Кант и эпигоны - Либман Отто 5 стр.


Это и есть историческая дедукция, как мы ее назвали выше. То, что загадка здесь еще не решена, что мы не можем довольствоваться этим, ясно каждому; и в связи с этим мы обращаемся к психологической дедукции, которая должна дать нам ключ, дать нам совершенное представление о подлинной истории происхождения этой странной ошибки.

Но прежде чем перейти к этому рассмотрению, поставим перед собой еще одну задачу, решение которой имеет, пожалуй, более существенное значение для нашей конечной цели, чем это может показаться на первый взгляд.

Ведь хорошо известно, что вскоре после появления критической философии против критики чистого разума был предпринят ряд опасных нападок, которые, нещадно разоблачая действительные и мнимые ошибки критики чистого разума, имели своим следствием

Канту, но в то же время препятствовали развитию новых философских идей и, следовательно, действительно глубокому изучению этой великой системы. Один из наиболее проницательных из этих противников Канта, Г. Э. Шульце, в «Aenesidemus»31 одновременно ополчился против мастера и его апостола Рейнгольда и, полагая, что он еще больше погубил Кант своей настоящей, великой ошибкой, которая неопровержима, отчасти виноват в том, что Канта слишком поспешно сочли побежденным. Это нанесло большой вред.

Теперь я берусь доказать, что все нападки Энесидема значимы лишь в той мере, в какой они направлены против последствий «вещи-в-себе», но что против чистого и подлинного критицизма они ничего не дают. Поэтому пусть следующий отрывок не воспринимается как произвольное интермеццо. Он является органическим звеном нашего рассмотрения. 

Речь идет о следующем отрывке: Aenesidemus pag. 108 ff. Сомневающийся начинает с «Изложения скептицизма Юма». И правильно! Ведь Кант, как он сам утверждает, был «пробужден от своей догматической дремоты» Юмом.32

Теперь там написано (стр. 108):

«Если верно,  говорит Юм,  что наши предрассудки прямо или косвенно вытекают из «действенности существующих предметов на наш «ум», или, так сказать, производят впечатления от «оригиналов их, которые находятся вне нас», и что реальность наших идей «основана на этом». Понятия причины, следствия и т.д., чтобы быть реальными, также должны быть получены из впечатлений «о предметах вне нас», должны были «возникнуть» косвенно или непосредственно из впечатлений «на нас от объектов, существующих вне наших представлений. или непосредственно «возникли»..

Форма такого умозаключения  гипотетическая. Если предпосылка отпадает, то следствие остается по меньшей мере сомнительным и столь же неутвержденным, как и сама предпосылка. Но что касается содержания, то мы знаем (конечно, Юм об этом еще не думал), что внешние объекты существуют лишь постольку, поскольку в восприятии данные ощущения объединяются общими формами связи рассудка (категориями), и вообще, что все объекты являются неразрывными коррелятами субъекта познания. Но, далее, связь причины и следствия есть представление не об объекте, а об отношении объектов; теперь, поскольку в пресуппозиции речь шла только о впечатлениях от предметов в представлениях, но не об их связях и отношениях, причинная связь здесь вообще не фигурирует. 

