К стенке прислонились разделочные доски деревянные, с выпуклым от долгого использования рисунком. Яся не разрешает убирать их в шкаф, держит на виду, и Лиза понимает почему: на них очень приятно смотреть. Та, что поменьше, черная, а большая почти рыжая, цвета молодого фундука. Края у досок неровные, кое-где сохранилась кора.
Лиза гладит шершавый край, любуется плавными переходами цвета на поверхности доски, и вот уже Владимир Сергеевич, не торопясь, тоненько нарезает мясо, а Яся откупоривает бутылку вина. Владимир Сергеевич говорит что-то, и оба дружно хохочут. Яся буквально складывается пополам от смеха, и несколько капель вина выплескивается на стол и на пол. Лиза съеживается, ожидая взрыва недовольства, но Владимир Сергеевич снова хохочет, отрывает от рулона несколько бумажных полотенец и аккуратно промакивает капли, а другой рукой тут же легонько касается кончика Ясиного носа, вздергивая его чуточку вверх, и вот уже на ее лице снова появляется улыбка постепенно, как проступает изображение на фотобумаге, опущенной в проявочную кювету.
Катюша тащит из холодильника вишневый сок. Владимир Сергеевич достает из серванта третий бокал, наливает в него сока. Федечка мычит в своем креслице, и тогда Владимир Сергеевич достает бокал и ему, все толпятся вокруг Федечки и, приноравливаясь к его неловким движениям, хохоча и радуясь чему-то, чокаются. Владимир Сергеевич с улыбкой ерошит волосы сына. Улыбка Федечки скорее похожа на гримасу, но он котенком тянется за отцовской рукой.
Лиза с трудом отрывается от разделочных досок и встряхивается. Нужно работать, а она тут засмотрелась на чужую семью.
Взгляд цепляется за коробку с серебряным гарнитуром на двенадцать персон. Завтра Владимир Сергеевич вернется из командировки, и в доме после долгого перерыва снова будут гости. Яся просила убедиться, что серебро отполировано как следует. Но серебро долгая и приятная возня. Можно оставить ее на потом. А вначале кабинет.
Лизе туда смертельно не хочется, да, по правде говоря, и убирать-то там почти нечего. Влажной тряпкой протереть идеально пустой стол, на котором ничего, кроме лампы, монитора и клавиатуры, пройтись по верхам стеллажей с медицинскими фолиантами, тщательно обработать антисептиком массажный стол, влажной, а затем сухой тряпкой пройтись по идеально гладкому паркету. Раз в месяц Лиза моет потолочные плафоны и протирает висящий под потолком кондиционер. Сегодня как раз время плафонов. Проще простого. Но Лизе всегда не по себе. Она в принципе не любит ничего медицинского, и, хотя все детство бабушка таскала ее по врачам, Лиза так к этому и не привыкла. А может, потому и не привыкла, что почти каждая неделя была отравлена очередным визитом к очередному светилу, который разденет и станет щупать ее, тыкать там и сям, долбить молоточком, заставлять делать то и это. Лиза не терпит чужих прикосновений: она сразу чувствует себя малышом-голышом в медицински холодных руках. И тут, в насквозь стерилизованном пространстве, она то и дело морщится и ежится.
Лиза начинает мыть массажный стол, но вдруг замирает в тревоге: на краю стола надорвана обивка. Неровная, едва заметная царапина тянется от края к центру, будто указатель. А в центре какое-то странное, почти незаметное белесое пятно. Лиза изучает бежевую кожу обивки внимательно, как карту, и находит еще несколько почти параллельных царапин. Кое-где кожа смята, будто ее сжали и долго держали в таком состоянии. В механизме подголовника застряло несколько тонких детских волосков. В корзине для грязного белья Лиза находит простыню, машинально растряхивает ее двумя руками и охватывает взглядом поверхность. Она усеяна мелкими коричневыми брызгами и задубевшими бесцветными пятнами покрупнее. Под простыней в корзине лежит рваная резиновая лента. Чтобы не видеть ее истерзанных краев, Лиза снова опускает на нее простыню. Она и раньше находила и заносила в таблицы царапины, волоски и пятна, грязные простыни и другие странные предметы, но никогда сразу все это.
