Самое обидное, что драндулет-то Настя отбила. Мать хотела продавать всё и сразу, чтобы новый дом, новая жизнь. Настя вцепилась и стала вопить, что без драндулета никуда не поедет. Он как припрятанная Настей в шкафу с одеждой пачка цикория, который никто, кроме деда, не пил, он был напоминалкой, висячим разболтанным мостиком между «нету» и «был». Отец встал на Настину сторону, только побоялся, что ей из-за зрения могут не дать права, но у него-то они были. Драндулет поехал с ними в эту жуткую новостройку, подпирающую небо, и даже пережил первую ночь на улице под окнами. Отец с Настей по очереди выбегали на балкон, чтобы посмотреть с двадцатого этажа на эту крошечную блоху в заставленном машинами дворе. Наутро отец выяснил, что место на подземной охраняемой парковке не то что дороже драндулета, а стоит как полквартиры. Поэтому место у драндулета, конечно, будет, но под открытым небом и без всякой охраны. А уже после следующей ночи на улице от мотоцикла осталась только лужица масла на асфальте.
Отец, конечно, орал, валил всё на работяг со стройки, которые вечно ковыряются в помойке в поисках строительного мусора и металлолома. Настя не хотела верить, но, скорее всего, отец был прав. Кому драндулет мостик, а кому металлолома кусок, чтобы выручить немного денег. Насте тогда показалось, что это ее сдали в металлолом. Ну не ее, какую-то важную ее часть, без которой уже ничего не будет прежним. Ничего не осталось, кроме пакетика цикория, который так и переехал в новый шкаф в куче одежды. Отец, конечно, утешал, обещал новый мотоцикл, но они оба знали, что новый никому из них не нужен.
И улица станет ниточкой-шоссе с балкона двадцатого этажа, далёкой и почти невидимой. Настя любила свой двадцатый этаж: с нижних ничего бы не было видно: ни щетинок леса, ни игрушечного поезда, чей прадед когда-то отвёз её деда в короткое путешествие, добавив прабабке седых волос. Настя даже подумывала попросить на день рождения телескоп, чтобы видеть дальше, ещё дальше, не дом, так хотя бы лес.
Первые дни она вообще не выходила из дома: не хотелось. Потом мать погнала в канцелярский магазин, потому что близилось первое сентября и Настю ждала новая школа. Она всё там возненавидела не с первого дня, а с нулевого, когда только записываться пришли. Возненавидела эти раскрашенные стены, изрисованные транспортирами, бумажными самолётиками и круглоголовыми детьми с неестественными улыбками; розоволосую завучиху, которая сказала: «Тебе здесь понравится», как будто вообще не допускала у человека право на своё мнение. Отдельно возненавидела форму, серую с дурацкой эмблемкой-нашивкой, как номер на робе заключённого. В старой школе было легче, привычнее. А теперь её не видно даже с двадцатого этажа.
* * *
Настя спустилась во двор и несколько секунд просто стояла у подъезда, глядя на непривычно большие машины, домины, подпирающие небо, пластиковую детскую площадку, странно яркую в этой серости. Детей на площадке не было: никто не катался с пластиковой горки, не скрипел качелями, не топал, не швырялся песком. Тихо, как на кладбище. Только одинокая мамаша с коляской сидела напротив пустой песочницы, уткнувшись в телефон. Ничего удивительного: новый район, половину домов еще не построили, а боˊльшую часть построенных ещё не заселили. Настя с родителями одни на этаже, где четыре квартиры. И хорошо, и ладно.
Напротив мамаши через площадку, вполоборота к Насте сидел старичок и перебирал в руках что-то мелкое. Вид у него был чудаковатый: чуб из седых волос дыбом над блестящей плешью, футболка с олимпийским мишкой, Настя только в кино такие видела, даже у деда не было, разве что очень давно. Синие растянутые треники с дыркой, потрёпанные, какие-то жёсткие на вид кроссовки и совсем нелепый здесь и сейчас наброшенный на плечи грязноватый медицинский халат.