Теперь, после того как было потребовано (стр. 109), что две вещи, которые должны принадлежать друг другу как причина и следствие, должны, во-первых, граничить друг с другом, касаться друг друга, во-вторых, следовать друг за другом во времени и, в-третьих, находиться в необходимой связи, говорится (стр. 111): «Если бы мы знали силу предмета или то, посредством чего он является причиной определенных следствий, то мы должны были бы также иметь возможность из наблюдения предмета сразу же утверждать и определять, что из него последует, ибо знание предмета включает в себя также знание всего того, что неизбежно принадлежит ему и составляет его часть.  Против этого следует помнить, что следствие не является «составной частью» причины, а «обусловлено» ею. Причинная связь как чистое понятие требует только того, чтобы что-то произошло; чтобы знать, что произойдет, мы должны были бы обладать достаточно полным знанием всех условий, которые преобладают. Но хотя последнее вряд ли когда-либо будет иметь место, тем не менее при любой воспринимаемой совокупности эмпирических условий мы убеждены, что из нее что-то произойдет, так же как и в том, что что-то предшествовало ей как причина. Эта безусловная убежденность, которой мы всегда дорожим, нравится нам это или нет, и придает причинно-следственной связи характер категории. Поскольку мы всегда и везде предполагаем всеобщность и необходимость этой связи, хотя воспринимаем только временную последовательность, post hoc, но не необходимость этой последовательности, propter hoc, мы признаем, что причинная связь предшествует всему опыту и не зависит от него.  В соответствии с ложным предположением о существовании внешних объектов независимо от наших представлений, теперь говорится (стр. 115): «Необходимая связь, принадлежащая к сущности причины и следствия, следовательно, существует вовсе не в объективных предметах, а только в последовательности наших представлений о них». Именно эта кульминация сомнений Юма и стала отправной точкой для триумфа критицизма. Ведь доказывая, что мы можем знать и говорить о предметах только в воображении, но никак не вне его, он ограничивает использование категорий сферой воображения.  Бэкон, который, конечно, не был идеалистом, тем не менее говорит: Omnes perceptiones, tam Sensus quam Mentis, sunt ex analogia Hominis, non ex analogia Universi. Estque Intellectus humanus instar speculi inaequaiis ad radios rerum, qui suam naturam Naturae rerum immiscet, eamque distorquet et inficit.33 Таким образом, он, по крайней мере, признает участие нашего интеллекта в формировании представлений о чувственных объектах. Но сейчас я все же хотел бы встретить человека, который хоть раз видел «оригиналы» предполагаемого «зеркального отражения» в нашем интеллекте, который мог бы, таким образом, засвидетельствовать, что в созерцании и познании нам действительно даны просто «копии». Правда, для этого ему пришлось бы испытать сверхъестественное откровение или совершить акт, который в духовном смысле называется в просторечии «вылезти из кожи вон». 

Что касается обоснования взглядов Юма, приведенного на с. 117422, то мы можем лишь повторить: Предложение: «Категория причинности есть синтетическое суждение a priori» означает ровно то же самое, что и «Необходимым свойством моего интеллекта является предположение о наличии причины у каждого следствия, и наоборот». Обе пропозиции тавтологичны. И содержание последнего предложения вряд ли будет оспариваться тем, кто понял его смысл. Тот, кто, получив пощечину, не замечает ее, поворачивается к тому, кто ее дал, и дает ему должный ответ. Как он мог бы это сделать, если бы в соответствии с категорией причинности не предполагал причину воспринятого оскорбления в пространственной близости, жестах и т. д. стоящего рядом человека? 

Теперь, когда на с. 118130 были представлены частично подчиненные, частично уже законченные мысли-44, на с. 130 начинается обсуждение главного вопроса: «Действительно ли скептицизм Юма был опровергнут В е р н у ф т к р и т и к о й?».

«На с. 131 сказано, что при ответе на «поставленный вопрос для нас важнее всего «исследовать, являются ли основания, которые приводит Кант для того, что необходимые «синтетические суждения должны вытекать из разума и «внутреннего источника самих идей и составлять форму опытного знания, такого характера, чтобы Дэвид Юм «мог также считать их достаточными и доказательными?  Мы отвечаем: Вопрос не в том, объявляет ли Дэвид Юм себя побежденным, признавая аргументы своего преемника (это для нас может быть безразлично), а в том, опроверг ли его Кант настолько очевидно, насколько он вообще хочет его опровергнуть. Кроме того, своим доказательством синтетических суждений a priori Кант хотел сказать только то, что все эмпирическое знание, или опыт (также внутренний, психологический), держится на определенных общих связях (категориях), которые нельзя объяснить из самого опыта; но ему не приходило в голову утверждать, что разум (субъект) является причиной этих категорий или порождает их, что сделал только Фихте. Категории  это функции рассудка, которыми обусловлены и субъект, и объект познания. Априорность их можно выразить наиболее просто следующим образом:

То, что мы имеем опыт,  это факт, и притом (как прямо подчеркивает Энесидем стр. 122) неоспоримый факт. Но опыт был бы невозможен без синтеза причины и следствия и т. д. (категорий). (категорий). Поэтому существование категорий, по крайней мере, также является неоспоримым фактом. Кроме того, эти категории могут либо возникать в (внутреннем или внешнем) опыте, т.е. быть данными апостериори, либо не возникать в нем, а предполагаться им в качестве условий, т.е. быть данными априорно. Из опыта, однако, они не возникают, как совершенно справедливо утверждает Юм и ссылается Энесидем (Aenesidemus pag. 110). Таким образом, категории даны a priori. q. e. d.