Лиза пристально всматривается в обивку стола и чуть поднятый подголовник, затем опускает его вровень с остальной поверхностью. Аккуратно, чтобы не сделать больно, высвобождает волоски. На столе лежит худенький мальчик в одних трусиках. Он явно мерзнет: скрученные спазмами ноги покрыты мурашками, он конвульсивно водит по коленкам руками, хнычет, жмется к стене. У стола стоит Владимир Сергеевич. Лицо его набрякло румянцем, глаза сощурены. Владимир Сергеевич расстегивает верхнюю пуговицу халата. Внезапно мальчик начинает кричать. Владимир Сергеевич не двигается, не пытается успокоить ребенка, и Лиза догадывается почему: в кабинете отличная звукоизоляция, да и что удивительного, что он кричит? На приеме у остеопата многие недовольны. Распахнув халат, Владимир Сергеевич молча наблюдает за плачущим ребенком и лениво поглаживает вздувшиеся в промежности брюки, затем резкими движениями расстегивает ремень, и пуговицу, и крючок, и молнию и стягивает брюки вместе с трусами.
Судорожным рывком Лиза отдергивает взгляд от массажного стола и переводит его за окно, на тощие, будто посиневшие от холода и страха деревья. Она разрешает себе не досматривать страшные фильмы. И если в прошлый раз она еще сомневалась, то теперь уверена: этот очень страшный. Пустые места в ее таблицах заполнены неопровержимыми доказательствами.
Чтобы успокоиться, у Лизы есть логарифмическая линейка. Круглая так гораздо удобнее. Лиза представляет прозрачный визир линейки, двигает его туда-сюда визир катится свободно и бесшумно. Некоторое время она наблюдает, как неровное, будто вручную выплавленное стекло визира преломляет цифры, на которые попадает.
Лиза очень любит цифры. Они постоянны и неизменны. Например, единица всегда останется единицей даже если небо рухнет на землю. Эта простота, эта ясность успокаивают Лизу. Оттирая кожу массажного стола, она торопливо возводит двести восемнадцать в одну тринадцатую степень и мысленно выписывает ответ цифру за цифрой, до пятнадцатого знака после запятой. Лиза довела свои движения до автоматизма и теперь даже может представить, как скрипит перышко, как расплываются по бумаге чернила. Сегодня они светло-серые и едва видны на такой же серой странице из школьной тетрадки в клетку. Некоторые цифры приходится обвести дважды. Лиза нажимает чуть сильнее и перо прорывает повлажневшую бумагу.
Дыхание никак не выравнивается.
Лиза мысленно комкает страничку, потом внезапно расправляет и складывает из нее самолетик. Она представляет, как он летит далеко-далеко и пропадает за горизонтом.
Прошлое со временем меняется. Будто стареет картина. Какие-то пигменты менее стойкие, они исчезают первыми. Оставшееся распадается на части, и Лиза вертит эти части так и сяк, пытаясь приспособить к делу, но получается как с разобранным на винтики механизмом всегда остаются лишние детали. Воспоминания Лизы сложены из фактов, а факты собраны впечатлениями и спаяны в витраж. Получившийся каркас образует материю прошлого и именно он исчезает первым, оставляя факты висеть в пустоте. Иногда Лиза перебирает воспоминания, как мамины бусы-баламуты. Чего там было больше счастья или тоски? Одно Лиза знает точно: чем ярче тогда было счастье, тем глубже будет тоска по нему потом.
Однако мозг Лизы не любит перемен. И кое-какие воспоминания Лиза оставляет нетронутыми, неразобранными. Они выглядят как идеальные стеклянные сферы бусины без отверстий, которые не нанизать. На каждой бусине выгравированы числа, а внутри бесконечно и навсегда происходит что-то хорошее или что-то плохое обязательно то, что Лиза решила сохранить в неприкосновенности. Единственное, что она себе разрешает, время от времени задержать взгляд на одном из этих шаров, проникнуть внутрь него, окинуть взглядом пространство, задерживаясь на самых незначительных деталях, чтобы и они остались в шаре надолго, навсегда.
Одна из таких сфер-бусин окончание школы. Лизе пятнадцать. Уже понятно, что она вырастет высокой, а пока она на голову ниже семнадцатилетних одноклассников, но никто не смотрит на нее свысока, никто не смеется и не выгоняет ее. Здесь она своя.
