Голос ее звучал сухо и раздраженно.
Имеет, упорствовала Урсула. В этот момент сестры услышали в нескольких метрах от себя громкий женский голос:
Черт возьми!
Пройдя немного вперед, они увидели по другую сторону забора Лору Крич и Гермиону Роддайс; Лора Крич пыталась открыть калитку, чтобы выйти наружу. Урсула поторопилась прийти ей на помощь и подняла затвор.
Большое спасибо, поблагодарила ее раскрасневшаяся, похожая на амазонку Лора, выглядевшая немного смущенной. Что-то не в порядке с петлями.
Да, согласилась Урсула. Они очень тугие.
Странно! воскликнула Лора.
Здравствуйте! пропела с лужайки Гермиона, как только убедилась, что ее услышат. Прекрасная погода! Гуляете? Хорошо. Не правда ли, молодая зелень просто великолепна? Такая красивая, такая яркая. Доброе утро, доброе утро Вы ведь навестите меня? Большое спасибо. Значит, на следующей неделе, хорошо до свидания, до свидания
Гудрун и Урсула стояли, глядя, как она медленно кивает головой и, вымученно улыбаясь, машет рукой, как бы отпуская их. Странная, высокая, пугающая фигура с падающими на глаза густыми белокурыми волосами. Сестры двинулись дальше с ощущением, что им позволили уйти, так отпускают подчиненных. Четыре женщины расстались.
Когда сестры отошли достаточно далеко, Урсула с пылающими от негодования щеками проговорила:
Я нахожу ее невыносимой.
Кого? Гермиону Роддайс? спросила Гудрун. Почему?
Она ведет себя вызывающе.
Что такого вызывающего ты в ней видишь? холодно поинтересовалась Гудрун.
Все ее поведение вызывающе. Это невыносимо. Она груба в обращении с людьми. Просто издевается. Нахалка. «Приезжайте меня навестить» это говорится так, словно мы прыгать должны от счастья, что нас удостоили такой чести.
Не понимаю, Урсула, почему это тебя так волнует? спросила Гудрун, не в силах скрыть раздражения. Всем известно, что независимые женщины, порвавшие с аристократическим окружением, всегда отличаются дерзким нравом.
Но в этом нет необходимости, это вульгарно! воскликнула Урсула.
Я так не считаю. А если бы и считала pour moi elle nexiste pas[6]. Я не допущу, чтобы она дерзила мне.
Думаешь, ты ей нравишься?
Конечно, не думаю.
Тогда зачем она зовет тебя в Бредэлби погостить?
Гудрун пожала плечами.
В конце концов, у нее хватает ума понять, что мы не такие, как все, ответила она. Уж дурочкой ее никак не назовешь. А я скорее предпочту иметь дело с тем, кто мне не нравится, чем с заурядной женщиной, цепляющейся за свой круг. Гермиона Роддайс многим рискует.
Урсула некоторое время обдумывала слова сестры.
Сомневаюсь, возразила она. Ничем она не рискует. Мы что, должны восхищаться ею, зная, что она может пригласить нас, школьных учительниц, к себе без всякого риска для себя?
Вот именно, подтвердила Гудрун. Подумай, ведь множество женщин не осмелились бы так поступить! Она лучшим образом использует свое положение. Думаю, на ее месте мы вели бы себя так же.
Ну уж нет, возразила Урсула. Ни за что. Мне было бы скучно. Никогда не стала бы тратить время на подобные игры. Это infra dig[7].
Сестры напоминали ножницы, разрезающие все, что оказывается между ними, или нож и точильный камень когда один затачивается о другой.
Ей следует возблагодарить небо, если мы удостоим ее своим посещением, неожиданно воскликнула Урсула. Ты ослепительно красива, в тысячу раз красивее ее, она никогда такой не была и не будет, и, на мой взгляд, в тысячу раз лучше одета: ведь она никогда не выглядит свежей и естественной, как цветок, а, напротив, кажется старообразной и искусственной; и кроме того, мы многих умнее.
Вне всякого сомнения! согласилась Гудрун.
И это следует признавать, прибавила Урсула.
