Однако, теряя доступ ко всей деятельности и оставляя лишь акт удовлетворения мы начнём рассуждать о потреблении; лишив необходимое её структуры и оставив тем самым только её обезличенную самоценность мы обретаем перед собой кризис традиции, так как культурно-мифологический уклад более не имеет учреждённой связи.
На этом этапе реальность в её подлинном виде предстаёт как комплекс обстоятельств, лишённых собственной интеграции в структуру традиции, а ирреальность, следственно, выражается в форме интегрированного в структуру традиции действия.
Реальный мир, если тот не может предоставить в себе естественную ирреальность, предлагает заместить её собственным же потребительским методом, предоставив и выразив удовлетворение чувства традиционного как потребность. Понимая, что традиционное есть ритуализированная, мифологическая и систематизированная структура действия, потребление, разрешая традицию традиции, предоставляет её в качестве готовых модусов: наркотиков и игр; игры, то есть самодостаточные мифологизированные субституции отличаются от наркотиков тем, что последние предстают сами по себе как самодостаточные структуры восприятия реального. Игры позволяют пережить традицию, энтеогены же позволяют традицию прочувствовать и последнее нужно неофиту, чтобы обрести осознание естества ирреального как структуры мышления. Современность будет требовать отграничить себя от массы и предстанет нелёгкий путь перед тем, кто решил встать на путь глубинной самодисциплины.
Теперь можно объяснить почему шутки про игры доставляют смех только игровому сообществу, а шутки про наркотики доступны массовой аудитории. Это связано не столько с тем, что наркотики доступнее представлены для их осознания чем игровые традиции, а с тем, что перед массой не стоит именно поиска, так как по своему преимуществу она не маргинализирована, но находится на организованной механизированной социальной периферии потребительского авангарда, в то время как уходящие в игры предстают перед нами как обратная сторона масс. Последней, за неимением чётко-выстроенных потребительских механизмов на всём протяжении условной пирамиды потребностей, что может быть обусловлено недостатком финансов, неимением сервисов и доступа к предложениям, личностными недостатками и т.д. требуется обособленная традиционная структура знания, которая к тому же может ещё действительно быть обособленной и ирреальной, так как та не претендует на отношение к реальному вообще. В этом заключается непосредственный интерес к фэнтези, так как такой жанр заявляет именно что об альтернативной реальности, то есть не претендует на традицию, но утверждает, что существуют такие расколдованные миры с мечом, магией и свойственными им потребительскими атрибутами.
Сексуальность как критика эрудици
Секс является собственностью интеллекта, являясь форменным выражением ценностей, представленных в мифе сексуального. Миф сексуального отличен от секса напрямую, поскольку секс это коитус, половой акт.
Сексуальность находит себя как полноценная субъектная традиция; расколдованное, массовое реальное находит в себе собственную же человеческую расколдованную непосредственность, однако, чтобы дойти до отношения человек к человеку, субъекту необходимо преодолеть барьер социальной реальности. Порог того, что именно требуется преодолеть и выступает ценностным ориентиром сексуального, а обстоятельства выступают соответствующим мифом. Их гармония и позволяет выразить то, что понимается как возбуждение, оно же обеспечивает сохранность страсти во время продолжительных отношений, если ценностно-мифологический ориентир партнёров приведён в гармонию с обустроенным бытом. В этом смысле секс может быть представлен как один самодостаточный и демократизированный модус традиции в культуре.
Сила сексуальности не перманентна, но скрыта, так как обнаружить её можно лишь в момент, когда в собственные руки она возвращает свои отличительные властные регалии. Сексуальность неотличима ни от чего до тех пор, пока её атрибутивный символ не будет её фигурой выражен в мире, и тогда она учреждает пространство, в чью область воздействия попадает субъект. Но лишь посредством добровольного принятия её символов он приносит ей присягу во служение согласно её законам; сексуальность учреждает обстоятельства и лишает субъект его свободы, она организует пространство и назначает условия действия в нём, восседая на незримом троне. Она есть суть сам интеллект, учреждающий структуру мысли в формы и образы её власти, о которых сказать можно столь малое, сколь и можно сказать о тайне; устремленность человеческого к сексуальности есть устремлённость к знанию, выраженному в мистериальной традиции познания как доступнейшему способу обрести интеллектуальное откровение.
Различение обстоятельств и перманентная сохранность правил учреждает познающий субъект в субъект знающий, в следствии с чем знание о сексуальности становится навыком сексуального мышления. Навык такого мышления есть само мышление и в этом смысле оно выступает как направленная форма комедии, которая учреждает ответ не в пределах интеллектуального откровения, но самой сексуальной мистерии. Можно сказать, что высшей формой комедии действия выступает коитус, являясь тем самым самодостаточной формой интеллектуального действия. Как нельзя познать себя, не приступив к познанию собственного тела, так и нельзя познать мир, не приступив к познанию собственной сексуальности.
Если понимать проблему комедии как проблему несоответствия со статусом, то мы тем более имеем в оголении субъекта акт лишения статусных регалий, обретённых посредством социальной магии по Пьеру Бурдьё. Институации личности и контраст деконструкции позволяет сказать о том, что есть фигура трикстера, когда в культуре такой маргинал, причем в культуре слабомобильной как вертикально, так и горизонтально, имеет сексуальную связь с представителем высшей страты власти, или к страте приближённой к высшей.
