Прустова способность Эдит повторно переживать события прошлого как нереконструированный сенсорный опыт визуальный и эмоциональный и, казалось бы, не зависящий от времени, побудила меня забыть обо всех концепциях памяти, которых я придерживалась до сих пор. До нашего разговора я думала о памяти исключительно сквозь призму анатомических основ, которым учат студентов в медицинском институте, психологических теорий, усвоенных в ходе клинической подготовки, мнемонических трудностей, которые возникают при заболеваниях мозга и с которыми борются врачи, нейровизуализационных и молекулярных исследований, публикуемых в психиатрических журналах. Для меня память была скорее некой абстракцией, почерпнутой из разных хранилищ знаний. Если бы Эдит не сказала, что вид надгробия напомнил ей о больнице и что, увидев его снова, она пережила флешбэк, я, вероятно, продолжала бы довольствоваться этим плоским пониманием памяти.
Итак, один из первых многочисленных уроков, которые преподала мне Эдит, состоял в том, что за теоретическими построениями психологии и клиническими классификациями психиатрии я не видела главного субъективного опыта. Сэмюэл Беккет, блестящий наблюдатель человеческих страданий, любимец интеллектуалов, писал: «Я не интеллектуал. Я есть только чувство». Эта фраза находит во мне особый отклик. Потому в этой книге я решила воздержаться от интеллектуальных объяснений и любых теорий, включая базовые классификации памяти; вместо этого я постараюсь проследить путь, который проходит воспоминание от сенсорных ощущений и внутренних чувств до нейронных решеток, отвечающих за память
1
В следующих главах я изложу некоторые вопросы, которые возникли у меня после работы с Эдит, а также возможные ответы на них, основанные на наблюдениях и научных экспериментах. Как зрительный образ вызывает живое воспоминание? Какой механизм позволяет нам переживать вновь события прошлого и чувствовать? В чем разница между эмоционально окрашенным воспоминанием и воспоминанием, которое не ощущается, а как бы «мыслится»? Почему Эдит приписала идею о подмене ребенка своим странным сенсорным переживаниям голосам и запаху разложения? Если воспоминание Эдит о надгробии как о месте захоронения ее малыша было истинным, что же тогда составляет ложное воспоминание?
Исследуя нейрональный субстрат памяти, мы узнаем, как эмоциональные и чувственные состояния внутренне связаны с формированием воспоминаний и опытом их воспроизведения. Мы рассмотрим некоторые из моих собственных профессиональных и автобиографических воспоминаний и, надеюсь, стимулируем неспешный анализ ваших собственных. В течение тридцати шести лет я наблюдала, лечила и изучала аффективные и психотические расстройства. Помимо знаний, почерпнутых в ходе клинической практики, психиатры должны разбираться в фармакологии, неврологии и психологии. И все же, на мой взгляд, наша главная компетенция компетенция, которой обладают исключительно психиатры, состоит в понимании природы опыта, в том, что мы называем феноменологией. Мы классифицируем некоторые переживания как нормальные, другие как анормальные, третьи как патологические. Меня интересуют не столько различия между нормальным и анормальным опытом, сколько нейронные механизмы, отвечающие за формирование этого опыта. В поисках его нейронных основ можно начать с чего угодно с ощущений, познания или эмоций, но все это в конечном счете приведет к памяти. Память объединяет то, что мы знаем, и то, что мы чувствуем; это та среда, через которую человек фильтрует свои текущие сознательные и несознательные переживания.
Еще один фундаментальный урок, который преподала мне Эдит, заключается в следующем: о переживаниях нормального человека легче узнать от людей, которым свойственны ненормальные переживания.
Уильям Джеймс, психолог конца XIX века и брат известного романиста Генри, писал: «Изучение ненормального лучший способ понять нормальное». Итак, отправная точка для меня больные вроде Эдит, демонстрирующие всю сложность и запутанность памяти в том виде, в каком они проявляются в реальной жизни. Я помню своих пациентов по многим причинам: одних из-за удивительной стойкости и самопринятия, других из-за нетипичности их симптомов, третьих потому что я никак не могла понять, что с ними не так. Необъяснимые симптомы остаются в моей памяти, иногда в течение многих лет, пока благодаря новому взгляду на загадку внезапно не находится ответ. Именно такие пациенты в первую очередь и подтолкнули меня к изучению поиску и выявлению мозговых механизмов чувственного опыта. Как говорил Генри Джеймс, брат менее известного Уильяма: «Сомнения наша страсть».
Воспоминание Эдит о надгробии, хотя и скрытое, прекрасно сохранилось как и воспоминание о барсуке, которого я никогда не видела. Барсучья нора неизменно вызывает в моей памяти образ моих маленьких детей и чувство упущенных возможностей тех драгоценных лет, что уже не вернутся: когда для меня время летело с невероятной скоростью, для них, как и для всех детей, оно, должно быть, стояло на месте. Личные воспоминания могут варьироваться от ярчайших чувственных и эмоциональных репереживаний, свойственных Эдит, до образов, вызывающих лишь смутные ощущения эмоций легкую грусть, мимолетный прилив любви, почти незаметную боль потери, оттенок сожаления которые сейчас переживаю я, сидя за письменным столом. Что значит нейронная сеть памяти, которая прежде казалась мне такой понятной, в мире человеческого опыта? Именно этот вопрос я и хочу исследовать с вами в этой книге.
