С тех пор прошло уже немало лет, отца давно нет в живых, но я до сих пор не знаю, благодарить его за те уроки, что он мне преподавал, или нет. Так или иначе, ему все же удалось научить меня главному: я умею постоять за себя, я никогда не боялся лихих людей, и всегда считал, что смогу их одолеть. Не силой, так хитростью.
Может быть, отцовское внимание, пусть и нечастое, стало для меня своего рода компенсацией за то, что мне пришлось ухаживать за остальными детьми в семье. Тем, кто появился на свет после меня, отец не уделял внимания вовсе. Наверное, оттого, что весь, и без того скудный, запас отцовской любви и участия достался мне, первенцу, остальные дети для него как будто не существовали. И зачем только мать их рожала? Ни в детстве, когда мне приходилось возиться со всей этой мелюзгой, ни теперь, став взрослым, я не смог найти ответа на этот вопрос. Может, повинуясь чисто женскому расчету с помощью детей удержать отца? Но он, наоборот, с каждым новым младенцем, казалось, все больше и больше удалялся и от нее, и от нас. Или срабатывал заложенный в генах инстинкт к продолжению рода и, исполняя это свое жизненное предназначение, она имела возможность самоутвердиться в собственных глазах? Или просто не смогла реализоваться ни в одном деле, и именно деторождение стало единственным ее призванием, с которым она успешно справлялась? Зачем?.. Не для того же только, чтобы вызвать удивление порой восхищенное, а чаще осуждающее окружающих? Я никак не мог понять ее неудержимое стремление разводить детский сад, тем более что денег на его содержание в семье никогда не было, да и служебное положение отца все время висело на волоске. Словом, средств в семье было с гулькин нос, зато дети появлялись с завидным постоянством. Наверное, отца, который вынужден был постоянно ломать голову, как заработать на эту ораву, потребности которой росли с каждым годом, именно эта бездумная плодовитость жены и раздражала, в конце концов, обернувшись для нас отсутствием отцовской любви, а для нее охлаждением мужа.
В семье, где нет взаимопонимания между родителями, не складывается и настоящего братства и единения между детьми. Сколько ни уверяла меня мать, что в будущем эти малыши, которых я вынужден выгуливать на детской горке вместо того, чтобы погонять со сверстниками в хоккей, станут для меня поддержкой и опорой, ничего, кроме раздражения и некоторой опаски по отношению к ним, я не чувствовал.
К примеру, средний мой брат, Андрей, рос бесхарактерным слизняком. Внешне он всегда был послушным, тихим, спокойным ребенком, но мне в его поведении всегда чудился какой-то подвох. С самого детства он был, как говорится, себе на уме. Преследуя какие-то, только ему ведомые, цели, он изображал из себя верного поклонника старшего брата, при этом никогда не упуская случая исподволь, незаметно, устраивать мне неприятности. То, будто бы под давлением родителей, рассказывал им о моих проступках (ох, как сурово меня наказывал за них отец!), а потом прибегал ко мне и, заливаясь слезами, просил простить за невольное предательство. То сваливал на младших свою вину, опасаясь наказания. Да много чего было всего не упомнишь! При этом умел так извернуться, так представить ситуацию, что получалось, будто он самый примерный и положительный мальчик, а вот все остальные просто исчадия ада. Конечно, подобными уловками в детстве грешат почти все, но было в Андрее и что-то еще. Что-то, что не позволяло мне никогда полностью ему довериться. Его мнимое спокойствие и наигранная покорность напоминали мне спокойствие хладнокровного убийцы из какого-нибудь зарубежного боевика, который, ничуть не изменившись в лице, с милой улыбкой может перерезать своей жертве горло, а потом расчетливо и вдумчиво уничтожить все улики. Я на уровне подсознания, каким-то шестым чувством понимал: не стоит подставлять брату спину неизвестно, чем может обернуться такое легкомыслие, что придет ему в голову. Часто я ловил себя на том, что, отвернувшись от брата во время игры, боюсь повернуться обратно. Боюсь, потому что вместо дружелюбной и подобострастной улыбки могу увидеть мстительную гримасу (как было однажды)
Вслед за Андреем родилась моя сестра Марина обычная девочка, неизбалованная вниманием, и потому послушная и скромная. Братья не обращали на нее внимания, почти никогда не брали в свои игры, и постепенно она превратилась в молчаливую тень нашей матери к тому времени уже окончательно забитой и измотанной женскими заботами.
