бюджет и сумел отказаться от отцовских денег, которые воняли ложью и ледяным безразличием.
В школе я играл в волейбол. Довольно неплохо играл, кстати. Поэтому, когда Алексей Васильевич Краснов пришел искать юные таланты, наш физрук предложил посмотреть меня в деле. Я был только за: знал, что в волейболе особых высот не достигну просто потому, что не вырасту выше ста девяноста сантиметров. Не в кого. А там перед выходом в профессионалы обычно конкретный такой отбор идет по физическим показателям. В регби, как мне доходчиво объяснили, важно другое.
Я попробовал, и мне понравилось. Стало даже получаться. К выпускным экзаменам я набрал хорошую форму и мог уже попытаться надрать задницу парням из универа. Не всем, конечно, но мог. Потом последовало несколько лет укрощения собственного эго, драк, бесконечной физподготовки и ожесточенных споров с тренером, чтобы в прошлом сезоне стать-таки капитаном и вывести команду в финал студенческого чемпионата России. Для «Южных волков» это серьезное достижение и хорошая заявка на будущее. Только уже без меня: финальные матчи регионального кубка станут моим последним вкладом в «Волков» после выпуска.
Ты же знаешь, что английские скауты и агенты просматривают команды со всего мира? как ни в чем не бывало спрашивает тренер.
Ага.
Не понимаю, к чему он ведет.
В том числе из России.
И че?
Ниче, передразнивает Васильич. Тобой заинтересовался один из английских клубов. Обещают посмотреть тебя на финале в Сочи.
Если мы попадем на финал в Сочи.
Зачем?
Твою налево, Бессонов! Ты у Книжника слабоумием заразился или как?
Я не принял предложение пензенского «Локомотива», говорил же вам, что сейчас меня это не интересует и
Пенза не такой приятный город, как Манчестер, настаивает он.
Я хмурю брови и пытаюсь переварить его слова. После всех событий перестал планировать дальше, чем на день вперед. Сейчас меня мало интересует спортивная карьера или будущее дипломата. Лишь бы мама очнулась другого ничего не надо.
Ладно, отдыхай. Толку от тебя все равно никакого сегодня.
Я могу вернуться на тренировку? злюсь непонятно за что на самого себя.
Нет. Русским языком говорю: домой езжай и выспись как следует. На зомби похож, народ мне пугаешь. Еще капитан называется.
Спорить с тренером бесполезно, но я все же спорю. Довожу его до белого каления, особо и не стараясь, но и у самого пригорает, потому что тот правду рубит жестко. В раздевалку я влетаю, как гребаный торнадо: сношу скамейку и с психом отыгрываюсь на дверце личного шкафчика. И холодный душ мне не помог. Лишь по дороге в больницу я выдыхаю вынужденно. Просто не хочу, чтобы мама видела меня таким. Даже если она вообще ни хрена не видит.
Я прошу сиделку оставить нас и осматриваюсь в палате. За те сорок восемь часов, что я не был здесь, ничего, конечно же, не изменилось. Мама по-прежнему не открывает глаза, не улыбается, не треплет меня по волосам, будто мне снова шесть лет. Не шелохнется. Трубок, торчащих из ее тела, меньше не стало. А мониторы все так же издают монотонный писк, который и без черепно-мозговых травм вводит в коматозный ступор. И я бы даже лег рядом. Забил на всех большой и толстый и остался здесь, с ней, если бы не слышал в голове ее голос:
«Сынок, ты у меня самый сильный».
«Ты справишься, малыш».
«Подумай, что еще ты можешь сделать, если тебе кажется, что уже сделал все, что мог».
Мой взгляд скользит по ее безмятежному лицу, по тонким рукам, лежащим поверх больничного одеяла, по потускневшим волосам, за которыми она так трепетно следила. В глубине души я радуюсь тому, что Краснов выгнал меня с тренировки, потому что я все чаще стал пропускать эти поездки. Потому что я заблудился в своих мыслях и в собственном доме, где мамины вещи, никогда не лежавшие на местах, еще не успели покрыться толстым слоем пыли, а для меня это время оказалось похоже на бесконечный бег в темном туннеле, в конце которого вот-вот погаснет свет.