Двум ее одноклассникам вручают золотые медали, шестерым серебряные. Лиза тоже хотела бы получить медаль, но ей не положено учительница по русскому едва натянула Лизе тройку. Лиза, хихикая, представляет, как Вера Александровна, побагровев от натуги, вдевает длинные Лизины ноги в эту свою тройку, как в бабушкины трико, прямо поверх Лизиных брюк, тянет и тянет ее вверх, а потом, уже у подмышек, туго затягивает резинку. Дышать в тройке тяжеловато, и только Вера Александровна отвернется, Лиза с облегчением из нее выпутывается. Тогда все приходится начинать заново. Разглядывая аттестат, Лиза решает закрасить ряды троек, чтобы остались только те, что с пятерками по математике, геометрии, физике, химии, черчению, и вместо тугих бабушкиных трико ей тоже дали медаль, но отвлекается и забывает об этом.
Следующая бусина университет. Точнее, день, когда они с бабушкой отправляются подавать документы.
Увидев Лизу, секретарь приемной комиссии, тетка невнятного возраста с опухшими глазами, внезапно с силой отъезжает на кресле от стола. Злость или удивление?
Лиза смотрит в сторону, пока бабушка молча раскладывает перед теткой пасьянс, только вместо карт Лизин аттестат и бесчисленные дипломы победителя олимпиад районных, городских, всероссийских
Лиза вдруг беззвучно ахает: кто ей скажет, сколько их? Она бросается к столу, сгребает бабушкин пасьянс и перебирает, пересчитывает. Дипломы красивые, Лиза помнит каждый в лицо. Вот темно-синий, как рисуют поздневечернее небо, с золотыми буковками-звездочками. Он дольше всех стоял у Лизы в комнате, прежде чем исчезнуть. Значит, бабушка не выбрасывала их, а аккуратно собирала, чтобы потом предъявить этой тетке!
Лиза считает дважды. Получается тридцать пять, с аттестатом-тузом тридцать шесть. Красиво. Лиза наслаждается приятной гладкостью и тяжестью увесистой стопки, прижимает ее к себе. В этой колоде сплошные козыри, и Лизу охватывает ощущение всемогущества. Но бабушка выдергивает стопку из ее рук (гнев или нетерпение?), и Лиза, неохотно позволив забрать дипломы, снова отходит в сторону и мысленно возвращается к нумерации эпизодов. Этот эпизод случайно ли? тысяча двадцать четвертый.
Лиза находит успокоение в каждом фрагменте тысячи двадцати четырех. Это ее любимое число, маленький куб-килобайт, два в десятой степени, а в двоичной системе счисления единица с десятью нулями. Почему-то Лизе кажется, что оно, как никакое другое, передает ее собственную сущность единица, да, но с таким количеством нулей. Когда Лиза думает об этом, она чувствует себя на неогороженной площадке высоченной башни и страшно, и щекотно, и немножко подводит живот.
Годы, на которые приходится очередной тысячный эпизод, запоминаются лучше остальных. Бабушка говорит: врезаются в память, и Лиза очень хорошо понимает и даже ощущает, как это врезаться в память. Она представляет свою память куском говядины, распростертым на выщербленной, побелевшей от времени деревянной доске. А эпизоды огромным ножом взбесившегося мясника. Он кромсает им мясо почти не глядя. Иногда не попадает совсем, иногда едва задевает, а иной раз нож проходит до самой доски, распластывая мясо памяти на до и после. По странному совпадению, именно таким бывает каждый тысячный эпизод.
Первый пришелся на год ее пятнадцатилетия. Тогда она окончила школу и поступила в университет. Двухтысячный на двадцать шесть, и Лиза не хочет даже вспоминать о нем. Насыщенный был год, целых сто двадцать четыре эпизода. Хотя именно тогда она познакомилась с Митей. Не бывает плохого без хорошего, говорит бабушка.
Хуже всего Лизе пришлось, когда пропала мама, и эпизодов набралось целых сто пятьдесят девять. Именно тогда Лиза начала их считать. Когда закончились эпизоды в настоящем, Лиза залезла в прошедший год, где остался последний радостный день рождения, и пересчитала эпизоды там. От мыслей о маме не отвлеклась, но смогла вынести себя за скобки. В следующем году стало полегче, всего сто четырнадцать эпизодов. И с тех пор их все меньше. В прошлом году было всего-то сорок восемь. Жизнь становится все проще. Почти обычная жизнь, почти ничего не происходит, и это хорошо.