Последним волчонком в нашей «стае» появился Игорь. Вот уж о ком стоило бы сказать отдельно! По иронии судьбы, отцу было не суждено увидеть своего младшего сына взрослым, хотя именно в нем, мне кажется, как в сухом остатке, неожиданно воплотились все чаяния отца. Если мне отец пытался привить какие-то ценности, объясняя, что в жизни, по его мнению, хорошо, а что плохо, то в Игоре, лишенном отцовских наставлений, сконцентрировалось и в полной мере развилось только плохое. При этом все, за что так ратовал отец сила, беспощадность к врагам, потребительское отношение к жизни, целеустремленность, все это присутствовало в Игоре, и все служило исключительно его личным интересам. С самого детства, преследуя свою цель, будь то кусок торта с праздничного стола или новая игрушка, он не останавливался ни перед чем. Я с ужасом ожидал, что же будет, когда он вырастет. То, каким он стал, превзошло мои самые худшие ожидания. Но об этом лучше не рассказывать
Словом, вместо хваленой поддержки и взаимовыручки, между всеми нами установилось отчужденное равнодушие. Сколько раз я проклинал родителей за их плодовитость! Сколько раз думал о том, насколько благополучнее, счастливее и проще сложилась бы моя судьба, окажись я единственным ребенком в семье! Но Жизнь сложилась так, как сложилась. Как говорится: «История не допускает сослагательного наклонения».
Благополучно настрогав четверых детей, отец отошел в мир иной. Его ранняя смерть до сих пор окружена какой-то тайной. Мама никогда не вникала в его дела, поэтому ничего о жизни отца за пределами нашего дома рассказать не могла. У меня создалось впечатление, что она в глубине души побаивалась мужа. Тихая, забитая, замученная семейными хлопотами и заботами, она просто не могла найти времени на то, чтобы заниматься собой все силы уходили на уход за домом и детьми. Какое уж тут развитие личности! Да и то, что она считала воспитанием, на самом деле ограничивалось лишь удовлетворением физических потребностей детей. Напоить, накормить, одеть, выгулять, вылечить этим нехитрым перечнем ограничивались ее материнские заботы. Не знаю, имею ли я право винить мать за это ведь ни на что другое у нее, действительно, просто не оставалось ни сил, ни времени, но, на своей шкуре испытав скудость такого однобокого воспитания, я запретил бы таким женщинам рожать. Ребенок нуждается в психологической поддержке иногда сильнее, чем в пресловутой ложке супа к обеду. Этой поддержки ни у меня, ни у моих братьев и сестры никогда не было. Мать растила нас, как самка растит своих детенышей: голоден накормить, заболел вылечить, замерз согреть. В остальном мы были предоставлены сами себе, самостоятельно постигали сложные законы окружающего мира, по своим, детским представлениям, пытаясь определить, что такое хорошо, а что такое плохо. Это одно из самых глубоких заблуждений, будто человек рождается склонным к добру, и лишь грубый мир, с которым он сталкивается впоследствии, делает его злым. Нет! Ребенок рождается с инстинктами звереныша. Его основная задача выжить и получить от окружающих то, что ему необходимо еду, тепло, комфорт. Если предоставить ему развиваться самостоятельно, инстинкты навсегда останутся доминирующими в его душе. Ради их удовлетворения он будет готов на любые поступки, даже на преступления, просто потому, что никто не внушил ему нравственных ценностей, присущих человеку, не вложил в его сердце сострадания, любви, не воспитал в нем чувство справедливости и способности к самоограничению. Основная задача родителей из звереныша, которого они произвели на свет, сделать человека, передать ему моральные устои, нравственные законы, по которым из века в век живет человечество. Это сложная и длительная работа, требующая от взрослых любви, терпения и полной самоотдачи. Мои родители на эту работу оказались неспособны. Поэтому, дав миру четверых детей, они даже не задумывались о том, что могут вырастить не людей, а монстров.
