К 1871 году тридцатитрехлетний Мооди был уже настоящим семьянином. В их чикагском доме родилось двое детей, и Эмма сумела сгладить многие острые углы характера мужа. Иногда ему даже удавалось быть обходительным. Он уже научился сдерживать свой гнев, хотя временами ему все еще приходилось публично извиняться. В это время он находился на распутье. В Чикаго у него была церковь, он работал в АМХ, а проповедническая деятельность требовала от него все больше времени и усилий. Требовала она и длительных поездок. Мооди чувствовал, что Бог направляет его именно проповедовать, но он сопротивлялся.
Пожар в Чикаго решил все.
Ночью 8 октября 1871 года полицейские постучали в дверь дома Мооди и сообщили, что нужно немедленно уходить. Город пылал. Эмма спокойно разбудила детей и сказала: «Если вы обещаете не хныкать, я вам покажу кое-что такое, чего вы никогда не забудете». Пока она одевала их, они смотрели на бушевавшее за окном пламя.
Чикаго сгорел практически дотла. Сгорела и церковь Мооди. Сгорело и отделение АМХ. В Чикаго не было человека, готового дать деньги на то, чтобы Мооди заново все отстроил. Итак, он отправился в Нью-Йорк, а затем в Филадельфию в качестве миссионера. Денег на жизнь не хватало. Проблемы с постройкой новой церкви убедили его всецело отдаться проповеднической деятельности. И он вновь отправился в Англию с Эммой, сыном Уилли, которому было тогда четыре года, и с восьмилетней дочерью, которую назвали Эммой, как мать. Один из биографов пишет об этом периоде его жизни: «Когда трудности стали почти непреодолимыми, он все бросил и начал с нуля».
Никто в Англии не знал о его приезде, кроме главы Лондонского отделения АМХ. Но за двадцать месяцев чета Мооди взбудоражила всю Англию. В Шотландии они остановились в доме Питера Маккиннона. Миссис Маккиннон, близко сдружившаяся с Эммой, восхищалась обоими супругами. Она пишет: «Мне очень нравилось в мистере Мооди сочетание серьезности и бесшабашности Он так прост в общении, так любит детей и так весело шутит со всеми, кто готов разделить его радость! Он очень веселый человек».
Об Эмме Джейн Маккиннон пишет: «Одного дня было достаточно, чтобы понять, сколько она делает для мужа. Чем больше я общалась с ней, тем больше я понимала, сколько она делает для служения мужа; и не только благодаря той работе, которую она брала на себя, освобождая его от забот о корреспонденции, но и благодаря своему характеру. Независимость ее мышления, спокойствие, с которым она все воспринимала, были поразительны. Она была так невозмутима, терпелива, умна, сдержанна Редко можно встретить столько достоинств в одном человеке».
Кампания Мооди на Британских островах началась очень скромно, а завершилась взрывом триумфа. От Северной Ирландии и до Корнуолла все говорили только о Мооди.
Возвратившись в Америку, Мооди обосновался в Нортфилде (Массачусетс), где жила его мать, которой тогда уже было около семидесяти. Д. Л. ждали в Нортфилде. В воскресенье он читал в церкви проповедь и увидел, что его мать встала и молится. Тогда он сошел с кафедры, сел на переднюю скамью и разрыдался.
Их дом в Массачусетсе располагался в очень живописной местности. Джеймс Финдли пишет: «Поблизости была дорога на Нортфилд, и оттуда открывался прекрасный вид на реку Коннектикут». Это был просторный фермерский дом, и впоследствии задняя его часть стала приютом для слушателей Нортфилдской школы Мооди. Дома Д. Л. расслабился. Он отпустил бороду, носил потрепанную одежду, занимался огородом и наслаждался ролью сельского жителя. Он обожал лошадей и держал их четырнадцать штук. Он не любил спорт, зато обожал прогулки в кабриолете, причем гнал лошадей с такой бешеной скоростью, что пассажиры едва не теряли рассудок от страха. Только когда рядом была Эмма, он ездил сравнительно медленно.