2. Чувственный опыт: исходный ингредиент памяти
Всякое восприятие уже есть память.
Анри Бергсон. Материя и память. 1896
Знаменитая новелла «Желтые обои» была написана феминисткой Шарлоттой Перкинс Гилман и опубликована в 1892 году. Это произведение относится к жанру готической литературы; с одной стороны, его можно рассматривать как отражение женской доли в девятнадцатом веке, а с другой как увлекательный рассказ от первого лица о послеродовом психозе. Поначалу изящные, аккуратные описания наводят на мысль, будто главная героиня сама Шарлотта любимая жена доброго и заботливого мужа Джона, однако по ходу повествования мы понимаем, что в действительности женщина заперта в детской «под самой крышей»[2] огромного и почти необитаемого колониального особняка. Она не говорит, где находится этот особняк, но сообщает читателю, что переехала туда на лето и что живет в детской одна. Впервые прочитав эту историю, я заподозрила, что на самом деле речь идет о психиатрической больнице окна закрыты решетками, дверь на лестницу заперта, на стене висят металлические кольца, а кровать прибита к полу. Женщина пребывает в состоянии крайней «нервозности Хотя никто не догадывается, каких усилий мне стоит то малое, на что я способна одеваться, развлекать гостей и выглядеть радушной хозяйкой Плачу по пустякам почти все время». В детскую изредка наведываются три человека: муж главной героини, «врач с хорошей репутацией», ее брат, тоже известный врач, и сестра мужа, домработница, которая ухаживает за главной героиней и которую она называет «сестрой» (я думаю, что это медсестра). Ребенок Шарлотты, «с которым она не может быть», оставлен на попечение Мэри. Почему Шарлотте не разрешают видеться с ребенком? Она не в состоянии заботиться о нем? Не испытывает к нему эмоциональной привязанности? Или представляет для него опасность?
Героине «запрещено трудиться», ей предписан полный покой, но вопреки запретам она тайком ведет дневник, которым и делится с читателем. Ни Джон, ни сестра не знают о дневнике. Вскоре она становится буквально одержимой узорами на потрепанных желтых обоях с замысловатым рисунком: «Я нашла на обоях такие вещи, о которых никто, кроме меня, не узнает даже если захочет! За внешним рисунком каждый день появляются смутные формы». Она видит чувствует как под обоями что-то движется. Это женщина, «которая быстро ползет по узорам рисунка». По ночам она пробирается в комнату и ползает по полу. Несколько раз наша героиня видит ее даже днем, в саду. Кроме того, обои издают запах «нежный, почти неуловимый, и в то же время самый стойкий из всего, что мне приходилось встречать Я знаю только то, что он похож на цвет обоев желтый запах!» Те, кто не читал эту новеллу, легко могут найти ее в Интернете. Она небольшая всего 6000 слов.
Как и все великие литературные произведения, «Желтые обои» можно интерпретировать на разных уровнях. Прежде всего, это история об отношении к женщинам. Как мы видим, психически больных всячески ограничивают, сажают под замок и лишают сенсорной стимуляции; со здоровыми обращаются как с истеричками и в целом считают их интеллектуально и морально уступающим мужчинам. Это история об удушающей, покровительственной патриархии общества девятнадцатого века и медицинской профессии. Впрочем, «Желтые обои» не только великолепный образчик феминистской литературы, исследованный вдоль и поперек. После рождения ребенка Шарлотта Перкинс Гилман действительно заболела. В своем письме к знаменитому врачу Сайласу Уиру Митчеллу она жалуется на «душевные муки», возникшие «с момента появления малыша на свет», «ужасные мысли», «периоды возбуждения», бессонницу, приступы исступления. Временами ей кажется, что она ведет себя как истеричка или слабоумная. В заключение она пишет, что боится потерять «память полностью», и умоляет ей помочь
2
В новелле «Желтые обои» описаны все ключевые симптомы послеродового психоза: отсутствие новорожденного рядом с матерью; ошибочное отождествление врачей с мужем и братом, а медсестры с золовкой; странная и отталкивающая обонятельная галлюцинация, характеризующаяся относительной устойчивостью; зрительные и тактильные галлюцинации; замешательство; попытки обмануть других, якобы состоящих в заговоре; упоминания о желании сжечь дом и тем самым избавиться от запаха. Героиня рассказывает, как отгрызла кусок дерева от угла кровати и спрятала веревку, чтобы поймать таинственную женщину, когда та в следующий раз вылезет из-за обоев К концу новеллы мы узнаем в ползающей женщине ее саму. Подобная развязка отражает распад чувства собственного «Я», типичного для психотических состояний. На первый взгляд «Желтые обои» загадочная история, не лишенная внутренней согласованности, а по сути блестящий рассказ о женщине, пытающейся привнести некую, пусть даже поверхностную, связность в свои хаотические галлюцинаторные переживания.