Старичок увлечённо перебирал что-то у себя на коленях и, кажется, напевал или бормотал под нос. Мамаша напротив не обращала на старичка никакого внимания: уткнулась в свой телефон, будто нет его здесь. Настя забегала глазами по площадке: где-то должен быть внук, за которым он присматривает, хотя откуда-то знала: нет здесь никакого внука. Старичок как будто явился из прошлого, не как все на свете старики с их старомодной одеждой и словечками, по-настоящему. Этому не хватало только шапочки-треуголки, сложенной из газеты. Тогда бы Настя точно сказала, что его вырезали из старого советского фильма и зачем-то посадили сюда.
Старичок провёл кулаком по скамейке, будто разглаживает бумажку, поднял голову и подмигнул. Что-то внутри Насти шевельнулось, какой-то мелкий прохладный страх, он пискнул: «Беги!» Старичок опустил глаза к своей невидимой бумажке, а Настя ещё слышала, как колотится сердце где-то в голове и почему-то в горле «Чокнутый», решила Настя. Она не могла сказать, почему она так решила, что-то было в его мимике, в лице, даже если не смотреть на старую одежду. И, да: смотреть на таких неловко и страшновато. Но как же трудно оторваться
Мамаша на секунду подняла глаза на Настю, мол: «Чего тебе?» и тут же опять уставилась в свой телефон. На старика она по-прежнему не обращала внимания: может, привыкла? Может, он здесь всегда, этакая местная достопримечательность?
А ты так умеешь? старичок сказал это себе под нос, будто ни к кому не обращаясь. А Настя всё равно вздрогнула. Голос был высокий, какой-то не стариковский Захотелось сорваться и убежать, но как-то неловко. Не то чтобы Настя робела перед стариками, но невежливо убегать, когда к тебе обращаются.
Иди, чего покажу! он поднял голову и поманил Настю пальцем.
Миллионам девчонок и мальчишек миллионы взрослых по миллиону раз талдычат: «Не разговаривай с незнакомыми, не подходи, если зовут. Особенно, если эти незнакомые сидят на детской площадке без детей». Настя уже большая. Она всё это слышала не миллион, а два миллиона раз. Она у себя во дворе, пусть и новом. На эту площадку выходят окна, наверное, тысячи квартир окрестных домов. У неё свидетель мамаша с коляской. И ещё какое-то странное любопытство, которого нельзя ослушаться.
Настя подошла к старику и присела рядом на лавочку. В лицо пахнуло стиральным порошком и цикорием. Настя хранила этот дедов пакетик в шкафу со своей одеждой. Наверное, сама же
Смотри, какая красота. На лавочке перед стариком лежала стопка разглаженных фантиков от конфет. Рядом те же фантики, но свёрнутые в узкие полоски. Старик брал полоски по одной и, чудно переплетая, сгибая, где надо, собирал причудливое лоскутное одеяло, полоску пошире, состоящую из десятков маленьких, перегнутых-перекрученных между собой: будущую закладку для книги.
В горле встал ком. По вечерам, не в этой квартире, а далеко и давно, за лесом, в прошлой жизни, когда все дела переделаны и ужин давно съеден, а ночной дожор только просыпается, они садились пить чай. Мать ворчала, но заваривала несколько маленьких чайников, чтобы каждому его любимый, отец кромсал колбасу на бутерброды, кусками с палец толщиной, а дед доставал жестянку с конфетами. Огромную, наверное, трёхлитровую с надписью «Мука», древнюю и грязноватую, но Настя считала её волшебной. Там всегда были конфеты, много, разных. Дед сам по выходным катался в торговый центр, набирал по горстке таких и сяких, чтобы дома ссыпать в эту бездонную банку, перемешать, потрясти, изображая какой-то музыкальный инструмент.
Пока пили чай, дед собирал у всех фантики, складывал вот так же полосочками, а потом они с Настей сворачивали из них чудные косички: длинные тонкие или, наоборот, пошире, их использовали как книжные закладки или просто вешали поверх штор, красиво. Только были они недолговечны.