Хотя бывало и по-другому. Десять лет назад, в девятнадцать, выдался год не из легких. Сто сорок два эпизода. Больше, чем можно выдержать. Пришлось принять несколько важных решений. Тяжелых, но правильных, верит Лиза. Во-первых, она бросила университет. Во-вторых, нашла себе работу по душе теперь Лиза помогает людям заботиться об их вещах, находить с ними общий язык. И с тех пор эпизодов все меньше. Если не считать того года, когда она впервые попала в полицию.
Бабушка говорит, Лиза уже накопила на приличную киноэпопею. Настоящая Санта-Барбара, говорит бабушка и улыбается. Шутка ли двадцать три сезона. Лиза не понимает, но улыбается тоже. Улыбаться это хорошо и правильно, говорит бабушка. Тренируйся, говорит бабушка.
Нынешний год тоже собирался стать обычным. К концу ноября набралось только тридцать четыре эпизода. Совсем немного. Но иногда все может измениться в один день. Так было, когда Лизе исполнилось семь лет, четыре месяца и девять дней и вдруг пропала мама. Так было, когда Лизе исполнилось девятнадцать лет, восемь месяцев и два дня и вдруг выяснилось, что она не может оставаться в университете.
Нужно гнать от себя тяжелые мысли, говорит бабушка. Лиза старается.
Лиза старается, но мысли о кричащем мальчике не уходят из головы. Не получается отвлечься ни на что другое. Вещи и раньше рассказывали о Владимире Сергеевиче всякое. Простыни, измазанные кровью и калом. Мерзкие жесткие волоски, иногда пучками. Сразу пара разорванных надвое, будто разгрызенных кожаных ремней. Но в этих рассказах никто никогда не кричал. Сейчас Лиза не понимает: возможно ли, что она всегда позволяла себе не досматривать?
Одно точно: раньше Лизе казалось, Владимир Сергеевич любит детей. Не совсем обычно, не совсем так, как бабушка любит Лизу, но Но, в общем, она не думала, что он делает с ними что-то плохое. Хотя на всякий случай составила себе несколько таблиц, в которые занесла все тревожащие ее моменты.
Моментов оказалось немало, они все копились, никак не складываясь в единую картинку, поэтому Лиза просто заполняла ячейки таблиц, ожидая, пока на ее вопросы найдутся ответы. Наконец ответ появился. Один, но совершенно ясный. Лиза твердо усвоила: если кто-то кричит еще до того, как до него дотрагиваются, значит, дальше будет еще хуже. Да, Лиза далеко не всегда понимает, что именно человек чувствует и почему он делает то или это. Но почему кричит мальчик, когда мужчина снимает перед ним брюки, Лиза знает точно.
Детей к Владимиру Сергеевичу приводят родители. Насколько Лизе известно, он очень известный, авторитетный специалист. Лиза много раз слышала, как Владимир Сергеевич рассказывает Ясе, что замотался и все равно ничего не успевает, приходится отказывать пациентам. В ящике стола к концу месяца накапливается толстенная стопка аккуратных квитанций. Прием стоит баснословных денег. Если бы Лизе вдруг понадобилось к нему обратиться, пришлось бы копить. Лиза совершенно не понимает, почему желающих лечиться у Владимира Сергеевича не становится меньше, ведь он никогда никого не вылечил.
Она видит много детей, которые выглядят так, будто им уже ничем не помочь: детей со скрюченными, вечно сведенными судорогой ручками и ножками, детей с бессмысленным взглядом, которые не могут ни ходить, ни говорить, детей с малюсенькими головами на длинных худощавых тельцах. Владимир Сергеевич не может дать им новую, более подходящую голову или крепкое, свободное в движениях тело. Раньше Лиза думала, что, наверное, Владимир Сергеевич дает детям свою любовь и это им помогает, избавляет от боли или страха. Но теперь, увидев мальчика, который все кричит и кричит в ее голове, она не верит, что такая любовь в силах исцелить хоть кого-то.