Конечно, сказала Гудрун. Но со временем ты поймешь, что шикарнее всего быть совершенно обыкновенной, простой и заурядной, как женщина с улицы, создать своего рода шедевр не копию такой женщины, а ее художественное воплощение
Какой ужас! вскричала Урсула.
Да, Урсула, это может показаться ужасным. Но надо изображать ту, что является поразительно à terre[8], настолько à terre, что ясно: это художественное воплощение заурядности.
Скучно становиться тем, кто не интереснее тебя, засмеялась Урсула.
Очень скучно, подхватила Гудрун. Ты права, Урсула, это действительно скучно, ты нашла правильное слово. Хочется говорить высоким слогом и произносить речи в духе Корнеля.
Возбужденная собственным остроумием, Гудрун вся раскраснелась.
Хочется быть лебедем среди гусей, сказала Урсула.
Точно! воскликнула Гудрун. Лебедем среди гусей.
Все старательно играют роли гадких утят, продолжала Урсула с шутливым смехом. А вот я совсем не чувствую себя скромным и трогательным гадким утенком. Я на самом деле ощущаю себя лебедем в стае гусей и ничего не могу с этим поделать. Меня заставляют так себя чувствовать. И плевать, что обо мне думают. Je men fiche[9].
Гудрун бросила на Урсулу странный взгляд, полный смутной зависти и неприязни.
Единственно правильная вещь это презирать их всех, всех подряд, сказала она.
Сестры вернулись домой, стали читать, разговаривать, работать в ожидании понедельника, начала занятий в школе. Урсула часто задумывалась, чего еще она ждет, помимо начала и конца рабочей недели, начала и конца каникул. И так проходит жизнь! Иногда ей казалось, что жизнь будет так длиться и дальше и никогда ничего в ней уже не изменится, и тогда Урсулу охватывал тихий ужас. Но она никогда с этим внутренне не примирялась. У нее был живой ум, а жизнь напоминала росток, который постепенно зрел, но еще не пробился сквозь землю.
Глава пятая. В поезде
Приблизительно в то же время Беркина вызвали в Лондон. Он не задерживался подолгу в одном месте, хотя имел квартиру в Ноттингеме: чаще всего он работал в этом городе. Однако Беркин бывал и в Лондоне, и в Оксфорде. Ему приходилось много ездить, его жизнь была, по сути, не устоявшейся, не вошедшей в определенную колею, лишенной определенного ритма и органичной цели.
На платформе вокзала он заметил Джеральда Крича, тот в ожидании поезда читал газету. Беркин находился от него в некотором отдалении, в окружении людей. Инстинктивно он никогда ни к кому не подходил первым.
Время от времени, в характерной для него манере, Джеральд поднимал голову и оглядывался. Хотя газету он читал внимательно, ему также необходимо было следить за происходящим вокруг, словно он обладал раздвоенным сознанием. Обдумывая заинтересовавший его газетный материал, Джеральд в то же время не упускал из виду то, что происходило вокруг. Наблюдавшего за ним Беркина эта раздвоенность раздражала. Он также заметил, что Джеральд всегда держится настороже с другими людьми, хотя умеет скрыть это под внешней доброжелательностью и светскостью.
Беркин вздрогнул, увидев, как приветливая улыбка осветила заметившего его Джеральда, тот тут же направился к нему, еще издали протягивая для приветствия руку.
Здравствуй, Руперт! Куда держишь путь?
В Лондон. Полагаю, и ты туда же.
Ты прав
Джеральд с интересом смотрел на Беркина.
Хочешь, поедем вместе? предложил он.
Разве ты не всегда путешествуешь первым классом?
Не выношу тамошней публики, ответил Джеральд. Третий будет в самый раз. В поезде есть вагон-ресторан, там можно выпить чаю.
Не зная, о чем еще говорить, мужчины одновременно взглянули на вокзальные часы.
Что тебя так заинтересовало в газете? спросил Беркин.
Джеральд метнул на него быстрый взгляд.
Удивительно, чего только не пишут в газетах, сказал он. Вот две передовые статьи, Джеральд протянул «Дейли телеграф», полные обычного журналистского трепа, он бегло просмотрел колонки, и тут же рядом небольшое не знаю, как назвать возможно, эссе, где говорится, что должен прийти человек, который откроет для нас новые ценности, провозгласит новые истины, научит новому отношению к жизни, в противном случае через несколько лет все мы превратимся в ничтожеств, а страна в руины
Думаю, это такой же журналистский треп, как и все остальное, сказал Беркин.
