Наконец тронулись, замелькали узкие полоски земли, огороженные кустарником или частоколом (чем дальше в Польшу, тем меньше наделы), на них сгорбленные фигурки и лошади польские крестьяне страдали от малоземелья, тракторов на полях я вообще не замечал. Иногда казалось, что их стандартный кусочек земли не больше четырёх пятикомнатной квартиры. Станция Белосток, а вечером будет Варшава, утром Берлин, всё шло по плану, всё происходило как всегда. Ещё две ночи и один день, и мы в Париже. Хотя он и не являлся конечной целью маршрута, но там уже будет намного проще, и останется совсем чуть-чуть, длинные мучительные перегоны, когда от скуки спасали только взятые с собой книги, окажутся позади.
И тут-то по вагону поползли слухи в Москве переворот, у власти какой-то ГКЧП, про Горбачёва ничего не слышно. Сначала казалось, что это бред. В нашей стране переворот? Мы же не Латинская Америка, почему ретивые советские пограничники и таможенники нас не обрадовали? Но вскоре последние сомнения исчезли. Оказывается, ещё утром в поезд сели вильнюсские пассажиры, не один человек и не два, и все в один голос твердили про это самое ГКЧП. Просто до нашего головного вагона сенсационные новости дошли только в Польше. После Варшавы появилось больше информации, но ничего утешительного в Москве танки, страна на пороге гражданской войны. Вагон гудел как улей, у всех только одна тема для разговора, но толком никто ничего не знал, ничего не понимал, а находиться в неведении в таких ситуациях страшнее всего.
Франсуаза сказала: «Я тебя обратно не отпущу». Спорить было бесполезно, да и непонятно о чём. На беспроигрышный аргумент, что у меня там диссертация осталась, ответила: «Я сама за ней съезжу, иностранцев не тронут». Декабристка образца 1991 года. Прям героиня фильма «Звезда пленительного счастья». Я пытался хорохориться, убеждал, что всё устаканится, но мысленно уже соглашался с ней. Диссертация моя, скорее всего, становилась, как выражались в научных кругах, не диссертабельна, а переписывать её по кондовым советским канонам, когда разрешалось плясать лишь под партийную дудку, я ни за что бы не стал. Да дело было и не в диссертации. Неужели придётся бросать всё, там ведь родители, друзья, там вся моя жизнь! Странно, ведь ещё вчера я вполне мирился с такой мыслью, семейные обстоятельства складывались так, что после защиты надо было принимать решение об отъезде. Но одно дело уехать самому с возможностью вернуться в любой момент, а другое рубить концы, потерять возможность физического контакта со всем, что дорого.
Заснуть в ту ночь не мог долго. Мы ехали, куда ехал я, того уже не знал; ещё утром всё было расписано по полочкам, вся моя жизнь на ближайший год, да и дальнейшие перспективы представлялись более-менее отчётливо, хоть и по-разному, а теперь всё полетело в тар-тара-ры. При товарище Сталине браки с иностранными гражданами вообще запретили. Что на уме у новых товарищей, любителей твёрдой руки и привычного порядка, одному Богу известно.
В истории бывало, когда волей небольшой группы лиц удавалось остановить пагубное развитие событий и ценой малой крови предотвратить катастрофы бо̀льших размеров. Но были ли такими эти 7-8 человек предпенсионного и пенсионного возраста с лидером, у которого тряслись руки? Про руки я прочитал уже в Берлине. Почему они, почему так? Бессмысленно задавать вопрос по какому праву? Хватит ли у них ума, сил и воли чтобы сдвинуть большую страну? Время показало, что необходимых качеств не хватило даже на выполнение первого шага. Беспомощность, бездарность и бессилие неизбежные симптомы крушения империй и цивилизаций.
Берлин, 20 августа, десять утра по местному времени. Я стою перед нашим вагоном с выгруженными из поезда восемью чемоданами и сумками впечатляющих габаритов, в руках у меня кошка в переноске. Франсуаза ушла узнавать, как нам ехать дальше. За моей спиной в окне табличка на двух языках «САНКТ-ПЕТЕРБУРГ БЕРЛИН». По перрону ходит человек-газета с большой вывеской спереди и сзади BILD, кричит с регулярным интервалом Bild die Zeitung!, Bild die Zeitung! и размахивает первой страницей газеты. Даже не напрягаясь, не собирая в голове все остатки немецкого, я легко перевожу заголовок большой передовой статьи: «Горбачёв мёртв?» Да, всё веселее и веселее, Бог с ним с их любимцем Горби, если так и есть, то сам виноват, но что дальше-то будет? Не придёт ли за первым трупом черёд других, не маячат ли на горизонте горы невинных жертв будущей гражданской войны?
