Олинн чувствовала, как даже краснеет от этих слов. Ложь ведь. И почему ей так стыдно вдруг за то, что она утаивает от Фэды истинную причину? Раньше между ними не было тайн.
Как ты можешь ночевать у этой вёльвы?! Вот не понимаю! выдохнула Фэда и даже всплеснула руками. Я боюсь эту болотную старуху А как ты не боишься? От одной её избушки дрожь пробирает! А уж рога эти красные на дверью, бррр! Как вспомню их, так мороз по коже!
А чего мне бояться? усмехнулась Олинн. Я же полукровка. А она мне как тётя.
Ой, ладно! Какая тётя! Ты-то совсем не такая! Мало ли, какое колдовство она творит!
Олинн только пожала плечами. Как объяснить Фэде, что для таких, как Олинн, то, что люди называют колдовством, часть их жизни и натуры? Жаль только, ей от этой части досталась самая малость. Да и от той больше вреда, чем пользы. Не умеет она, как Тильда, гадать на крови животных, не видит в этом ничего. А от волшебного эля из грибов, которыми Тильда однажды её напоила, её только рвало три дня, и никаких видений, как у вёльвы, у неё не было. Ни в пламени жертвенного костра, ни в болотной воде, нет для неё тайных знаков. Лишь слабые отголоски леса, вот и всё, что она слышит и видит.
Не говори ерунды, она всего лишь знахарка! От лихорадки-то ты не боишься пить её снадобья? Ну так вот, и не думай об остальном, снова пожала плечами Олинн.
Знаешь, она по весне отцу предсказывала всякое, задумчиво произнесла Фэда. Плохое
А ты откуда знаешь? удивилась Олинн.
Эээ Да просто Слышала как отец с матерью разговаривали, ответила Фэда как-то нехотя.
И что она предсказала?
Да забудь! отмахнулась Фэда. Всё хорошо будет!
И Фэда снова защебетала о свадьбе, о платье и о том, как все съедутся на пир. А Олинн почти не слушала её. Вспомнился ночной кошмар. И слова сестры о том, что вёльва предсказывала плохое, вплелись ещё одним узором в разрастающееся в душе чёрное кружево тревоги.
Когда Олинн наконец-то освободилась от хозяйственных дел, день начинал клониться к вечеру. Но едва хотела уйти, как на пороге её поймала Гутхильда и долго и нудно давала указания на завтрашний день. А когда ей всё-таки удалось вырваться из цепких рук мачехи, солнце уже коснулось границы сопок на другом берегу Эшмола. Олинн разыскала Торвальда и велела седлать лошадей. Придётся торопиться! И понять не могла, почему так спешит в избушку Тильды.
Она прихватила с собой еды и в замке всем сказала, что завтра будет только к вечеру, а может, и послезавтра к утру. И всю дорогу странное тревожное предчувствие не давало покоя. Не то, чтобы это было предчувствие чего-то плохого, а скорее, необъяснимое беспокойство. Вот только о чём?
Все эти знаки вокруг Ворон. Серебряная звезда. Дурной сон. Слова Фэды
Всё только усугубляло тревогу в её душе. И она очень надеялась, что сегодня Тильда вернётся, и ей удастся с ней поговорить. Но напрасно: вёльвы всё ещё не было, а монах спал.
Олинн осторожно вошла в избушку, положила сумки у очага, зажгла свечи и присела рядом, рассматривая его. Видно было, что он ворочался во сне, отбросил плед, кое-где сбились повязки, но выглядел сегодня, определённо, лучше. Олинн дотронулась до его лба тыльной стороной ладони жар почти спал. Убрала повязки и удивилась, как быстро зарастают раны монаха.
Ну вот и хорошо, прошептала она и принялась готовить ужин.
Вынесла плошку с едой Торвальду, который расположился на пригорке он, по-прежнему, не хотел заходить в избушку вёльвы. А когда шла назад, глянула на избушку и вдруг остановилась перед дверью, как вкопанная, вспомнив слова Фэды.
«А уж рога эти красные на дверью, бррр! Как вспомню их, так мороз по коже!»
