На следующее утро, как только белесый, бесцветный свет пробился сквозь тучи и дождь, по центральной улице к зданию сельсовета шел милиционер Малашкин, за ним, еле поспевая, хромал Корякин. К своему удивлению они обнаружили там Петра Кузьмича, тоскливо сидевшего в холодном помещении.
Малашкин решительно скинул с себя плащ-палатку и оказался в полном милицейском обмундировании. В сумрачной комнате победно поблескивали желтые пуговицы его форменного пиджака.
Петр Кузьмич, громко сказал Малашкин, вы как старый номенклатурный работник, с трудом выговорив словосочетание, недавно прочитанное на газетном клочке в туалете, вы не в силах, продолжил он, контролировать сложившуюся ситуацию. Видя ваше беспомощное положение, я отстраняю вас от управления людьми.
Петр Кузьмич в полнейшем молчании выслушал речь Малашкина. Не говоря ни слова, он выложил на стол ключи от управы, от сейфа, угрюмо зеленевшего в углу, рядом с ключами легла председательская печать. После этого он так же молча встал из-за стола и вышел на улицу.
Ишь ты, переживает, небось, усмехнулся Малашкин, когда Петр Кузьмич ушел. Ну, ничего, попереживает да перестанет. А власть теперь у нас.
И по-хозяйски зачем-то полез в сейф.
Но Малашкин ошибался. Петр Кузьмич был даже рад тому, что произошло. Он воспринял это как что-то естественное, то, что должно было случиться. Он почувствовал себя свободным. И дождь, ливший на голову и плечи, был почти симпатичен ему. Домой он идти не хотел. Отношения его с супругой последнее время, были натянутыми. Дело в том, что с годами он потерял интерес к исполнению своих супружеских обязанностей. В то время, как у его жены потребность во внимании мужа не ослабла. Она даже написала жалобное письмо сыну, живущему в городе. Тот пообещал прислать какое-то заграничное средство, которое там дают племенным быкам, чтобы те активнее интересовались коровами. Но пока лекарства не было и обстановка в доме была холодной.
Петр Кузьмич по-детски шлепал по лужам и думал, что мир, который его окружает, совершенен. Прекрасно солнце, замечательна трава, деревья. Внутренне он соглашался со словами песни о том, что «любое время надо благодарно принимать». Во всем есть своя прелесть, и не только прелесть, но и разумная выгода. Мир совершенен, но только он об этом как-то забыл, привык и даже последние годы как-то не замечал.
Петр Кузьмич, в спину ему кто-то ткнулся. Он обернулся. Это была доярка Валька.
Я вас уже с утра ищу, запыхавшись, сказала она. Простите меня, Петр Кузьмич.
Петр Кузьмич молчал.
Я вас козлом за глаза называла, пояснила Валька.
Хорошо, прощаю, вяло сказал Петр Кузьмич и посмотрел в сторону. Она его утомляла. Ни солнца, ни звезд, ни ветра: все разрушилось, исчезло из-за этой женщины.
А еще про вас нехорошее слово на дверях коровника Петро написал, с собственных грехов Валька перешла на чужие.
Неожиданно в конце улицы она увидела темную фигуру Райки.
Погоди, закричала она, и, вскидывая задом, побежала по лужам, оставив Петра Кузьмича одного.
Прости меня, Рая, слезно начала Валька.
Да за что же мне тебя прощать?
Грешна перед тобою. Лет пять назад ведь заняла у тебя двадцать рублей, да так и не отдала.
Да бог с ними, я уж забыла, махнула рукой Райка, хотя помнила все эти годы об одолженных деньгах.
Спасибо тебе, вот, возьми.
Да ладно, оставь себе.
Возьми, милая, будь добра!
Да зачем они мне, заупрямилась Райка, что я на них сейчас куплю? Это раньше были деньги. А теперь тем более, все и так прахом пойдет.
Возьми, прошу тебя. Что же мне теперь, с грехом этим оставаться? Ты вон хорошая, денег не берешь, а я, получается, грешная. На чужом горбу в рай хочешь въехать.