Дома Эмма занималась консервированием, делала запасы, ходила в гости к соседям и принимала у себя старых друзей. Она также работала с корреспонденцией и занималась финансами. Однажды Д. Л. заявил: «Я никому никогда не дам повода говорить, будто мы делаем деньги на проповеди Евангелия». И бухгалтерские книги перешли к Эмме. Эмма также занималась домом и детьми. Чувствуя себя ответственной за духовное воспитание сына и дочери, она изучала с ними Писание и беседовала об основах христианской веры. Хотя она и посещала вместе с мужем церковь конгрегационалистов, ее религиозные убеждения остались баптистскими до конца жизни.
В отличие от мужа, который читал только по необходимости, она обожала чтение. Когда дети стали подрастать, она взялась вместе с ними за латинскую грамматику, а потом вновь принялась и за французский, который учила в молодости. Единственное, что по-настоящему выводило Эмму из себя, так это когда кто-нибудь пытался обмануть ее мужа. Сын вспоминает: «Попытка нечестно использовать его была в ее глазах непростительным грехом. О таких вещах она никогда не забывала, но никогда и не упоминала. В этом она была непреклонна».
Д. Л. и Эмма часто выезжали в кабриолете на прогулки в леса и на холмы, лежавшие вокруг. «Они были веселы, будто это был их второй медовый месяц», вспоминает их сын.
Мооди часто отказывался от предложений отправиться в путешествие, поскольку «не хотел уезжать от жены». Но он не отказывался от предложений поехать куда-либо с проповедями. Часто такие поездки длились месяцами, и обычно Эмма с детьми сопровождала его. Вот как Эмма пишет Джейн Маккиннон о своих ежедневных заботах во время шестимесячной кампании мужа в Балтиморе: «Муж занят подготовкой к лекциям и встречам, дети в школе, а я занимаюсь всем понемногу: отвечаю за Дуайта на письма, принимаю посетителей, помогаю ему всем, чем могу. Дел вроде бы немного, но к ночи я чувствую себя очень усталой». Она сильно уставала еще и потому, что была беременна. Следующей весной родился их третий ребенок, Пол Дуайт Мооди. Он был на десять лет младше старшего сына, Уилла.
Дети подросли, у Дуайта и Эммы появились новые причины для беспокойства. Например, когда Уилл уехал учиться в колледж при Йельском университете, Д. Л. запрещал ему играть в футбол. «Мне кажется, полчаса веселого бега не стоят риска на всю жизнь остаться калекой». Но больше всего их беспокоила духовная жизнь детей. Эмма писала: «Если Бог сделает наших детей Своими чадами, это будет самое лучшее, о чем мы только можем просить Его». Мооди очень тревожило, что Уилл, старший сын, был равнодушен к духовным вопросам. Однажды он написал Уиллу большое письмо: «Я мало говорил с тобой о вере, поскольку боялся, что ты отдалишься от Того, Кого я люблю больше, чем этот мир. И если я когда-либо сделал что-то неподобающее отцу и христианину, я прошу у тебя прощения Я всегда полагал, что если мать и отец христиане, а их дети нет, то что-то со всеми нами не так. Я и сейчас так думаю Если я плохо заботился о моих троих детях, то лучше бы мне умереть». Эмма тоже говорила Уиллу о своих опасениях, ее беспокоило, что он «остался вне жизни во Христе, будучи в колледже» Она написала: «Я знаю, что папа молится о том, чтобы Дух Господень привел тебя к Христу. Я тоже молюсь об этом». Спустя год Уилл открыто исповедал свою веру в Христа. Когда Дуайт узнал об этом, он написал ему: «Я думаю, когда у тебя будет собственный сын, ты поймешь, до какой степени я счастлив теперь».
Младший сын, Пол, гораздо больше общался с матерью, чем с отцом. Пол считал, что именно Эмма была в их доме тем человеком, на котором держалось все: «Если наша семья и казалась идеальной, то исключительно благодаря матери». Эмма сыграла значительную роль также и в основании Библейского института Мооди в Чикаго. Дуайт был президентом Чикагского евангелического общества, которое собиралось открыть школу. Однако между советом директоров и молодыми специалистами возник конфликт. Мооди, который долго оставался нейтральной стороной, наконец решил, что с него достаточно. Он сложил с себя президентские полномочия, и это было воспринято как довольно-таки резкий жест с его стороны. Кроме того, это могло помешать открытию школы. «Мне все это надоело, я устал», написал Дуайт.