Насколько знала Олинн, её сестра была у вёльвы последний раз ещё в детстве, когда та лечила её от испуга. В тот год отец притащил в замок медвежонка на потеху да посадил его в яму на цепь. А Фэда как-то умудрилась пробраться к нему мимо нянек, не удержалась на краю и упала в яму. От испуга она две недели не говорила, и ярл сам лично повёз её к вёльве. Что делала Тильда, Олинн не знала, но говорили, что после этого Фэда заревела в голос и ревела так полдня, но потом снова заговорила. Вот только вёльву она с тех пор боялась даже больше, чем медведей.
А ветвистые оленьи рога над входом в избушку Тильда только этой весной повесила. И выкрасила их отваром из кровавого мха. Говорила, так надо беду отведёт.
Откуда бы Фэде знать об этих рогах, а тем более, видеть их, если сюда никто, кроме Олинн и Торвальда, не ходит?
А Олинн всегда думала, что у Фэды нет от неё тайн.
***
Так и пролетели эти несколько дней, будто один. Олинн возвращалась в замок, бегая, как заполошная, и выполняя распоряжения мачехи, а вечером или после полудня, едва эйлин Гутхильда переставала за ней следить, снова сбегала на болота. В избушку к Тильде.
Наверное, Фэда бы заметила её частое отсутствие. Но сестра была занята мыслями о своём златокудром женихе и приданом, и на озабоченное лицо Олинн внимания не обращала.
Торвальд сначала бурчал и посмеивался, а потом сделался молчалив и угрюм, и всё поглядывал на Олинн да поглаживал бороду или усы. Одним словом не одобрял. Каждый раз осторожно входил в избушку, проверяя каждый угол, будто собака, потом какое-то время смотрел на лежащего в беспамятстве монаха и, убедившись, что тот не опасен, снова гладил усы и уходил на лежанку за нитсшест. А уж оттуда наблюдал за подворьем. Куда ходит Олинн да что делает. И чтобы не ощущать спиной его молчаливое неодобрение, в этот день, проснувшись с утра пораньше, Олинн отправила его съездить в ситту, проверить, как идут заготовки. Сама себе давно обещала туда наведаться, вот пусть старый вояка и съездит, немного развеется, и ей будет легче не слышать его недовольное бормотание.
Торвальд уехал, а Олинн направилась с ведром к ручью. Вода в нём всегда холодная и цветом похожа на отвар из листьев кипрея. Это всё из-за торфяников, в которых берут своё начало бесчисленные притоки Эшмола. Олинн опустила ладони в воду, глядя, как перекатывается она по камням с тихим журчанием, а потом зачерпнула её полные горсти, умылась и расчесала волосы. Посмотрела на алую рассветную полосу и подумала, что Тильде пора бы уже и вернуться. Сколько она здесь? Три или четыре дня? Куда же запропастилась старая вёльва? И что-то нехорошее снова шевельнулось внутри. Первый жёлтый лист, упавший в воду, проплыл мимо, будто отвечая на её вопрос. Рано что-то для осени Плохой знак
Этой ночью монах спал совсем тихо, и Олинн не помнила, как быстро задремала сама, свернувшись калачиком у его лежанки. А когда проснулась, всё тело ломило от неудобной позы, и рука затекла, потому что Бьорн и этой ночью держал её за запястье, так, словно боялся, что она уйдёт.
Зачем ей всё это?
Олинн и сама не знала. Столько дней она боролась с тем, чтобы душа монаха не ушла в Тёмный чертог. Но зачем?
Странно это.
Она зачерпнула ведром воды, вернулась в избушку, разожгла огонь в очаге. Нужно сделать отвар
Подошла, чтобы забрать кружку, стоявшую у лежанки. И ощутила что-то Будто облако набежало на солнце Или словно сквозняком потянуло.
И прежде, чем Олинн успела понять, что это было, цепкие пальцы монаха впились в её запястье и потянули на себя, так что она не удержалась и упала на лежанку. Даже вскрикнуть не успела, потому что вторая ладонь крепко зажала ей рот, притягивая к себе.
От страха она оцепенела и не в силах была сопротивляться, настолько это нападение оказалось неожиданным. Но монах подержал её так всего лишь несколько мгновений, точно прислушивался, а потом медленно разжал пальцы. Олинн оттолкнулась ногами, почти отпрыгнув от лежанки, бросилась прочь к противоположной стене избушки. Закричала бы, да горло перехватило от страха.
Ты спятил что ли?! воскликнула она хриплым полушёпотом, нащупывая одной рукой кочергу.