А отдавать надо было вовремя! А то теперь хватилась. Конец света, кому они будут нужны? рассвирепела Райка, выплескивая всю накопившуюся за эти годы злость на должницу.
Возьми, плаксиво канючила Валька.
Чего кричите? из пелены дождя вынырнул Митька, шедший навстречу.
Всхлипывая, Валентина выложила ему всю историю о забытом долге и ее несчастной душе.
Ладно, сказал Митька, нечего вам ругаться. Давай сюда деньги, он вытащил из пальцев оторопевшей женщины купюры.
Вот и все. Греха нет. А на эти деньги я пойду у жены Малашкина самогона куплю. А то сельпо закрыто, а по деревне ни у кого нет. Пойду я, ладно.
Втягивая голову в плечи, чтобы не натекла за шиворот вода, он пошел прочь от притихших женщин. Его темная фигура медленно растаяла в струях дождя. Райка тяжело вздохнула: жаль было денег.
В той ночи было все, предвещавшее конец света. И ветер ревел иерихонской трубой. И гром был, словно глас Божий, возвещавший о начале конца. И ночь вспыхивала огненными апокалипсическими молниями.
Сквозь раскаты грома было слышно, как исступленно выли собаки и дождь разбивался о землю. Проспать такую ночь было нельзя.
Малашкин сидел на постели и смотрел на кровавые вспышки молний, освещавшие спальню. Нет, Костя Малашкин не боялся конца света. Он был атеист. И дядя его, бывший агроном Корякин, тоже был атеист. И вообще все в их роду были злостные атеисты, еще бабка говорила, что именно из их рода вышел тот мужик, что сделал крылья из дерева и прыгнул с колокольни.
Сегодня Малашкин проснулся от мысли, которая осенила его во сне, что именно из-за деревянного сооружения Никиты Захарова по деревне поползли странные слухи.
«А если этого Никиту остановить и постройку-то его разрушить, всем слухам и сплетням конец, потоп отменяется, пронзило Малашкина. Надо бы прижать его к стене и строго спросить, чего он там возится с топором».
Ко всем своим достоинствам, а может быть, и недостаткам, Малашкин был человеком действия. Недолго думая, он решительно встал с кровати, оделся потеплей, накинул плащ-палатку и, немного подумав, взял двустволку. Перед уходом он бросил взгляд на свою жену, спавшую крепким сном и не боявшуюся ни Бога, ни черта, ни тем более конца света. В общем, крепкая жена была у Кости. Как и он сам. Даже, наверное, покрепче, потому что побаивался ее Малашкин.
Милиционер вышел во двор и, пригинаясь под порывами ветра и струями дождя, заспешил к дому Никиты Захарова. Когда он взобрался на пригорок, то вдруг замер, увидев толпу сельчан.
Ветер рвал полы их одежд. Ливень заливал их с головы до ног. Они стояли в молчаливой покорности и смотрели почему-то на восток, ожидая конца света. Малашкин остановился в шагах пяти от толпы, но никто не обратил внимание на его одинокую фигуру в пелене дождя.
Хныкали дети, наспех одетые и вытащенные из теплых постелей под дождь. Кто-то всхлипывал, все неумело крестились и жались друг к другу, чувствуя родство и жалость к рядом стоявшим. А вокруг все сотрясалось, стонало и захлебывалось. Вокруг бушевала стихия.
Ярко вспыхнула молния. На мгновение все увидели дом Никиты Захарова и его таинственное строение.
Что же он, гад, один спастись хочет? словно электрический разряд, пронзил толпу чьей-то голос. Разглядеть говорившего Малашкин во мраке не смог.
Мы все потопнем, а он спасется! Нет ему, гаду! Люди, чего же мы стоим, айда крушить!
Все словно этого и ждали. Тяжело дыша и вибрируя, толпа медленно поползла к дому Никиты. Она легко скользила по чавкающей грязи, хрипя, ругаясь и исступленно крича. Общий страх нашел-таки выход. Выход в разрушении.