Глотая упрямый ком, Настя берёт фантик и сворачивает в полосочку. Незнакомый чудной старик берёт у неё полосочку и вплетает в общую косу. Настя больше не видит перед собой ни детской площадки, ни ошалевшей мамаши, которая смотрит на неё круглыми глазами и, кажется, что-то говорит, и даже кричит, её больше нет. Насте кажется, что она помнит у деда и эту футболку с мишкой, и треники, а халат это чтобы на солнце не обгореть, он только что в огороде работал, там солнышко злющее, Настя тоже вон обгорела с утра. Новенькая, ещё пахнущая краской лавочка превращается в покоцанный кухонный стол, оставшийся в прошлой жизни. Настя даже видит вытертые цветочки на клеёнке. Все хорошо. Всё как надо, как должно было быть, всё, как будто не случалось того, что не должно было Она складывает фантики в тонкие полосочки и, кажется, даже чувствует послевкусие конфет. Такие она ещё не пробовала, дед всегда покупал что-то новенькое.
Миллионам девчонок и мальчишек миллионы взрослых по миллиону раз талдычат: «Не разговаривай с незнакомыми». Они болтали, наверное, несколько часов. Настя не помнит, о чём. Ни слова. Помнит, что было спокойно, что было легко, как раньше, а больше ничего. Даже не помнит, как этот старик ушёл, она как будто проснулась на лавочке с книжной закладкой, сплетённой из фантиков. Это был хороший сон.
Мамаши уже не было, Настя и не заметила, как она ушла, вокруг носились дети, радостно перекрикиваясь, как будто рубильник включили, ведь секунду назад была тишина. Может, она правда уснула? Но косичка из фантиков лежала в руке.
Зазвонил телефон: мать. Толком не проснувшись, Настя слушает, что ещё там, кроме канцелярщины, надо купить. И запоминает сразу, она умеет запоминать, для этого надо сочинять стихи, как дед учил. Забавный старикан. Чокнутый он там или нет, а Настю он утешил. Надо было хоть спросить, как зовут, да ушёл он незаметно.
* * *
Поход в канцелярский магазин здорово прибавил настроения. Разве есть на свете человек, которому не нравится запах новеньких тетрадок, не нравится подолгу эти тетрадки перебирать, рассматривая рисунки на обложках, щёлкать кнопочками новеньких ручек, расписывать их на специальной бумажке рядом с кассиром и обязательно нарисовать там какую-нибудь ерунду, чтобы все смеялись.
Дома Настя перебирала покупки и напевала под нос, раскладывая на столе новенькие ручки-тетради. Она даже прикупила красивых закладок для книг, они лежали отдельно в верхнем ящике, ждали своих учебников. Крокодил для физики (назову его Гоша, потому что у него такое лицо), павиан для химии, очковый медведь для литры, смешные рожицы для всего остального. Одной не хватало. Специально не хватало, Настя-то помнит, сколько у неё предметов, и что одна закладка уже есть. Она лезет в карман за косичкой из фантиков, которую они утром сплели со странным стариком. Но косички нет. Настя нащупывает в кармане только пачку маленьких бумажек. Достает.
Фантики. Стопка фантиков, гладеньких, непримятых, будто выглаженных утюгом, это не косичка расплелась. Настя вспоминает, что странный старик брал фантики из такой же вот стопки, ещё тогда удивилась: гладкие фантики, либо правда утюгом гладил, либо в них вообще никогда не было конфет. Она нюхает фантик, и он пахнет краской. Ни тени сладкого запаха, но ведь он недолго живёт. Те фантики они со стариком все извели на косичку. Но косички не было, была стопка фантиков.
Какой-то странный сегодня день. Отличное настроение, между прочим, никуда не девается. Настя вертит в руках эти бумажки, соображая, как такое могло получиться. Да она даже не помнит, как старик ушёл, очнулась одна с косичкой в руках, сунула в карман На всякий случай, Настя обшаривает остальные карманы и пакет из канцелярского магазина, уже зная ответ. Какая-то ерунда. Может, она и правда задремала, как старуха, на лавочке, и всё приснилось? Или снится до сих пор, поэтому у неё такое хорошее настроение?
Настя плюхается за письменный стол, и пачка фантиков разлетается по столешнице. Странные. Она не видела таких. Ни одного знакомого сорта. Дед всегда покупал разные: и такие и сякие, ему было интересно, у него не было любимых сортов. Настя подносит один фантик к глазам и вглядывается в мелкий шрифт. Там обычно пишут: «Кондитерская фабрика такая-то город сякой-то» Только с помощью лупы читает название кондитерской фабрики и забивает в поисковик. Свет мой, Гугл, скажи: не снится ли мне это?