Когда Эмма узнала об этом, она написала письмо на девятнадцати страницах, обращаясь ко всем, кто был связан с проектом. Вскоре она переубедила и Д. Л., и тот послал телеграмму, в которой отменял свое решение об отставке.
Вскоре Чикагский библейский институт был открыт.
Мооди работал очень много, как и прежде, несмотря на возраст и избыточный вес. Однажды в течение трех месяцев он посетил девяносто девять мест, часто проповедуя по три-четыре раза за день. Ничто не угнетало Дуайта больше, чем безделье.
1899 год стал трудным годом для семьи Мооди. Д. Л. было тогда шестьдесят два, а его рабочий график был все таким же плотным. Внезапно умерли два его внука, и их родители были убиты горем. Тяжело переживали это и Дуайт с Эммой.
Д. Л. очень хотел поехать в Филадельфию. «Если Богу будет угодно, я обращу этот город за зиму. Как бы я хотел это сделать перед смертью!» говорил он.
По дороге в Канзас-Сити, где он организовал евангелизационную кампанию, Дуайт заехал в Филадельфию. Там он собирался навестить Джона Ванамакера и подготовиться к проповедям, которые ему предстояло произнести. Он был потрясен, когда узнал, что его старый друг Джон Ванамакер живет с любовницей.
Он отправился дальше, но две недели спустя сильные боли в груди вынудили его оставить служение и вернуться домой, в Нортфилд.
Через месяц, в декабре 1899 года, он умер.
После того как Дуайта похоронили, Эмма потеряла интерес к жизни. Это отразилось и на ее здоровье. Она страдала от нефрита и не могла больше писать правой рукой. Два последних года своей жизни она училась писать левой. Это очень хорошо показывает, как Эмма Мооди преодолевала трудности. Однажды Д. Л. Мооди сказал репортерам: «Никого не переоценивают в Америке больше, чем меня». И он мог бы добавить, что никого не недооценивали больше, чем его жену. Уилл Мооди писал: «Для Дуайта Мооди его жена всегда была надежной опорой. Советом, сочувствием и верой эта женщина поддерживала его во всех его трудах, и каждое его усилие удесятерялось ее рассудительностью, тактом и самопожертвованием».
Эмма восполняла то, чего не хватало Дуайту, и он знал это и ценил. Она не любила огней рампы, она предпочитала оставаться в тени. Но это вовсе не значит, будто она ничего собою не представляла. Вовсе нет. Она сформировала Дуайта и как личность, и как служителя.
Библиография
Bradford, Gamaliel. D. L. Moody, A Worker in Souls. New York: Doran, 1927.
Curtis, Richard K. They Called Him Mr. Moody. Garden City, N. Y.: Doubleday, 1962.
Findlay, James J., Jr. D. L. Moody, American Evangelist. Chicago: University of Chicago Press, 1969.
Moody, Paul D. My Father. Boston: Little, Brown, 1938.
Moody, William R. The Life of D. L. Moody. Old Tappan. N. J.: Fleming H. Revell, 1900.
Pollock J. C. Moody. New York: Macmillan, 1963.
3. Она называла его «Тиршата»
Чарлз и Сьюзи Сперджен
Что нашла Сьюзи Томпсон в этом невысоком, полном и неуклюжем молодом человеке?
Она отличалась образованием и происхождением, а этот деревенский увалень не умел ни одеться должным образом, ни подобающе держаться в обществе.
Назначая свидание, он приглашал ее послушать его проповедь. А однажды он и вовсе забыл о ее присутствии. Из-за этого их помолвка едва не была расторгнута. Но все обошлось.
Вне всякого сомнения, все это подготовило ее к испытаниям, которые начались после свадьбы. Чарлз был настолько погружен в свои пасторские обязанности, что нетрудно было представить, как однажды утром в воскресенье он протянет ей руку и скажет: «Доброе утро, мадам, как вы поживаете?» будто впервые в жизни видит ее.
Чарлз Хэддон Сперджен князь среди проповедников, куривший сигары кальвинист, яркий и дерзкий характер, сделавший Библию истинно живой для своей паствы, вовсе не был «находкой», по лондонским меркам. Но Сьюзи любила его и сделала все, чтобы брак ее стал прекрасным и прочным союзом.
Он называл ее Сьюзи, а она в шутку называла его «Тиршата», персидским словом из Писания, означающим «почитаемый». Сьюзи решила, что «Тиршата» будет самым лучшим обращением, раз уж Чарлз так не любил, когда его называли «преподобный».