Откуда-то появился огонь, шипящий на дожде. Толпа неслась вперед, и ее уже ничего не могло остановить.
Вслед бежал Малашкин с ружьем наперевес, тоже чего-то орущий, тоже падающий в лужи. Он размазывал грязь по лицу, вставал и снова бежал, ловя на бегу ртом дождевую воду. Наперерез толпе из дома бежал Захаров в белой рубахе и с топором в руке. Он тоже орал. Его поглотила толпа, уже добравшаяся до белого строения из струганых досок. Их отдирали руками, а что не отдиралось подпаливали огнем.
На пригорке одиноко стоял Петр Кузьмич. Ему казалось, что люди там, внизу, справляют какой-то языческий праздник, приносят жертвы и прыгают через костер.
Малашкин бегал вокруг толпы, пальнул из ружья два раза в воздух с приказом разойтись. Но, увы, его никто не слышал. Безумно по небу метались молнии. Небеса надрывались громом, ветер раздувал огонь, бешено гудя в пламени, и люди метались, словно тени, вокруг костра, швыряя добротно выструганные доски в огонь. Все это длилось долго, до изнеможения сил, до безумия. Пока Митька, перепачканный гарью и с обоженной щекой, вдруг не закричал, срывая голос до хрипоты:
Дождь Дождь кончился а-а!..
Все замерли, задрав головы вверх, в небо. И наступила тишина. Дикая. Сладкая. Лишь только доски потрескивали в догоревшем костре. Скорбное, печальное небо висело над людьми. Было тихо, дымом пах костер. Дождя не было, а на востоке поднималось солнце.
Люди расходились, и лишь по пепелищу бродил Никита Захаров, оплакивая свой курятник.
ЧЕЛОВЕК БЕЗ ПРОШЛОГО
Есть одна история о зеркале, на которое упал солнечный луч, и оно вспыхнуло, ослепляя всех вокруг.
Я самое яркое, самое прекрасное! с гордостью зазвенело оно со стены. Забыть меня невозможно, я горю светом тысячи солнц!
Но вот набежала тучка, солнечный луч исчез, зеркало потухло, и его все, как и прежде, перестали замечать. Ведь самое безликое из всего, что нас окружает, это зеркало. В нем видят лишь свое отражение, само же зеркало не видит никто.
В чем-то Сойкин был похож на зеркало. Его постоянно с кем-то путали, кому-то он кого-то напоминал. То дядю Колю из Кемерово, то Исаака Борисовича из бухгалтерии. Порой незнакомые люди подходили к нему на улице и ни с того ни с сего хлопали по плечу, рассказывали радостно об удачно разродившихся племянницах, говорили о чем-то неизвестном для Сойкина, расспрашивали его, зачем это он развелся третий раз. А то вдруг пускались в воспоминания о том, как сидели с ним в вытрезвителе, или о том, как он подрался на похоронах своего дяди. На самом-то деле с Сойкиным ничего подобного не случалось, поэтому он слабо кивал, вежливо улыбался и быстро прощался, вызывая недоумение у незадачливых «родственников». К этому всему он привык. Ведь каждый человек несет в жизни свой крест. Каждого достает в жизни что-то свое, особенное. Одних преследуют глупые начальники, других склочные соседи, третьи окончательно запутались среди жен и любовниц. То, что Сойкина с кем-то путали, его особенно не раздражало. Обижало то, что люди, с которыми он действительно провел бок о бок какой-то период его жизни, его с трудом вспоминали. Встретил он на улице одноклассника Веньку Галкина.
Венька! закричал Сойкин, от радости хватая руку Галкина и с чувством пожимая ее. Как жизнь? весело спрашивал Сойкин. Но конопатый Венька кисло морщился, пытаясь стереть с лица растерянность.
Ничего, хорошо. Как ты сам? бормотал он, беспокойно шаря по лицу Сойкина глазами.