С другой стороны платформы отправляется немецкий поезд, какая-то элегантно одетая фрау долго машет рукой вслед уходящему вагону, потом поворачивается, смотрит на наш состав, на меня с барахлом и кошкой, на табличку «SANKT-PETERSBURG BERLIN». В правильной немецкой голове, привыкшей к чёткой и ясной картине мира, всё выстраивается мгновенно путч, русский поезд, молодой человек со всем своим скарбом и кошкой, первый беженец значит. Что-то от мамы Меркель в немках, видимо, было и тогда, она подходит и молча протягивает мне монету в пять марок. Я отказываюсь, говорю, «найн», «данке», она понимает гордый, тогда заходит с другой стороны: «фюр ди катце», для кошки, но я твёрдо стою на своём, ещё милостыню мне будут подавать! Отчаявшись поучаствовать в операции по спасению кошки-эмигрантки от голодной смерти, сводная сестра Меркель уходит. Наконец, возвращается Франсуаза: всё улажено, у нас есть свободное время, сдаём вещи в камеру хранения и идём в город, с кошкой, разумеется.
С кошкой в дороге всегда случались какие-нибудь приключения, да и не удивительно, эти животные не приспособлены к поездкам длиной три тысячи километров да ещё с пересадками. В предыдущий раз она от нас сбежала в Варшаве. Прямо из сидячего вагона, в который мы только загрузились. Ей приспичило, и она освободилась от лишнего груза прямо посреди полузакрытого купе. Я слегка наказал животное, оно, как водится, обиделось и пулей вылетело из купе в коридор, из коридора в тамбур, из тамбура на перрон, с перрона прямо на пути, там оно уселось и стало смотреть что же делают люди. Может, и само к тому моменту успело сильно перепугаться ночь, рядом какие-то вонючие железяки и деревяшки. А люди в моём лице опрометью бросились за кошкой до отправления оставалось минут десять! Не верьте тому, кто говорит, что может догнать кошку! Да будь он хоть олимпийский чемпион по бегу, если это животное не захочет, вы его никогда не догоните, наше захотело, видать, испугалось уже не на шутку. Оно позволило мне спуститься на пути и взять себя, не оказав ни малейшего сопротивления. Хорошо, это случилось в Польше, а не в Германии, от законопослушных и правильных немцев мне бы влетело по первое число за хождение по рельсам, а по-славянски разгильдяйские поляки даже не заметили.
В Берлине произошло нечто подобное, но совсем без того, варшавского, размаха. Наученные горьким опытом, мы даже не пытались пожурить кошку, к тому же поняли сами виноваты накормили её в одном кафе халявными сливками в маленьких упаковочках, которые разрешали брать к заказанному кофе практически в любом количестве. И кошка уже осознавала положение для отправления своих естественных надобностей забилась под полку, в самый дальний угол, чтобы люди не ругали. А ведь оттуда мне пришлось всё вычищать (сплошное удовольствие!), распластавшись почти в ногах у соседей, шерудить протянутой рукой с бумажками по пыльному полу, который новые польские уборщицы DBB (немецких железных дорог), видимо, ленились протирать в силу своего совершенно не арийского происхождения! Хорошо, в европейских поездах и тогда имелся неиссякаемый источник протирочной бумаги открытый всегда туалет.
В полусидячем-полулежачем купе с нами ехала пара пожилых бюргеров, они с отвращением наблюдали эту картину и даже не отреагировали на мои извинения «Das ist auch ein kinder. Entschuldigen si bitte! (Это тоже ребёнок, извините, пожалуйста!). И только ночью, только в полутьме пытающегося уснуть купе, куда проникал лишь чахлый свет из узкого коридора, отражавшийся на белой шерсти кошки, выбиравшей в качестве кровати то меня, то жену (мы спали поочередно на единственной в нашем распоряжении кушетке), только тогда наши немецкие соседи осознали своё счастье. Ибо через отсек продолжили вечернее веселье молодые немцы с несколькими ящиками пива, а у нас царили максимально возможная тишина и спокойствие. Может, поэтому утром НАШИ немцы демонстрировали образцы показной вежливости. Во всём этом была одна приятная сторона поездные «приключения» отвлекали от тяжёлых мыслей.
Так протряслись мы остаток второго дня и третью ночь. По-прежнему информация была обрывочной, по сути, мы ничего не знали, а время тянулось жутко медленно. Франсуаза по-прежнему собиралась одна ехать за моей диссертацией, я уже не возражал, что толку? Москва и Питер в тот день бурлили, вечером в Москве под гусеницами танка погибли три парня. А я даже на улицу не мог выйти, чтобы выразить своё отношение к безумной затее выживших из ума сумасбродов и фанатиков. Я ничего не мог, я мог только ехать на поезде, но ехал не туда.
Утром в среду была ещё одна пересадка, в Брюсселе (закомпостировать в Берлине билеты на прямой поезд мы почему-то не смогли). На пересадку со всё теми же девятью местами багажа у нас оказалось лишь пятнадцать минут. Значит, ни о какой покупке газет не могло быть и речи, только поезд в этот раз вёз наполовину франкоязычную публику, и жена сумела узнать кое-что, правда, мало. Я всё еще ехал в никуда, не зная надолго ли, навсегда ли и зачем. Ждать оставалось недолго, часа три и мы в Париже,
После многочасового и однообразного ожидания в поезде, теперь всё развивалось стремительно. Кадры меняли друг друга, как в старых немых фильмах: такси, квартира подруги жены, телефонные разговоры Франсуазы с её родителями (мы тут, всё нормально), телевизор, который вещал почти исключительно о событиях в СССР (единственный случай на моей памяти), первые признаки развязки. На следующий день финальная точка нашего путешествия, и конец безумной авантюры. Трагедии не случилось, началась другая история, тяжёлая, иногда страшная, иногда не очень, разная как сама жизнь.