«Тиршата» стал величайшим проповедником века. Он основал колледж, сиротский приют, дом престарелых, издавал журнал и написал сто сорок книг.
Кое-что получилось и у Сьюзи. Она организовала международный Фонд книги, через который ежегодно рассылались тысячи изданий, Фонд помощи пасторам, помогавший нуждавшимся священнослужителям, и столовую для бедных. Еще она вырастила двоих сыновей и помогала Чарлзу в его исследованиях. И каким-то образом брак этих двух выдающихся и, в общем-то, весьма разных людей оказался очень счастливым. Каким же образом?
* * *
Чарлз Сперджен подумал, что это какая-то ошибка, когда лондонская церковь на Нью Парк-стрит вдруг предложила ему стать пастором. Чарлзу было всего девятнадцать, и он никогда не учился в семинарии. А церковь эта была одной из самых влиятельных среди независимых (не англиканских) церквей в Лондоне. По крайней мере, раньше была. Но в последние несколько лет дела в церкви шли все хуже и хуже. Церковь могла вместить тысячу двести человек, но по воскресеньям туда приходило не более восьмидесяти ста. Двое дьяконов церкви поняли, что им нужен энергичный молодой человек, способный изменить ситуацию. Тогда и пришла им в голову мысль написать Чарлзу.
Юность Сперджена не была радужной, но тягу к служению он испытывал давно. Он родился в очень маленьком городке, в семидесяти пяти милях к северо-востоку от Лондона. Его отец был мелким служащим, а по выходным исполнял обязанности священника в церкви конгрегационалистов. Его мать, которой было девятнадцать лет, когда родился Чарлз, родила потом еще шестнадцать детей, девять из которых умерли в детстве. Поскольку родители жили очень бедно, Чарлз провел первые шесть лет своей жизни у дедушки с бабушкой.
Поскольку дед тоже был священником-конгрегационалистом, он оказал сильное влияние на Чарлза. Бабушка пообещала ему давать по пенни за каждый выученный им гимн Айзека Уоттса. И он их выучил столько, что бабушке пришлось снизить вознаграждение до полпенни.
Когда Чарлз вернулся в родительский дом, ему дали лучшее образование, какое только могли. Он был способным учеником. Его брат говорил: «Чарлз постоянно занимался. Я держал кроликов, цыплят, поросят и жеребенка, а он все время держал в руках книгу».
Те серьезные книги, которые он читал «Увещевание нераскаявшихся грешников» Джозефа Аллена и «Призыв к нераскаявшимся» Ричарда Бакстера, произвели на него огромное впечатление. Почти пять лет он терзался, размышляя о том, спасена его душа или нет. Проповеди, которые он слышал, и молитвы только усугубляли эту внутреннюю борьбу. Позже он говорил: «Дети часто многое скрывают от родителей Так было и со мной. В периоды духовных переживаний я обратился бы с вопросами о вере к кому угодно, только не к родителям». А потому, как он вспоминает, его «печальной участью было глубокое осознание своей греховности без понимания величия милосердия Божьего».
И вот в первое воскресенье января 1850 года он пошел в церковь, но в это время началась снежная буря. Он укрылся в маленькой скромной методистской часовне. Там было не более двенадцати пятнадцати человек. Даже священник не явился. Тогда «то ли сапожник, то ли портной поднялся на кафедру и начал проповедь». «Человек этот был глуп, вспоминает Чарлз, он говорил что-то вроде: Взгляните на меня и спаситеся, все концы земли. Он страшно коверкал слова».
Непрерывно повторяясь в течение десяти минут, проповедник осознал, наконец, что больше сказать ему нечего, когда вдруг заметил подростка, вошедшего в часовню. Тогда он сказал: «Молодой человек, вы выглядите очень несчастным, и всю жизнь вы будете несчастным, если не примете то, что я говорю. А если примете прямо сейчас, в этот момент, то спасетесь». Именно в таком неожиданном толчке Чарлз и нуждался. Его сердце открылось для Христа-Спасителя. «Именно в тот момент тучи развеялись и тьма расступилась». Четыре месяца спустя баптистский священник, служивший в церкви, располагавшейся неподалеку от школы Чарлза, крестил его.