В этой новелле автор описывает свои ощущения такими, какие они есть. Она не выглядит «сумасшедшей». Ее переживания кажутся странными, но мир вообще странное место. Она ощущает присутствие женщины, она чувствует ее за обоями, видит ее фигуру в движущихся узорах и, наконец, видит ее во плоти после того, как та выползает из-за невидимой решетки. Она слышит ее стоны и чувствует ужасный «стойкий запах». Эти галлюцинаторные ощущения не только переживаются, но и описываются в дневнике как абсолютно реальные. Хотя новелла «Желтые обои» признана типичным отчетом о послеродовом психозе, сенсорные переживания героини не были подвергнуты соответствующему анализу. Описанный психотический опыт обычно интерпретируется как метафора порабощенности женщины социальными институтами того времени. Но вот что любопытно: хотя переживания автора занимают центральное место в истории, они преимущественно анализируются с точки зрения их спекулятивного социально-политического значения (более одного миллиарда страниц в поиске Google), а не присущей им субъективной природы. Героиня осмысливает свой галлюцинаторный опыт так же, как и все мы: мы что-то знаем, потому что видели, слышали, чувствовали, обоняли или пробовали это на вкус. Читатель знает, что за обоями нет никакой ползающей женщины, и все же рассказчица не кажется «безумной» в общепринятом смысле этого слова. Данная история показывает, насколько близок может быть к психозу человек, помещенный в запертую комнату и лишенный всякого доверия. Большинство ученых и критиков упускают из виду один очень важный нюанс: автор, вероятно, страдала психозом еще до того, как ей предписали «лечение покоем», т. е. до того, как она столкнулась с ужасами полной изоляции. В остальной части этой главы мы поговорим о том, как человек интерпретирует мир через органы чувств и почему ощущения та самая нить, которая питает ткацкий станок понимания и памяти.
Мы настолько привыкли к тому, что без ощущений не бывает воспоминаний, что даже не задумываемся об этом. Трудно поверить, но человечеству потребовались сотни лет, чтобы понять фундаментальный факт, который сегодня кажется очевидным: органы чувств посылают в мозг специфические сигналы, благодаря чему человек может усваивать и классифицировать новую информацию и в конечном счете формировать связное представление о внешнем мире. История связи чувственного опыта и памяти восходит к научной революции, случившейся четыре-пять веков назад.
Если раньше память рассматривали как статическое хранилище знаний, то теперь в ней прежде всего видели динамичный живой опыт.
Неудивительно, что новая концепция столкнулась с яростным противодействием. Она зародилась в XVI и XVII веках, на заре современного научного мышления. Коперник, а затем Галилей предположили, что Земля это не центр Вселенной, а лишь маленькая планетка, вращающаяся вокруг Солнца. Фактически это вычеркивало Землю из креационистской догмы Церкви
3
Та же самая догма, которая отрицала физическую науку, препятствовала и развитию идей о научении и памяти. Мужчины женщины не считались черпали свои знания не из информации, поступающей из окружающего мира: предполагалось, что все знания даны Богом и хранятся в душе. Так, человек состоял из двух элементов: Богом данной души и материального тела. Идея души, не связанной с телом, существует с тех пор, как возникла философия.
Платоновское разделение на тело, разум и душу было заложено в IV веке до нашей эры и стало непреходящим шаблоном для категоризации человеческого опыта. Позднее платоновская триада разума, тела и души была преобразована в сопоставимые христианские триады например, Бог-Отец, Бог-Сын и Бог-Святой Дух. Будучи своего рода интеллектуальной модой, подлинным духом времени, она в той или иной форме пронизала целые эпохи и отчасти сохранилась до сих пор.
Новая дихотомия: психика мозг
Открытие нейронных основ ментального опыта повлекло за собой стирание границ между мозгом и телом. Хороший пример общий паралич душевнобольных (ОПД). В XIX веке лица с этим диагнозом составляли до 25 % всех пациентов психиатрических учреждений. Симптомы рассматривались как особый тип безумия так называемое «нравственное помешательство», вызванное беспорядочной половой жизнью. В 1880-х годах было установлено, что ОПД это заболевание мозга, вызванное последней стадией сифилиса, и после открытия пенициллина в 1950-х годах лечение таких больных взяли на себя терапевты. В результате открытия бледной трепонемы возбудителя сифилиса болезнь перекочевала из сферы психиатрии в сферу инфекционной медицины. На протяжении истории культурные идеи часто использовались для объяснения психических заболеваний, и эта смесь мифа и науки до сих пор продолжает вносить путаницу в психиатрию. Возьмем эпилепсию: сначала этим заболеванием занимались психиатры, а затем, когда были обнаружены его истинные причины, неврологи. Необъяснимый психический опыт, по-видимому, сперва находит прибежище в психиатрии и только после соответствующих научных открытий переносится в «органическую» медицину.