Нет, похоже, автор действительно так считает статья искренняя, отозвался Джеральд.
Дай взглянуть, попросил Беркин, протягивая руку за газетой.
Подошел поезд, они вошли в вагон и сели напротив друг друга за столик у окна в вагоне-ресторане. Беркин бегло просмотрел статью и взглянул на Джеральда, который дожидался его реакции.
Думаю, автор честен насколько способен, сказал он.
Ты с этим согласен? И мы на самом деле нуждаемся в новом Евангелии? спросил Джеральд.
Беркин пожал плечами.
Я думаю, что люди, болтающие о необходимости новой религии, меньше других способны принять нечто новое. Они действительно хотят перемен. Но хорошенько всмотреться в жизнь, которую сами создали и затем отвергли, разнести вдребезги прежних кумиров нет, на это они не пойдут. Чтобы появилось нечто новое, нужно всей душой хотеть избавиться от старого даже в самом себе.
Джеральд внимательно следил за развитием его мысли.
Значит, ты считаешь, что вначале следует покончить с нынешним существованием, просто взять и послать его к чертям собачьим? спросил он.
Нынешнее существование? Да, именно так я считаю. Нужно сломать ему хребет, или мы высохнем внутри его, как в тесном кожаном футляре. Ведь кожа больше не растягивается.
В глазах у Джеральда зажегся веселый огонек, он смотрел на Беркина с интересом и холодным любопытством.
И с чего ты предлагаешь начать? Наверное, с реформирования общественного порядка? спросил он.
Беркин слегка нахмурил брови. Этот разговор затронул его за живое.
Я вообще ничего не предлагаю. Если мы действительно захотим чего-то лучшего, то разнесем старые устои. До тех пор все идеи, все попытки что-то предложить всего лишь нудная игра для людей с большим самомнением.
Вспыхнувший было огонек померк в глазах Джеральда, и, глядя холодным взглядом на Беркина, он произнес:
Значит, дела очень плохи?
Хуже не бывает.
Огонек вновь вспыхнул.
В чем конкретно?
Да во всем, сказал Беркин. Все мы отчаянные лгуны. Наше любимое занятие лгать самим себе. У нас есть идеал совершенного мира, чистого, добродетельного и богатого. И потому мы, по мере сил, загрязняем землю; жизнь это грязный труд, как у копошащихся в навозе насекомых, и все для того, чтобы ваши шахтеры могли поставить у себя дома фортепиано, вы завести лакеев, автомобиль и жить в новомодном доме, а мы как нация гордиться «Ритцем» или империей, Габи Дели и воскресными газетами. Все это очень печально.
Джеральду потребовалось некоторое время, чтобы собраться с мыслями после этой тирады.
Ты хочешь, чтобы мы не жили в домах, вернулись к природе? спросил он.
Ничего я не хочу. Люди делают только то, что хотят и могут. Будь они способны на другое, все изменилось бы.
Джеральд вновь задумался. Он не собирался обижаться на Беркина.
А тебе не кажется, что фортепиано, как ты его называешь, это символ чего-то настоящего, реального желания сделать жизнь шахтера более возвышенной?
Возвышенной! вскричал Беркин. Как же! Поразительные высоты фортепианного великолепия! Обладатель инструмента сразу же вырастает в глазах соседей. Вырастает на несколько футов, как в брокенском тумане, и все из-за пианино, и это его радует. Он и живет ради этого брокенского эффекта своего отражения в глазах окружающих. И ты здесь ничем от него не отличаешься. Если ты кажешься значительным другим людям, то и сам считаешь себя таковым. Ради этого ты усердно трудишься на своих угольных шахтах. Добывая столько угля, что на нем можно приготовить пять тысяч обедов в день, ты становишься в пять тысяч раз значительнее, чем если бы варил обед только себе.
Надеюсь, рассмеялся Джеральд.