Гугл радостно выдаёт адрес фабрики с пометкой «Больше не работает». Настя, привыкшая узнавать всё и в деталях, долго ковыряется в поисковике. Так долго, что за окном начинает смеркаться, и мать покрикивает всё чаще: «Отстань от компьютера, зрение пожалей». В конце концов, Настя отстаёт, только для того, чтобы выйти на балкон. Там, не в той стороне, где дом, а чуть правее и гораздо ближе, чернеет в сумерках огромная территория бывшей кондитерской фабрики. Она не работает уже двадцать лет.
Глава III
Серёга толкнул дверь. Ободранный пятнистый линолеум, голубые стены с облупившейся краской и темнота, как будто окон нет. Ребята вошли за ним и оказались в маленьком тесном коридорчике, нелепом для этого большого со стороны корпуса. Дверь захлопнулась, оглушительно звякнув проржавевшей пружиной, кажется, что-то хрустнуло, и всё темно. Несколько секунд в коридоре стояла молчаливая возня: кто-то вжикнул молнией рюкзака, кто-то хлопал по карманам Ленка первая достала телефон и осветила облезлый линолеум под ногами.
Уф. Я уж думал, глаза лопнули. Мышка тоже достал телефон и забегал лучом по облезлым стенам. Краска на стенах шелушилась, как кожа, обгоревшая на солнце. Из-под чешуек виднелся почти чёрный бетон. Потолок, весь в ржавых подтёках, уходил далеко вверх. Впереди в луче фонаря виднелась обшарпанная, когда-то коричневая дверь.
Идёмте уже, я так клаустрофобию заработаю. Ленка прошла к двери, потянула за ручку. Дверь поддалась, на секунду в коридорчик проник дневной свет. Она открывалась бесшумно, без скрипа и лязганья давно истлевшей пружины. Вдруг Ленка пошатнулась, послышался странный звук, будто кто-то хихикнул, и дверь бесшумно захлопнулась.
Ой!
Чего пугаешь! Настя подняла телефон. В луче зажмурилась побледневшая Ленка. Ручка осталась у Ленки в руках, щетинясь ржавыми саморезами. В двери зияли две дырочки, сквозь них в коридорчик попадал дневной свет, тонувший в свете телефонов. Всё было видно, как белым днём: стены, пол, потолок и Мышкин прыщ на носу, а всё равно казалось, будто где-то что-то прячется.
Хорош мебель ломать! Серёга пальцами подцепил дверь, и ребята вышли в длинный светлый коридор.
Огромные окна без единого стёклышка освещали картину разрухи. Облезлые стены, без рисунков и надписей, а всё равно какие-то грязные, даже пыльные, зашарканный линолеум, усеянный пожелтевшей бумагой и разноцветными корочками, похожими на обложки книг. Справа напротив окон ряд поломанных дверей, когда-то коричневых, а теперь почти жёлтых, будто выгоревших на солнце. Торчащие из дверей шляпки саморезов намекали, что когда-то здесь были таблички, но их то ли сняли до закрытия, то ли растащили после.
Нет здесь никакой охраны. Ваня пнул ногой бумажный мусор. Иначе прибрались бы.
Настя цапнула с пола какой-то листок и сразу захотела вытереть пальцы: он был мягкий от пыли, на бумаге от её пальцев остались белые следы. В воздухе кружилось маленькое пыльное облачко, освещаемое солнцем из окна. Ваня чихнул.
Кто за чем, а ботаничка за знаниями! Мышка вырвал у Насти листок и, кривляясь стал читать:
Технология изготовления бисквитного теста!..
Таких листков ещё валялось под ногами штук тысяча: с рисунками, с записями, этот, исписанный аккуратным почерком с двух сторон, наверное, чей-то конспект. Правильно, здесь же учебные классы. Потихоньку, носком кроссовка, чтобы не лезть больше пальцами в эту грязь, Настя ворошила листочки. Надо было резиновые перчатки захватить.