И вновь я упорно возвращаюсь к одной и той же мысли, не дающей мне покоя: как можно, не постигнув своего собственного предназначения на земле, не усвоив для себя законы мироздания, плодить новые, такие же слепые и никчемные существа? Если человек хоть один раз в жизни пожалел о том, что появился на свет (о чем неоднократно, в минуты раздражения, причитала моя мать), как может он желать иметь детей?! Для чего? Чтобы уготовить им такую же бездарную, полную разочарований и бед, судьбу? Не может сын или дочь несчастных, несостоявшихся родителей, стать счастливей, чем они. Не может, потому что не научен ими быть счастливым, потому что не получил из их рук той истины, которая помогла бы ему развиваться и жить полноценной и осмысленной жизнью
Погруженный в собственные невеселые воспоминания и размышления, я перебирал старые, пожелтевшие записи своего отца. Собственно говоря, эти бумаги долго еще не попали бы в мои руки, если бы не перестройка квартирного масштаба, затеянная нашим семейством. Моя жена, насмотревшись всевозможных дизайнерских передач, решила, что настала пора привести в божеский вид и нашу квартиру. С азартом первооткрывателя она затеяла грандиозный ремонт и заодно решила избавиться от накопившегося в доме хлама. Надо сказать, количество ненужных вещей, которые она извлекла с антресолей (кажется, мы не разбирали их несколько лет), повергло меня в шок: старый глобус, рваная соломенная шляпа, допотопные грелки, сломанная клизма, проржавевшая жестяная лейка, валенки, какие-то тряпки неизвестного происхождения Среди прочего обнаружились и лежащие теперь передо мной пять картонных папок с надписью «Дело» на обложках. Я про них давно забыл, и, честно говоря, первым моим порывом было отправить их на помойку вслед за остальным хламом, однако любопытство взяло верх. Отряхнув толстый слой пыли с картонных поверхностей, я утащил папки в свой кабинет. У меня выдался свободный вечер, и я решил, наконец, внимательно просмотреть, чем же занимался мой отец
Как я уже упоминал, в нашей семье не было нехватки голодных ртов, зато имелась вечная нехватка денег. Сам я, выйдя в самостоятельную жизнь, тоже довольно долго перебивался с хлеба на воду, пока не получил образования и, соответственно, более или менее хлебного места. Тогда, конечно же, я и помыслить не мог, что наступит такое время, когда у меня будет собственный и весьма успешный бизнес. Мать, понятное дело, ничем помочь мне не могла. Спасибо и за то, что не помешала получить высшее образование, не заставила после школы идти работать, чтобы содержать ее и младших детей.
Отец, пока был жив, служил в известной всем организации, одно название которой вызывало у запуганных советских людей трепет КГБ. Причем, насколько я понял, служил он, что называется, по призванию. По зову сердца, что ли. Был сознательным, идейно подкованным сотрудником. Я помню, что он, например, назубок знал биографию Дзержинского, часто приводя его мне в пример в часы своих поучительных бесед. С его стола не исчезали материалы всевозможных коммунистических съездов, постановления партии и правительства, и прочие пространные партийные документы, из которых советский человек обязан был черпать основы своего мировоззрения. Отец без тени сомнений называл свое ведомство «санитаром общества», освобождающим его от прогнивших элементов, мешающих построению коммунизма. Когда кто-то из знакомых набирался смелости и упрекал отца в том, что методы КГБ не закон, а насилие, отец ловко парировал цитатой из Ленина, употреблял которую так часто, что я до сих пор помню ее наизусть: «Мы не против насилия. Мы над теми, кто относится отрицательно к насилию, смеемся и говорим, что может быть либо наше насилие, либо насилие наших врагов. Кто считает иначе, тот либо идиот, либо совершенно необразованный человек».
