Вов! Алис!
Дети дружно задрали головы.
Домой дуйте! Синие уже оба!
Она пошла к печи подложить дров, потом вернулась на диван и снова уставилась в экран с рябью, где уже появилось крупным планом лицо красивого актера, игравшего Григория Мелехова. Только из-за него глядела она сериал «Тихий Дон» во второй раз. На другом канале шел футбол, который теперь, когда Юрка пропал, Алена не могла смотреть без слез, хотя и при Юрке-то, надо сказать, не любила.
Он, конечно, сам разбаловал Златку: то шоколада с города привезет, то заграничных цукатов. Это в его детстве магазинных сластей в селении не водилось: ребятня мед ела, да еще старухи лепили конфеты из тли. Молодежь морщится, но не зря и муравьи тлю доят, и пчелы молочко тлиное вместе с нектаром для меда своего собирают. И сладенько, и сытно, и, главное что, никакой химии.
Дай шоколадку!
Откуда я тебе ее возьму?!
Я в сундуке видела! Злата с вызовом глядела в лицо Святовиту, на котором после недавней ночной стычки с пьяницей выделялся нос, распухший и синий, как спелая слива.
Пока уху не съешь, не будет шоколада.
Не хочу уху!
С притворно грозным видом Святовит занес кулак:
Ешь!
Не буду!
Он двинул кулаком по столу и случайно задел и отправил на пол миску с ухой. Спасибо, не на штаны!
Девочка прыснула со смеху. Любава, которая до сих пор с улыбкой наблюдала за ссорой, поспешила на кухню, неся перед собой беременный живот.
Как придет в следующий раз отец Власий, отдам тебя ему! Пусть пьяницы разносолами тебя потчуют! Хочешь с пьяницами жить?
Любава с тряпкой и тазом полезла под стол. Старейшина, чтоб не мешать ей, подобрал ноги под скамью. Злата продолжала смеяться:
Хочу!
Вот и пойдешь. А мамка твоя, заместо тебя, нам мальца родит. Глядишь, не такой нехочуха будет.
Время шло. Любава не вылезала. Святовит, кряхтя, нагнулся под стол:
Что ты там возишься?
Любава, стоявшая на коленях в полумраке, сама не могла разобраться, что происходит. Несколько раз она выжала тряпку в таз, но лужа вокруг нее только росла. Юбка насквозь промокла.
Следом за мужем вниз свесилась Умила и сразу всё поняла:
Воды отошли!
Вдвоем они забрались под стол, подняли под руки и отвели к семейной кровати роженицу, которая норовила провалиться в обморок. Сын Богуслав молча закончил есть и пошел растапливать баню.
Святовит дождался, когда пройдут первые схватки, принес валенки из сеней и напялил их на выставленные с постели ноги Любавы.
Одна-то доведешь ее? Беспокоился он. Может, мне одеться?
Сиди, сами управимся!
Перед выходом Любава обернулась и вымученно улыбнулась ему.
Общинная баня, к которой держат путь женщины, стоит на дальнем краю села, у реки. Дрова успели прогореть, дыма не видать и, только приглядевшись, можно заметить, что над каменной трубой еще парит, словно нечистый дух, тонкая черная дымка. Умила оставляет ее у подножья крыльца держаться за перила, а сама поднимается к двери, вставляет ключ в скважину и всем весом вдавливает его в русский замок.
Внутри она первой раздевается и помогает Любаве стащить через голову платье. Из предбанника две обнаженные женщины заходят в г-образное помещение, где вдоль стен двумя ярусами тянутся полки. Печь в углу сложена без раствора из речного известняка. Свет дают такие же, как в избе Родичей, точечные светильники в потолке.
Роженица в дальнем, женском закуте улеглась на полок и согнула ноги в коленях. Воздух в парилке горячий и душный. Во рту горечь. Она шарит пальцами по скользкому дереву, пока к губам не подносят кружку со студеной водой из колодца.
Над Любавой появляется лицо повитухи с острым подбородком и хищным носом крючком. Потемневшие от влаги каштановые волосы прилипли к шее. Маленькая грудь поднимается при каждом быстром вздохе:
Вот так дыши, помнишь?
Она дышит, как приказывает Умила. Из жара Любаву бросает в озноб, а из озноба в жар. Опять начинаются схватки.