Ну, как ты с футболом? Гоняешь-то еще мяч? на что-то продолжая надеяться, говорил Сойкин.
Так мы на «Трудовых резервах», на соревнованиях, обрадованно говорил Венька.
Нет. Да ты что, в самом деле, что ли не узнаешь? возмущался Сойкин.
А! Ты с политеха, с механики, тыкал пальцем в небо Венька.
Ну, ты даешь, тяжко вздыхал Сойкин.
Нет, в самом деле, у тебя еще роман был с черненькой такой, со второго курса.
В школе! В школе учились, орал почти на всю улицу Сойкин.
Ах, это в школе, да, да, растерянно говорил Галкин.
Помнишь, как мы учительскую подожгли? доказывал свою причастность к Венькиному прошлому Сойкин. А как журнал стащили и пятерок понаставили?
Венька помнил все: и подожженную учительскую, и журнал с криминальными пятерками по математике, но вот Сойкина он никак не мог вспомнить. По лицу было видно.
Ну, это когда было, тянул он.
Потом потихоньку стали вспоминать одноклассников. Венька обмяк, раздобрел.
А Машка-то стала моделью, говорил Венька. А Ромка, он, помнишь, к нам во втором классе пришел, рэкетир. На джипе ездит. Крутой
Семкина собак разводит, на даче живет, десятка два собак и целый выводок своих пацанят, увлеченно сплетничал Галкин.
Они еще долго говорили, кто и кем стал, кто чего добился. Обычный треп бывших одноклассников. Но за всем этим Сойкин почувствовал какой-то неясный для себя стыд. Что он сделал и чего не сделал? Кем он мог быть и кем так и не стал? Отчего это зависит? От каких слов, обстоятельств и случайностей? Ведь в детстве все друг у друга на виду были, все вроде одинаковые, а жизнь-то, она всех по-своему расставила. Неужели пару десятков лет назад все уже было решено, продумано кем-то заранее, и тому же Леонову выпало сесть за кражу автопокрышек, а дылде Мухиной стать женой прокурора А они, глуповатые, веселые, доверчиво смотрящие и ждущие от жизни чего-то особенного, ничего и не знали, да и до сих пор не знают, наверное, что ждет каждого завтра. Что же тогда жизнь? Масса Случайностей, складывающихся в одну большую Закономерность, или всего лишь Случайность, состоящая из множества Закономерностей?
И Венька тогда неизвестно к чему говорил:
Внутри всегда остается потерянность. Даже приобретая, теряем. Достигая возможности стать таким, теряешь возможность стать другим, быть может, более счастливым.
А ты где сейчас, чем занимаешься? прервал его Сойкин.
Я в бизнесе, нехотя сказал Венька.
Да?! удивился Сойкин. Ты же раньше был комсоргом.
Ну и что? Время было такое. Идеалы в обществе поменялись. Поменялись они и у меня, исчезли иллюзии. К тому же людям свойственно все время меняться.
Но если все оставалось бы по-прежнему, то ты бы, пробормотал смущенно Сойкин.
Здесь главное вера, пристально глядя в глаза Сойкину, строго сказал Венька. Главное искренне верить в то, что ты делаешь.
Тут у него зазвонил мобильный телефон.
Ты извини, дела. Ну, бывай, сказал он Сойкину и пошел, поднося аппарат к уху.
В основном люди существа самовлюбленные. Каждый человек считает себя неповторимым и весь мир пропускает через призму своей неповторимости. «Мир! Я пришел в твои объятия, вертись же пред моими стопами», вот что хочет крикнуть каждый младенец в первую же секунду своей жизни, но за неумением красиво изъясняться переходит на визг. К тому же в большинстве случаев человек считает себя намного лучше, чем думают о нем окружающие. Глупец считает себя довольно разумным. Хам и нахал оригиналом. Чиновник-взяточник считает себя достойным и уважаемым членом общества, при этом о самом обществе он не высокого мнения. И каждый пытается проявить в чем-то свою индивидуальность и личность.