Три месяца чуть больше, чем девяносто дней. Как рассказал мне интернет, принято считать, что люди выбираются из коматоза за срок до пяти недель. Все остальное сценарии для фантастических фильмов. Мама без сознания уже тринадцать, хотя ее недовязанный свитер все еще валяется на кровати в ее комнате. Будто дожидается ее. Зачем мне в лето был нужен теплый свитер? Хотел бы я знать ответ, но Кома четвертой степени и три остановки сердца. Самый вероятный для мамы прогноз смерть, если без заумных терминов.
Сейчас ее жизнь, если это можно так назвать, напрямую зависит от медицинской аппаратуры. Ее пичкают лекарствами, чтобы поддерживать работу организма. С ней делают упражнения, над ней проводят эксперименты, как над лабораторной крысой. И все из-за одного ублюдка. Ланского. Который не ответил за дерьмо, которое сотворил. И не ответит, судя по тому, что всем наплевать.
Со злости ломаю стебли ее любимых роз, царапая руки шипами. И зачем я вообще таскаю в больницу цветы? Кстати, о них. Скосив глаза к окну, за которым сгущаются тучи, я замечаю очередной букет цветущей травы, которая даже не пахнет я уже проверял. В прошлый раз ни сиделка, ни медсестра так и не признались, кто передал веник, хотя я им откровенно и безрассудно угрожал. Их толстокорую совесть оказалось не пронять, хотя вообще-то я имею право знать, так ведь? Не папашка же заказывает из Израиля?
Сжав кулаки, чтобы снова не начать с ходу на всех орать, я как раз направляюсь в сестринскую, когда в конце коридора замечаю знакомого лечащего врача и
Ланская? Какого?.. Наши взгляды скрещиваются. Секунда-две на осознание, и она пугается издалека замечаю, как округляются у нее глаза, как она пятится и пятится назад. Струсила?
Я будто в замедленной съемке наблюдаю, как она разворачивается, прячется в худи и топит в сторону лестницы, а меня резко бросает вперед. Я не обращаю внимания на слова медсестер, не здороваюсь с врачом. Бегу, мчусь за ней. Через дверь. Вниз два пролета. Ловлю тень. Силуэт. Торможу за руку, сдергиваю капюшон и смотрю в бесстыжие глаза. Серые, как грязный асфальт.
Отпусти, иначе буду кричать, выдает тихо, сквозь зубы.
Кричи сколько влезет.
И желательно изо всех сил.
Глава 3
Ян
Отпусти, повторяет, дерзко вскинув подбородок. Скалится, рычит, как дикий зверек, которого поймали в капкан, и выдыхает с отчаянием.
И вот разве это девчонка? Раньше хотя бы в платьях бегала, а теперь, в этих широких, безразмерных балахонах, от пацана не отличишь. Ни прически на голове, не накрашена вообще, и я отчетливо вижу дурацкие бледные веснушки, рассыпанные по ее лицу. Еще и губы искусанные, сухие. Она ловит мой взгляд, когда я как раз на них смотрю. Что-то бормочет, двигая ими, а я злюсь и сильнее стискиваю ее запястье. Желание сломать Ланскую, оставить на ней отметины растет до одурения я его не контролирую. Кожа под моими пальцами белеет, чтобы потом покраснеть.
Больно, бормочет так тихо, что я почти читаю это по ее губам, которые она снова кусает.
Да ладно? закипаю я.
Она дергается, пытается вырваться и, свирепо глядя на меня, замахивается свободной рукой.
Совсем страх потеряла? Я заламываю обе ее руки за спину, и Ланская врезается в меня грудью, которую, как мне кажется, она все же где-то посеяла.