Тужься!
Новорожденному младенцу Умила отсекает пуповину одним точным взмахом ножа. Мать силится приподнять тело и хотя бы одним глазком взглянуть на дитя, но повитуха уже с головой замотала его в полотенце, расшитое квадратами и ромбами.
С ребенком в обнимку и ножом в руке она исчезла из виду. Плач стал тише. Ребенок как будто засыпал, и потом заснул.
Свет уже не слепил Любаве глаза. Дышать стало легче. С потолка роженица перевела взгляд на окно, потом на застеленную Богуславову кровать. Она попыталась, но не смогла вспомнить, как оказалась в избе. Время шло к обеду, но в доме стояла тишина. Даже Златки было не слыхать. Она стояла за столом и сжимала в руке нож но не обычный кухонный, а древний, с ручкой из обожженной древесины и треугольным лезвием, которым Умила только что при ней орудовала в бане. Хлеб лежал на столе. Она отрезала и сложила на тарелку несколько ломтей к обеду, и вдруг с отвращением заметила, как что-то копошится в хлебной мякоти. Ужель черви? Ее затошнило.
Из буханки вывалилось существо с палец толщиной, и она поняла, что ошиблась. Это был человек, а точней, его часть. Половинка крохотного мужичка в драной деревенской фуфайке ползла на руках по столешнице и подтягивала за собой брюшко, за которым тянулись розовые внутренности.
Второй был одет в такую же рвань, и ноги у него были отсечены ножом по колено. Он вывалился из буханки на стол, вскочил на свои обрубки и побежал к краю, оставляя за собой на дереве пунктир кровяных точек и оглашая воздух писклявыми матерными воплями.
Мякоть на разрезе стала бурой от крови. Всё новые и новые человечки появлялись из надрезанной буханки и расползались по сторонам.
Вдруг за спиной раздался глас, похожий на трубный рев:
Любава!
Пальцы у девушки разжались, нож бесшумно скользнул на пол.
Любава! Повторил голос.
Она обернулась и замерла с приоткрытым ртом. Дверь была распахнута настежь, снаружи в избу лился яркий белый свет. На пороге в сияющем ореоле стоял прекрасный и статный юноша с парой белоснежных крыл за спиной. Сам он тоже был одет во всё белое.
Любава! Благозвучно проревел в третий раз ангел.
В груди у Любавы всколыхнулось незнакомое и возвышенное чувство. Она постояла еще немного, набираясь решимости, и, набравшись ею, шагнула к свету.
IV. Апрель
Хлебца мне, Надюш. Да батон Под расцарапанным прозрачным пластиком на вкладыше кассовой тарелки нарисованы зеленые купюры веером: пятьдесят, сто, двести долларов, всё крупный номинал. Алена Семенова отсчитывает монеты из отделения для мелочи в своем кошельке, кладет на тарелку последний рубль, и только тогда понимает, что не хватает.
Потом занесешь, подсказывает Надька Прилуцкая. Или батон не бери вон.
Крыша богатого дома Прилуцких торчит из-за глухого забора, в который вмонтирован деревенский ларек. В 90-е годы ларек стоял в Пскове на одной из автобусных остановок. Теперь вместо жвачки, пива и сигарет на полках пищевые товары первой необходимости: соль, сахар, крупа, хлеб, булка, да по два вида печенья с конфетами.
Може, на следующей неделе, если
На следующей, так на следующей, с недовольной миной обрывает Надька и спрашивает: Тебе, Ален, доплату в собесе назначили?
Документы приняли. Срок рассмотрения у них сорок дней. С голоду быстрей помрешь, чем подачки дождешься. Да и деньги такие, что только на хлеб и хватит. Без батона, Алена озвучила сумму, которую ей насчитали в собесе, Прилуцкая закачала головой. А одежда?! А вещи?! В этом году, вместо одного, троих в школу собирать!
Может быть, тебе в какую-нибудь благотворительную организацию обратиться? «Верочка» есть в Пскове, не слышала? Православный фонд. Деньги с вещами от верующих получают, помогают многодетным и матерям-одиночкам. Директор священник из Ольгинской церкви на Новом Завеличье. Серьезный. Там же, в церкви, у них и офис.