Неужели ты не понимаешь, продолжал Беркин, что, помогая соседу прокормиться, ты ничем не лучше человека, который кормит только себя. «Я ем, ты ешь, он ест, мы едим, вы едите, они едят» Ну и что с того? Зачем человеку распространяться на все спряжение? Мне достаточно первого лица единственного числа.
Приходится начинать с материальных вещей, сказал Джеральд.
Беркин проигнорировал это замечание.
Но мы должны жить ради чего-то, прибавил Джеральд, ведь мы не скот, которому достаточно щипать траву.
Скажи мне, вот ты для чего живешь? спросил Беркин.
На лице Джеральда отразилось недоумение.
Для чего я живу? переспросил он. Полагаю, чтобы работать, что-то производить, поскольку мое существование предполагает какую-то цель. Если от этого отвлечься, то я живу ради самой жизни.
А в чем цель твоей работы? Добывать с каждым днем больше тысяч тонн угля? А что будет, когда мы полностью обеспечим себя углем, мебелью с плюшевой обивкой, пианино, когда у всех на обед будет тушеный кролик, у всех будут теплые жилища и набитые животы, а молодые девицы будут играть для нас на пианино? Что произойдет, когда материальные проблемы будут решены по справедливости?
Джеральд сидел, посмеиваясь над ироничным монологом другого мужчины. В то же время он обдумывал его слова.
До этого еще далеко, возразил он. У многих нет ни кролика, ни огня, чтобы его сварить.
Значит, пока ты рубаешь уголек, я должен гоняться за кроликом? съехидничал Беркин.
Что-то вроде того, ответил Джеральд.
Беркин внимательно всматривался в него. Под видимым добродушием он видел в Джеральде бесчувственность и даже странную озлобленность ее не могла замаскировать благопристойная маска рачительного хозяина.
Джеральд, сказал он, а ведь я тебя, пожалуй, ненавижу.
Я знаю, отозвался Джеральд. Но почему?
Несколько минут Беркин размышлял с непроницаемым видом.
Хотелось бы знать, понимаешь ли ты, что тоже меня ненавидишь? проговорил он наконец. Питаешь ли ты сознательное ко мне отвращение, ненавидишь ли мистической ненавистью? У меня бывают такие странные моменты, когда моя ненависть к тебе обретает космические формы.
Захваченный врасплох и даже несколько озадаченный, Джеральд не знал толком, что сказать.
Возможно, временами я ненавижу тебя, сказал он. Но я не осознаю этой ненависти, не сосредоточиваюсь на ней, можно сказать.
Тем хуже, была реакция Беркина.
Джеральд с любопытством наблюдал за ним. Он не совсем понимал, что за всем этим кроется.
Тем хуже? переспросил он.
Мужчины помолчали, слышался только стук колес. Лицо Беркина помрачнело, брови сурово насупились. Джеральд осторожно и внимательно следил за ним, прикидывая, что бы все это значило. Понять, куда клонит Беркин, он не мог.
Внезапно Беркин посмотрел Джеральду прямо в глаза взглядом, который было трудно вынести.
Какова главная цель твоей жизни, Джеральд? спросил он.
Вопрос вновь застал Джеральда врасплох. Он не мог понять ход мысли своего друга. Шутит он или говорит серьезно?
Трудно ответить вот так, сразу, без подготовки, ответил он с легкой иронией в голосе.
Думаешь ли ты, что жизнь сводится к тому, чтобы просто жить? спросил Беркин прямо и очень серьезно.
Моя жизнь? переспросил Джеральд.
Да.
На этот раз в молчании Джеральда чувствовалась особенная озадаченность.
Не могу ответить на твой вопрос, сказал он. До сих пор она не сводилась только к этому.
А что ее составляло?
Ну, открытие разных вещей, обретение опыта и конкретная работа.
Беркин свел брови резкие складки прорезали лоб.
Я думаю, начал он, каждому нужна одна по-настоящему чистая цель; на мой взгляд, такой может считаться любовь. Но я никого не люблю по-настоящему во всяком случае, сейчас.
А раньше любил? спросил Джеральд.
И да и нет, ответил Беркин.
То есть не раз и навсегда?
Да, не навсегда.
И я тоже, признался Джеральд.
А ты хотел бы? спросил Беркин.
Джеральд посмотрел в глаза другого мужчины долгим, почти сардоническим взглядом.