Девчонка оказывается слишком близко, и я с удивлением отмечаю, что от нее не пахнет. Совсем ничем. Ни модными вонючими духами с феромонами, ни всякой косметикой с отдушкой, ни по́том, ни едой, ни фруктовой жвачкой. Разве что чистой одеждой и свежестью, и это кажется странным. Я пальцами ощущаю, как под тонкой кожей бешено бьется пульс, хоть Ланская и старается изображать вселенское спокойствие. Я, черт возьми, с наслаждением наблюдаю, как у нее от боли дергаются уголки рта, как она пытается сдержать шипение и раздувает ноздри, а на лбу выступает вена. Но молчит. Почему она молчит? Обещала ведь кричать!
МНЕ. БОЛЬНО. ТУПОЙ ТЫ ПРИДУРОК! слетает с ее губ негромко, но каждый слог как пощечина.
Врешь, ухмыляюсь я в ответ легко, будто мы здесь шутим, а сам лишь сильнее сжимаю пальцы. Я ненавижу ее всей душой, особенно сейчас, когда она не сдается, хоть и проигрывает. Но ты в этом профи, да?
Вспышка в колючем взгляде и вмиг расширившиеся зрачки говорят о том, что все она понимает, пусть и продолжает, нахмурившись, делать вид, что нет.
Если у тебя есть какие-то претензии, то можешь изложить их официально в заявлении в полицию. Она трепыхается, словно агонизирующий кролик, вокруг тельца которого одно за другим сжимаются кольца удава, ломая ему кости.
Смотрю, язык у тебя на месте, сощурившись и склонив голову набок, произношу я. В универе не совала бы его в задницу, может, и не казалась бы такой жалкой.
Это контрольный, после которого срабатывает детонатор, и ее рвет на части. Ланская краснеет, надувает щеки, рычит не своим голосом, а я, ведомый какой-то черной магией, отвлекаюсь и пропускаю запрещенный лоу-кик.
Адская боль в один миг сводит все ниже пояса. До скрипа стиснув зубы, я с рваным выдохом складываюсь пополам и упираюсь ладонями в колени, чтобы тупо не сдохнуть. Челюсть сводит так сильно сжимаю зубы, сердце бьется навылет, будто ставил рекорд на стометровке, а это всего-навсего зарядивший мне между ног красный «конверс». Быть слабым я, правда, позволяю себе не дольше пары секунд. И стерву, что пытается проскользнуть мимо, не упускаю перехватываю под локоть на две ступени ниже меня.
Не смей больше появляться здесь. Увижу убью.
Уверен, мой взгляд напрямую транслирует кипящую ненависть, которая распирает грудь. И Ланская вроде бы даже пугается, но это не мешает ей плюнуть в меня в прямом, мать ее, смысле и пуститься наутек. Чтобы потом, на безопасном, по ее мнению, расстоянии длиною в лестничный пролет, остановиться, задрать кудрявую голову и крикнуть:
Я Наташу тоже люблю! Она, в отличие от тебя, потрясающий человек. А затем добавляет тише, будто бы для себя: Она пекла мне черничные пироги, когда мама ушла.
И сбегает трусливо, пока я, корчась, стою, точно оглушенный. И не потому, что знаю теперь, куда откочевывала мамина кондитерка, которую та готовила якобы для коллег из детского сада, где работала няней, а потому, что Ланская, наверное, единственная, кто в последнее время говорил о маме в настоящем времени.
«Тетя Наташа была клевой. Жаль, что с ней такое дерьмо произошло», сказал недавно Дэн.
«Печально, что я не успела ближе познакомиться с твоей мамой», несколько недель подряд болтала Софа без остановки.
«И че, дом-то теперь весь тебе достанется? Или папаша объявится?» перед тем как отхватить по морде, спросил Остроумов.
Меня от их слов выворачивает наизнанку. Все ее будто заживо похоронили, хотя ее сердце по-прежнему стучит!