Я про них передачу в том месяце видела и тоже подумала, призналась Алена. К отцу Власию посоветоваться пошла. Он говорит, что у всех этих Христа ради благодетелей принцип простой: на, Боже, что нам негоже. А «Верочка» вдобавок к каждой распашонке сраной еще десять моралей приложит, так прямо и сказал. Фотографии всех, кому помогают, в интернете выставляют. Еще про священника, директора ихнего, рассказал, что в тюрьме он раньше служил.
И что с того, что служил? Так говоришь, будто сам сидел! Власия нашего, как ни послушай, в городе все священники один другого хуже. А сам-то!
Ну, может, и правда, съезжу. Только вот что думаю Алена не договорила и обернулась к улице.
По расхлябанной дороге к ларьку шлепала в калошах Любавка из Ящеров с плетеным лукошком. Одета она была в простенькое бежевое пальто, на голове серый платок.
Семенова прищурилась:
Родила никак?
Хозяйка ларька высунулась в окошко:
Родила.
Когда Любава подошла, она натянуто улыбнулась:
Мальчик? Девочка?
Мертвенький родился, ответила староверка без выражения.
Прости, Прилуцкая теперь тщетно пыталась состроить трагическое лицо, но Любава даже не поглядела на нее и достала кошелек из корзины.
Латвийского, пожалуйста, две буханки и батон горчичный.
Надежда сняла с полки и протянула ей одну за другой буханки через окошко, потом достала откуда-то снизу булку в прозрачном пакете.
А батюшка Власий, вы не знаете, в храме у себя?
Не видала. А зачем тебе? Надежда неторопливо отсчитывала сдачу.
Меда для Никитки наш Невзор велел ему передать.
Так ступай сразу к Ерофеевне, тебе до церкви отсюда через всю деревню идти.
Я к нему лучше.
Любава поблагодарила ее, сложила снедь в корзинку и пошла дальше по дороге, как указала ей Надежда.
Только для староверов этот хлеб дорогой вожу, сказала Надежда вполголоса, глядя Любаве вслед. Остальные, кто ни придет, мирожский берут. Да Ерофеевна багет еще покупает по праздникам. Раньше хоть с Волженца да с Атак зимой по реке ходили, а теперь у них «Пятерочка» своя рядом. Хоть павильон закрывай.
Во всей деревне только Прилуцкие называли павильоном свой ларек, который достался им в свое время от городского коммерса. Коммерс был Борисов товарищ по дивизии, тоже офицер. Друзья у них все такие, как на подбор, с простыми не водятся: ни он, ни Надька с тех пор, как из Лаптевой Прилуцкой стала.
Когда еще закон разрешал, они и пиво с водкой здесь пытались продавать, но только всё равно к Ерофеевне местные за самогоном бегали, они и забросили. Ясно, что Ерофеевна мужиков спаивает, да хоть недорого, и не травится никто. Вон Пиявино взять: Бог знает, что за спирт такой им завезли, что теперь всей деревней желтые ходят, соседи одуванчиками за глаза зовут.
Второй год уже, считай, на бензин работаю, жаловалась Надька. Что есть бизнес, что нет.
У твоего Бориса зато военная пенсия, а не минималка, на двоих хватит, Алена отвернула взгляд к улице. Староверка в платке уже поравнялась с забором Дубенков, за которым сиял свежей краской цвета яичного желтка стариковский домишко.
С Богуславом они двоюродные брат с сестрой, зато и дети мертвые родятся. В нашу молодость вон и Елдичи были, и Сварожичи, а теперь на всю деревню три фамилии. А изб-то сколько осталось? Шесть? Семь? Глядишь, так и выродятся скоро.
И дай Бог! Со злостью прошептала Алена. Может, и не при чем тут Богуслав? Когда Любавка к Родичам в дом перебралась, ему лет четырнадцать было. Нужен такой взрослой девке?
Да мало ли! В старину все рано женились, и не по любви, а по сговору между родителями. Они же у себя обычаи блюдут.
Михалапа, отца Святовита, вспомни: с двумя сестрами жил.
Говорят, что младшую Сияну он уже беременной взял. Будто от цыгана заезжего
Видал кто цыгана этого? Алена не смотрела на Прилуцкую и взглядом еще провожала староверку. На ее глазах за желтым домиком девушка свернула к реке.