Не думаю, что отец занимал сколько-нибудь значительный пост, потому что не имел никаких привилегий ни автомобиля, ни приличной квартиры, ни достойного содержания. Рабочая лошадка, обычный, рядовой опер. Мы и жили, как все обычные советские граждане, если не считать особого отношения соседей к нашей семье никто не стремился с нами сближаться. Вокруг нас словно бы образовалась невидимая зона отчуждения. Нет, с родителями всегда подчеркнуто вежливо и уважительно здоровались, но при этом никто никогда не заходил по-соседски, как было принято в те времена, чайку попить, поболтать. Грозное название отцовского ведомства защищало нас от вторжения посторонних лучше любых замков и засовов. Даже я, хоть и был еще несмышленым мальцом, ощущал некий ореол, вызванный служебным положением отца. Очевидно, получив соответствующие наставления от своих родителей, дети во дворе побаивались меня, почти никогда не пытались дразнить или обижать, и, уж тем более, никто не проявлял желания поделиться со мной своими секретами.
Отца давно нет на свете, но его старые бумаги пережили его и теперь лежат передо мной, его сыном, будоража память, вызывая из прошлого образы давно ушедших людей и канувших в Лету событий.
Честно говоря, я не ждал от этих бумаг никаких открытий, но чем дольше я вчитывался в пожелтевшие листки, тем больше узнавал неожиданного для себя.
В сущности, все пять папок представляли собой один-единственный документ протокол допроса какого-то человека. То и дело мне попадались странные рисунки, непонятные картинки, старые фотографии Да и сам подозреваемый был необычным. Все в нем вызывало удивление: и его странное имя Гонсалес Ачамахес, и необычайная, какая-то нездешняя внешность Я вглядывался в фотографии, приложенные к делу, и недоумевал. Как этот человек, обладающий таким загадочно-демоническим лицом, напоминающим фрески индейцев племени майя, мог оказаться на многострадальной русской земле? Никогда мне не доводилось встречать среди моих соотечественников таких отточенных, словно вырезанных из камня, черт лица.
Несмотря на необычную личность фигуранта, его допрос показался мне весьма тривиальным для своего времени. Конечно, учитывая иностранное происхождение подследственного, ничего умнее в КГБ не придумали, как обвинить его в работе на зарубежную разведку, причем речь шла и о мексиканской, и об американской, и о японской разведке. Мой отец задавал обвиняемому скучные, все время повторяющиеся вопросы: «С какой целью вас забросили в нашу страну для шпионажа?», «С какой конкретно организацией вы сотрудничаете?», «Информацию какого рода вы уже успели передать своим работодателям?», «Кто оказывал вам помощь на нашей территории?», и так далее, и так далее Пароли, явки, имена соучастников все по известному сценарию, многократно описанному в литературе и прессе, когда воспоминания репрессированных хлынули в печать. Естественно, ответы Гонсалеса на все эти вопросы были невразумительными. Чувствовалось, что он испуган, совершенно не понимает, в чем его обвиняют, надеется на то, что происходящее с ним не более чем недоразумение, и пытается донести эту простую истину до следователя.
Однообразное чтение повторяющихся вопросов и таких же повторяющихся оправданий могло очень скоро мне наскучить, тем более что я предвидел неизбежную развязку. Однако, по мере чтения этих материалов, я все больше проникался сочувствием к незнакомому мне Гонсалесу, и все сильнее испытывал стыд за своего отца, который, хоть и был простым исполнителем, а все же творил неправедное дело. Это свидетельство пусть невольного, но все же преступления, которое совершал мой отец, склоняя невинного человека к тому, чтобы оговорить не только себя, но и других столь же невинных людей, его друзей и знакомых, уже начинало жечь мне руки. Еще немного, и папки полетели бы в корзину, но вдруг характер записей изменился.