И все из-за этого жалкого урода, великого писаки Ланского, который после случившегося едва ли не рыдал у скорой с криками, как ему жаль. Зато, когда примчался его адвокатишка, сразу заткнулся и по итогу не подписал ни одного признания. Он заявил, что, выпив коньяка, крепко спал дома, в то время как его тачка, которую он забыл поставить на ручной тормоз, медленно скатилась по склону и сотворила весь этот ад. И не нашлось ни одной годной записи с камер, чтобы опровергнуть его слова! Черт бы его И без ста граммов понятно, что тема с машиной-убийцей это хрень на постном масле, но я ничего не сумел доказать. Пробовал. Не раз. Ни денег, ни сил жалко не было. Не вышло.
Как итог: мать в коме, урод на свободе. И он, и его дочурка, которая каждый вечер лет с тринадцати моталась по району на роликах, знаю, потому что часто в это время возвращался домой после тренировок, а конкретно в момент икс, блин, охраняла папочкин сон.
Ложь. Ложь. И еще раз ложь.
С размаху вписав кулак в бетонную стену, я матерюсь себе под нос. Слышу, как звонит телефон в заднем кармане. Отец. Что ему надо? Приходится выдохнуть несколько раз, чтобы с ходу не послать его на хрен.
Чем ты занят таким, что ответить не можешь? вместо того чтобы спросить, как дела, он нападает на меня. По-другому и не бывает.
Разговор выходит коротким, впрочем, как и всегда. Я уже даже не огрызаюсь просто не трачу силы на это. Деньги, выплаченные Ланским по постановлению суда, закончились слишком быстро. Хорошую палату для мамы, сменных сиделок и круглосуточный уход я не потянул, поэтому пришлось просить о помощи отца, который перевел ее в другую больницу, к какому-то знакомому именитому врачу.
И я ненавижу это.
Я уже очень давно не притрагиваюсь к его подачкам, перебиваясь разными шабашками. На машину, пусть и не новую, сам накопил, хотя все вокруг считают, что с таким отцом, как у меня, не нужно напрягаться. Я ни с кем не спорю. Они могут думать что хотят, но изменять своим принципам я не буду. Отец ушел от нас десять лет назад, и с тех пор я его не видел. Мама в коме все еще недостаточный повод, чтобы приехать.
Когда я ловлю в коридоре врача и слышу от него очередной набор сухих терминов, желание убиться в хлам становится нестерпимым. Спустившись на парковку, я несколько минут смотрю на стесанный бампер с вмятиной, которую придется выдувать и полировать. Звоню Виталику, двоюродному брату Саввы, в детейлинг-центр, где частенько пропадаю в последнее время: за пару ночных выходов в неделю там можно поиметь тысяч двадцать-тридцать. Беру заказ на сегодня и прошу помочь с моей тачкой, а то негоже светить таким видом. Лишь после этого сажусь за руль, правда, все еще выпав из реальности: подвисаю и не завожу мотор. Адски хочется курить, но я обещал матери, что брошу. Открываю окно, терплю, дышу. И лишь тянусь к ключам, как слышу знакомый писк:
Да отвали ты!
Дьявол! Ланская! Опять она!
Меня едва ли не выворачивает от одной ее тени, и все же я не могу развидеть то, что уже маячит перед глазами. Из ушей вот-вот повалит пар, но я поджимаю губы, глядя, как ее задирает какой-то левый тип. Как он толкает ее, бодается с ней, а Ланская верещит, будто ее ревностно хранимой девственности сейчас что-то угрожает. По-любому же у нее никого не было. Уверен, что, при всей ее мнимой храбрости, она краснеет от слова «секс».
Я моргаю, но Ланская никуда не исчезает, как бы я этого ни желал. И, черт возьми, я ненавижу ее всей душой, но всеобщая одержимость сделать ей больно уже до дрожи меня раздражает. Почему всем вообще есть до нее дело?
Да, у нас небольшой город, и новости разлетаются быстро. Да, многим тупо заняться нечем, кроме сплетен, вот и плодят дерьмо без остановки. Но это, блин, моя мать и моя ненависть. И меня жутко бесят даже мои друзья, которые считают, что имеют право ненавидеть Ланскую.
Не имеют. Как и этот урод, который откровенно домогается ее. Хотя тут ненавистью и не пахнет, тупая похоть.