Вопрос заключается не в том, сколь человечество перестраивает культурные поля согласно открывающихся в обществе путям мобильностей, но лишь эпизод, позволяющий познать сексуальность как комедию определяет между ними разницу лишь в том, что смысловые поля премодерна, модерна, пост и метамодерна расширяют сами собой человеческую сексуальность, а тот, кто не может в силу собственных суждений перейти на интеллектуальный уровень выше, обретает сексуальные практики как извращения лишь в силу того, что субъект сам не понимает специфику окружающей действительности, под власть которой он попадает. В этой связи происходит то же становление фетиша, так как примордиальные объекты не выдерживают критики, которую в свою очередь субъекты не могут осознать. Диссонанс реального и понимаемого тотальностью той животворящей тьмы, о которой можно было бы судить даже как о Дао, но ни в коем случае сейчас этого понятия не используется, формирует сексуальные извращения не в силу генетической предрасположенности, но только лишь как символическое пространство. Самой простейшей формой консервации сексуальных извращений выступает интерес к культуре тотального института, опять-таки в связи с тем, что тот учреждает диссонанс границ реального и понимаемого в специфику доступных для осознания правил, которые не могут быть поняты личностью в силу слаборазвитой специфики суждения в свободном обществе. Можно сказать, что сексуальность в этом смысле есть то же, что можно понимать как мистицизм комедии.
Эзотерические композиции посредством эстетической реализации выражаются символически, в этой связи знание о символическом наполнении претворяют степень посвящения в понимании изображённого, и чем более человек имеет градус посвящения, тем конкретнее он поймёт выраженное без интерпретации наблюдаемого. Согласно этому фигура адепта имеет комедийный эффект при его несоответствии с выдвигаемым на всеобщее обозрение статусом посвященного и наоборот, тем более сексуален тот, кто согласно выставленному на обозрение статусу ему соответствует. То есть очевидно, что воспринимающий субъект не должен быть эрудирован в том, в связи с чем сексуализируемый субъект согласен по себе с собственным статусом, но достаточно лишь того, что субъект лично видит эти соответствия. В этом смысле, говоря напрямую, порнография сексуальна именно тем, что выражаемая в ней порнография есть именно порнография, а не эротика, йога или ню.
Сексуальность достаточна именно в соответствии с социальным именем. Отсюда даже исходит, что фетишизация и сексуализация находятся в пределах одной плоскости лишь в рамках живого и неживого на почве одного и того же как одного лишь понятия, которое при этом за собой не имеет определения, но которое конструируется посредством становления. В христианской культуре таким понятием является грех.
Профанацией знания является не его поверхностность, но его сексуализация, а знающие люди сексуальны отсюда не в силу своего знания, но в силу соответствия той специфики суждения, тех методов, которыми те измышляют в соответствии с тем, кем они являются. В этом плане самым сексуальным является не шахтёр, читавший условного Штайнера, но безработный гомосексуалист, который состоит в антропософском ордене, но при этом который ни капли не эрудирован в нём, что в этом смысле соответствует его градусу посвящения.
Видно, что сексуальность выступает критикой эрудиции лишь потому, что сексуальность требует соответствия знания согласно Имени, ведь в ином случае это будет носить комедийный эффект. Соответственно, сексуальность есть продукт (в смысле качества) соответствия с представлением, в пределах которого чем меньше субъект понимает о чём он ведёт собственное суждение об институциональных атрибутах, как, например, о чулках, тем более эти чулки фетишизируются. Точно так же и с мантией, которая фетишизируется лишь потому, что субъект не понимает, что должно этой мантии соответствовать.
Эрудиция здесь обратна, так как символ понимаем ровно настолько, насколько того требует его институт, и не более. Нагруженная символами композиция вызывает скуку как у полного профана, так и у абсолютного посвященного в силу одно и того же, так как и в первом, и во втором случае композиция из себя представляет ровно то, что она хочет сказать. Всё же, что говорит что-то иное, вызывает интерес к себе для определения того, является ли определяемое комедийным, или сексуальным.
Всякое сексуальное есть потому критика эрудированного, что всякая эрудированность тождественна её отсутствию, но сексуальность в действительности есть то, что обладает определением восприятия так как именно посредством восприятия можно познать сексуальное. Это самое сексуальное есть то, что ответственно соответственному социальному имени; всё, что не укладывается в повседневные представления, формирует мифологику костюма героя в соответствии с тем, имеют ли поступки героя право носить некоторую неинституциализированную форму; смысл героизма именно в фетишизации собственных атрибутов, герой не может быть тем, кто имеет институированную рабочую форму.
Природа- Бог
Природа содержит в себе природу, определение природы содержит в себе определение, определение содержит в себе природу собственного определения, в целом природа отсюда немыслима без её определения и наоборот, определение немыслимо без его природы.
Свойства позволяющие учредить определение есть та же природа, что и природа как некоторое естество, собственно, естество природы, эстетически нас окружающее повсеместно до тех пор, пока мы не будем говорить о культуре. Стоит понять, что всякая болезнь столь же природна, сколь природна специфика определения. Интеллектуальная работа есть то же самое, что рост минерала в том смысле, что и то и другое не только природно, но сама эта природность включает в себя единое определение как для одного, так и для другого.
Если природа в собственном механизме едина как для специфики суждения, так и для реализации жизни, силой природы мы определяем её же саму, то есть природу окультуриваем в некоторое понятие. Окультуривание в понятие посредством природной силы есть не природа как таковая, но её болезнь лишь в силу того, что посредством культуры природа может определить себя саму; реализация такой природы не естественна, то есть культурна, потому культура и болезнь суть одно и то же, так как болезнь есть то же реализованное силой природы, что и культура; посредством культуры мы можем определить болезнь, то есть всякое природное состояние отличное от естественного. В силу того, что болезни множественны, мы обретаем культуру самой природы, где болезни определяются в понятия в силу своего естественного становления. Болезнь отсюда вытекает как эмпирическое доказательство силы природы как культуры, выраженной естественным путём.