В этой части Малых Удов Любаве бывать еще не приходилась. Дома по обе стороны улочки стояли с заколоченными дверьми и окнами; в теплицах, что еще не развалились, были побиты стекла. Ни людей, ни птичек, которые всю дорогу сопровождали ее радостным весенним пением, здесь было не слыхать, и только с Великой доносился тревожный шум ледокола.
Всю дорогу ориентиром ей служил железный крест, которым был увенчан единственный купол церкви святого Дионисия в Малых Удах. Второй крест она увидела на церковном дворе. Он стоял на зеленом холмике и был вырезан из цельной плиты известняка. Имя легендарного основателя прихода, местночтимого преподобного Тарасия, было выбито на сером камне славянской вязью.
Любава остановилась перед входом в деревянную церковь и задумалась, нужно ли стучать или нет. В конце концов решила, что не нужно. Приоткрыла дверь и юркнула в темный притвор.
В дальней части храма перед иконостасом священник беседует с прихожанином, в котором девушка узнает местного пьяницу Андрея Евстафьева. Заметив ее, мужчины оба замолкают.
Заходи, красавица, ласково улыбается Власий.
Любава пятится обратно в притвор:
Я попоздней лучше.
Я уже ухожу, на пути к двери Андрей игриво улыбнулся ей, как обычно, не разжимая губ.
Не бывшая прежде в православном храме, девушка рассматривает диковинное убранство. По дороге к алтарю она застывает перед фанерным коробом со стеклом спереди. На стекло, как в музее, где она никогда не бывала, приклеена пожелтевшая табличка:
ВАЛЕНКИ ПРЕП. БЛАЖ. СВ. ТАРАСИЯ, ВТОР. ПОЛ. XVI В.
Внутри короба пара упомянутой обуви ничем, кроме ветхости, не отличается от той, что зимой носят в ее селении все от мала до велика, не считая модницы Умилы. Перед реликварием в медном подсвечнике горят несколько свечей.
Настоятель дожидается ее перед иконостасом с сочувственной улыбкой.
Хоть сама жива осталась, спасибо Господи.
Невзору еще спасибо: неделю травами отпаивал. Коль не он, померла бы, с этими словами она достает со дна корзинки горшочек с ручной росписью из косых крестов и ромбов с точкой посередине. Мед от него принесла.
Мне что ли? Власий с удивлением поглядел на нее.
Передать для Никитки велел, чтоб не хворал.
Благодарствую, милая. Посуду верну, священник бережно принял горшок из ее рук, и теперь держит его перед собой за две ручки и не знает куда пристроить.
Взгляд широко распахнутых Любавиных глаз движется по ликам святых на иконостасе. В алтарь ведут три двери: две боковые без росписи, а на створках большой срединной изображены два крылатых мужа, похожие на того юношу, которого она видела в своем сонном видении. Один из них держит кубок с вином, а другой старинную книгу.
Еще чего хотела с меня?
Перед тем обернувшись на всякий случай к выходу, Любава наклоняется к уху настоятеля церкви св. Дионисия и шепчет:
Просьба у меня к вам есть, святый отче. Тайная.
Хвостище длинный: сразу понятно, что не кошка, а кот, и масть чудная: белый в крупных рыжих пятнах. Лекарь Невзор Асич видал коров такой расцветки у соседей, но котов ни разу. Лапы с животом у него покрывала пушистая шерсть, но спина, голова и хвост с жидкой, как усы старейшины Святовита, кисточкой на конце были почти голые, и только кое-где вверх завивались редкие и прозрачные волоски.
Это кто такой?
В магазин ходила в Малые Уды. Мимо пристани иду слышу, мяучит кто-то, начала объяснять Любава. Покыскысала прибежал. За мной так и шел до забора шаг в шаг, за всю дорогу не смолк.
Кот с жадностью накинулся на сырую неочищенную плотву, которую вынесла ему Любава к забору. Вместе с челюстями двигались огромные рыжие уши на плешивой голове.
Невзор внаклонку разглядывал несчастного зверя:
Шкура гармошкой у него, значит, долго голодал. Хоть с виду и не сказать, что тощий.