Но монах, видимо, потратил на этот бросок все свои силы, потому что тяжело откинулся на подушку, на мгновенье закрыл глаза, и на лбу у него отчётливо выступили бисерины пота. Олинн хотела позвать Торвальда, но потом вспомнила, что сама же отправила его в ситту. И вернётся он, скорее всего, завтра.
И вот, как раз в этот момент, Бьорн и пришёл в себя! Ну что за подлость!
А монах медленно открыл глаза, чуть приподнялся на локтях и теперь уже внимательно посмотрел на Олинн. Не просто посмотрел, он словно пригвоздил её этим взглядом к бревенчатой стене избушки.
Потому что никогда раньше Олинн не видела таких глаз.
Здесь, в Олруде, все мужчины сплошь голубоглазы и светловолосы. Северяне все такие. Люди с Солёных островов, те рыжие и веснушчатые, иннари, наоборот, темноволосые, с раскосыми чёрными глазами. У вьёлей глаза серые, как поздние туманы Великой Эль. А полукровки, такие, как Олинн, они разные. Но вот таких зелёных глаз она не видела здесь ни у кого. И это была какая-то совсем светлая зелень, прозрачная, как дымка весеннего леса. Завораживающая
А на фоне чёрных бровей и косматых волос, на фоне загорелой кожи монаха этот взгляд казался таким глубоким, почти бездонным странным, пугающим, и притягательным одновременно.
До этого, пока Бьорн лежал в беспамятстве, пока был слаб, в нём словно не было души, только тело, о котором она заботилась. Но вот он пришёл в себя, посмотрел на неё, и её собственная душа ушла в пятки, потому что такого взгляда стоило бояться. За ним скрывалось что-то дикое, необузданное и страшное, что-то такое, отчего сердце Олинн забилось, как у зайца, которого вот-вот настигнет волк.
А если он её убьёт?! Ох, прав был Торвальд! А она глупая пичужка! И она тут совсем одна!
Где я? спросил монах хрипло, обшаривая внимательным взглядом тёмные углы комнаты.
Голос у него был низкий, глухой и тоже пугающий, под стать его космам и бороде.
Ввв в ИллаМарейне, близ Олруда, пробормотала Олинн, цепляясь пальцами за бревенчатую стену и отступая назад к очагу.
А это что? он указал двумя пальцами куда-то в сторону шкафа с настойками и травами Тильды, что пучками висели на стене.
Это избушка нашей вёльвы, ответила Олинн, сглотнув.
А в голове мысли метались беспорядочно, где-то между: «сейчас же бежать отсюда без оглядки», «ударить монаха кочергой и бежать без оглядки» и «подмешать в отвар монаху сон-травы и бежать без оглядки». В любом случае, бежать без оглядки было самым подходящим вариантом, но ноги у неё словно пристыли к полу.
Всё-таки она трусиха. Хотя волков не боится, болот не боится, а какого-то монаха испугалась до дрожи в пальцах. Но тут же вспомнилась та серебряная звезда, которая без следа исчезла на её ладони, и Олинн поняла, что сейчас он спросит её об этом, и В общем, вряд ли ей удастся складно соврать под его пронизывающим взглядом.
А ну как он подумает, что это она её украла?! Да она бы в жизни ничего чужого не взяла! Но как она всё ему объяснит?
И мысль, что он подумает, будто она воровка, оказалась особенно неприятной.
Но воинственный блеск в глазах Бьорна быстро угас. Он покрутил головой, пытаясь осмотреть избушку, поморщился, явно чувствуя боль, и, дотронувшись пальцами до шрама на щеке, спросил как-то неуверенно:
А как меня зовут?
Я я не знаю
А как я здесь оказался?
Мы нашли тебя раненым у тропинки и принесли сюда, ответила Олинн, наблюдая за тем, как монах неуверенно трогает повязки на груди.
Я ранен?
Ну, кажется это очевидно, она неопределённо взмахнула рукой.
А что я делал на той тропинке?
Я не знаю. Мы думаем, ты как-то пробрался через топи Пришёл с той стороны болот От монастыря как-то смог попасть сюда, принялась сбивчиво объяснять Олинн. А тут, видимо, упал со скалы наверное. И разбил голову. Хотя тебя всего будто в жерновах перемололи. При тебе было только чуток милостыни, и всё, и твоя ряса была такой изношенной
Я что, монах? удивился мужчина совершенно искренне.