Я не помню, чувствовал ли радость по поводу того, что это как будто хорошо закончилось. После трёхдневного томительного ожидания и бессилия наступило опустошение. Наверное, усталость от дальней и тяжёлой дороги плюс переживания сделали своё дело. Одно было точно ощущение того, что всё еще впереди. Так оно и случилось проблемы нарастали: парад независимостей, хамелеонообразные коммунисты у власти в союзных республиках быстро начали спасать свои шершавые шкуры и партии, провозглашая отделение от Москвы. Но страница была закрыта, страница, которая завершила одну эпоху и открыла другую четыре дня, по насыщенности событиями не уступающие десятилетию, если не больше. Четыре дня, совпавшие чуть ли не час в час с дорогой из Питера во Францию, с моей самой долгой в жизни дорогой.
ВОЙНА. (ПРОВОДЫ ОТЦА)
О войне они узнали ещё до выступления Молотова по радио. В этом маленьком белорусском городке в спешном порядке строился военный аэродром. Там работали даже по воскресеньям, и то ли случайно, то ли неслучайно залетевший туда немецкий самолёт обстрелял стройку. Погиб тракторист, не успел выскочить из своего трактора. Эта непонятная и потому пугающая новость быстро разлетелась по городу. Воздушных разведчиков из сопредельной державы видели уже несколько раз. Они появлялись на небольшой высоте, не выше нескольких сот метров, и неспешно кружили над городом и окрестностями. Объяснений такому поведению не поступало сверху. Поэтому все ещё сомневались, хотя раньше немцы никогда не открывали огонь, а в этот раз, как и в предыдущие, двойные бело-чёрные кресты на фюзеляже наиболее любопытные и отчаянные различили чётко. Думали, может, немец пугнуть хотел и нечаянно нажал на гашетку.
Но оказалось не нечаянно. Вскоре стало ясно: началась война. Незадолго до полудня в город въехала вереница запылённых грузовиков. В кузовах кучно сидели явно наспех одевшиеся люди, у многих не хватало какой-нибудь части одежды, женщины, похоже, утром не успели даже причесаться. На лицах читалась растерянность и страх. Машины остановились в центре, чтобы пассажиры этой странной колонны смогли перекусить. Еды у них с собой не было, поэтому их привезли к рабочей столовой, но там тоже пищи не нашлось по воскресеньям она не работала. Тогда попросили помочь жителей окрестных улиц, и они откликнулись. Пассажиры автоколонны по команде старшего начали выпрыгивать из открытых кузовов и передавать из рук в руки маленьких детей.
Выглядели прибывшие, действительно, довольно жалко. По всему было видно, что сорвались с насиженных мест в одночасье, похватали дома что успели и кинулись бежать, кое-кто даже босиком. Оказалось это семьи совпартработников из Бреста. В суматохе раннего утра, когда посреди города стали рваться снаряды, их, кого смогли найти, посадили на спешно подогнанные машины и отправили на восток. Потому что почти все они были не местные, а «восточники» жёны и дети совслужащих, отправленных в присоединённые в тридцать девятом году западные районы Белоруссии из других областей республики.
Приехавшие рассказали, как в четыре утра их разбудили разрывы снарядов. В Бресте творился страшный хаос, люди не знали, что делать, не понимали, что творится, а на улицах уже кое-где лежали убитые и взывали о помощи раненые. Многие побежали к обкому партии, почему-то надеясь там найти защиту. Им, на самом деле, повезло, потому что те, кто попрятался по подвалам, оказались в захваченном врагом Бресте, и теперь их судьба надолго стала неизвестной соседям и знакомым, успевшим эвакуироваться. Впрочем, у этих «везунчиков» там остались мужья, а впереди ждала неизвестность. Потрясённые такими новостями жители городка слушали эти рассказы и явственно представляли себе, что тоже самое может вскоре случиться и в их спокойном местечке.
Автоколонна ещё не покинула город, когда в репродукторах начал звучать уверенный голос Молотова: «Наше дело правое! Враг будет разбит! Победа будет за нами!» Радио слушали молча. Решительность и убеждённость первого соратника Сталина не передавалась горожанам, помнившим две предыдущие войны. Некоторые резонно спрашивали себя или соседа полушёпотом, почему выступил Молотов, а не сам Вождь. И даже те, кто ещё как-то надеялся на то, что всё образуется и уладится, осознали глубокую непоправимость происшедшего. Мало кто верил в лёгкую и быструю победу, немцы подмяли под себя почти всю Европу, да и во время Империалистической войны их остановили не так уж далеко от этих мест, хотя западная граница страны тогда была куда дальше. В общем, люди пошли по магазинам, раскупать всё, что можно, особенно то, что долго хранилось.