Ох, Луноликая! Приплыли к берегу, называется!
Ты что же, совсем ничего не помнишь? спросила Олинн удивлённо.
Эээ нет.
Монах растопырил пальцы, посмотрел на них, словно видел впервые, а потом запустил пятерню в волосы, как будто проверяя, на месте ли они, дотронулся до бороды и снова посмотрел на пальцы.
Мне нужно туда, указал он на приоткрытую дверь, на воздух. Помоги мне.
Я бы помогла, но ты пообещай, что не будешь бросаться на меня, ответила Олинн, перехватывая кочергу другой рукой. И тебе не стоит ещё вставать. Ты вон какой Еле живой
Я крепкий. Обещаю. Не трону, сказал, как отрезал, и стал подниматься, опираясь рукой на стену. А кочергу выбрось.
Олинн колебалась несколько мгновений, но монах повелительно махнул рукой и скомандовал:
Ну, что стоишь? Я же сказал, не съем тебя!
И она подчинилась. Правда, кочергу не отбросила, мало ли
Хотела подать ему руку, но монах и сам справился. Вцепился пальцами в брёвна и поднялся, держась за стену. От слабости его шатало, и Олинн показалось, что сейчас он упадёт. Но упрямство в нём пересилило слабость.
Когда он выпрямился, Олинн только и подумала, какой же он огромный! Бьорн возвышался над ней, как гора, и сейчас она в полной мере смогла рассмотреть его могучее тело. Да она ему ростом по шею, даже до уха не достанет! Плед и оленьи шкуры упали на пол, и он остался стоять в одних только старых линялых штанах, и в таком виде внушал какой-то животный страх.
Стань поближе, обопрусь на тебя, он положил ей руку на плечо, и показалось, что его ладонь просто придавит её к полу.
И, как был босиком, так и пошёл, медленно, держась одной рукой за стену, другой за плечо Олинн. В дверях ему пришлось согнуться едва ли не вдвое, чтобы пройти под низенькой притолокой, и он охнул, хватаясь рукой за бок, за ту самую рану, которую Олинн так долго и упорно зашивала.
И если он сейчас упадёт, то в одиночку назад она его ни за что не дотащит!
Снаружи они остановились. Монах какое-то время стоял, словно принюхиваясь или прислушиваясь. Щурился от яркого солнца и крутил головой, осматриваясь.
Ручей? спросил он, ткнув пальцем в сторону груды камней, за которой, плавно перескакивая по камням, текла маленькая речушка.
Да, ответила Олинн, с тоской глянув на тропку, по которой уехал Торвальд.
От напряжения у неё похолодели пальцы, и где-то в груди острой ледышкой застыл комок страха.
Идём, монах чуть подался вперёд и, пошатываясь, направился к камням.
До ручья они доковыляли, трижды останавливаясь и отдыхая. Монах морщился, хватался за стволы деревьев, сжимал пальцами плечо Олинн, но шёл упрямо, будто без этого ручья ему жизни никакой нет. Он тыльной стороной стирал пот со лба, выступивший от слабости, и его лицо было бледным даже под загорелой кожей. И сейчас на солнце стало отчётливо видно, что человек этот точно откуда с юга, так непохож он был на светлокожих марейнских жителей.
За камнями речушка делала изгиб, образуя небольшую заводь. Здесь сквозь воду проглядывало чистое галечное дно, и мягкий мох, покрытый редкими белыми звёздочками осенних ветренниц, устилал берег, словно бархатное одеяло. Монах тяжело прислонился к берёзе и, посмотрев на Олинн исподлобья, произнёс:
Дальше я сам. Уйди.
Ты что же, в воду полезешь? Она же холодная! Больному туда нельзя! У тебя же лихорадка! удивлённо воскликнула Олинн. Да ты утонешь, ты же вон какой слабый! А мне потом тебя тащить обратно!
Кажется, зря она это сказала
Ну, как знаешь, монах окинул её странным взглядом с ног до головы и потянул завязки на штанах. Потом не жалуйся.
Эээ, а вообще-то, дело твоё. Хочешь тонуть тони, буркнула Олинн, почувствовав, как заливается краской, и поспешила прочь, за груду камней.