Энесидем постоянно заблуждается в том, что «быть данным a priori» означает столько же, сколько «быть произведенным разумом (субъектом)». Именно поэтому он полемизирует с Кантом, поскольку тот принимает человеческий разум за «источник или реальное основание» необходимых синтетических суждений в нашем познании, тогда как «мы можем только думать о факультете идей как об основании этих суждений, но не можем заключить из этого, что он действительно является таким основанием». Все эти нападки являются ударами в воздух, поскольку предпосылка, из которой они исходят, совершенно ложна, это неправильное понимание учения Канта. 

Кант называет те формы познания, которые реально присутствуют во всяком познании, без присутствия и существования которых все познание и воображение вообще распались бы, более того, были бы уничтожены, которые, следовательно, уже предполагаются во всяком опыте, без того, чтобы мы каким-то образом могли знать, откуда они взялись,  познаниями a priori. Об их происхождении, или реальном основании, вообще не может быть и речи. Ведь как только мы что-то представляем и познаем, они уже есть, даны. Интеллектуальное Я, или субъект познания, непрерывно движется в них, как в своих элементов, как рыба в воде. Если бы этот предмет познания вообще мог необъяснимым образом выйти из этих интеллектуальных форм (пространства, времени и категорий), как рыба из воды в воздух, то то, что каким-то образом осталось бы, было бы для него совершенно странным и непонятным, как лучи света, преломленные воздухом для глаза рыбы. Но omne simile claudicat. Такая метаморфоза, такой выход субъекта из своих интеллектуальных форм  случай невозможный, о нем вообще не приходится говорить, поскольку он фактически противоречит фактическим законам нашего разума и идет вразрез с ними.

Но поскольку Энесидем с таким непониманием глубоко опускается до уровня мировоззрения Канта, он в то же время всегда предполагает, что Кант хочет опровергнуть Юма на всем его протяжении, и поэтому требует, с. 133, чтобы критика разума либо доказывала противоположное утверждениям Юма, либо приводила его ad absurdum. Но он вовсе не думает об этом, поскольку находится в полном согласии с самым замечательным утверждением Юма. Юм говорит: «Необходимая связь между причиной и следствием не выводится из опыта».  Совершенно верно! отвечает Кант.  «Поэтому,  продолжает он,  она лишена смысла и должна быть отрицаема в объекте». Вовсе нет! возражает критик разума; только если бы, как вы предположили в своем petitio principii, мы должны были признать объекты, отличные от наших представлений, то причинная связь была бы чем-то чисто субъективным, не применимым к этим объектам; но поскольку говорить об объектах, отличных от тех, которые даны в наших представлениях, практически противоречиво, то ваш вывод отпадает. 

Если же Канту вообще ставят в упрек то, что, открыв категории как таковые, он сам уже применял их в своем мышлении, то это так же нерифмованно, как если бы упрекнули окулиста за то, что он в своих исследованиях пользовался зрительным нервом, сетчаткой, зрачком и т. д.34. Такое обвинение возможно только при эмпирическом понимании учения Канта, при отсутствии представления о его трансцендентальной точке зрения. А то, что у Энесидема это действительно так, хорошо видно, прежде всего, по силлогизму, выдаваемому за якобы итог критики разума, который совершенно не знает, что «быть эмпирическим» и «быть понятийным» у Канта одно и то же и что априорное знание является необходимым условием всякой концептуализации. Почти комично это же незнание проявляется в наивном утверждении (с. 182), «что то, что на данном этапе культуры можно мыслить только так (априорность категорий), возможно, на более позднем этапе можно объяснить иначе».

Насколько Энесидемус не соответствует глубине Канта, видно из следующего отрывка (с. 143): «Ибо неверно, что, как предполагается в критике «разума», сознание «необходимости, сопровождающее некоторые синтетические «предложения, является их безошибочной характеристикой.

«происхождение априорно и из разума. «Например, с реальными ощущениями внешних органов чувств, которые, даже согласно критической философии, в «отношении их материалов в целом, не состоят из «Ощущения, которые, как предполагается, исходят от разума, но от вещей вне нас, независимо от их эмпирического происхождения, связаны с сознанием необходимости. «Ведь пока ощущение присутствует в нас, мы должны объявить его существующим.»  Прежде всего, это опять непонимание «априорности», которое подвергается критике. Но тогда эта «необходимость признать существующим» присутствующее в нас ощущение есть выражение не метафизической необходимости и всеобщности, а эмпирической вынужденности. Что же заставляет нас это делать? Воспринимали ли мы такое принуждение? Нет. Скорее, согласно категории причинности, мы предполагаем объект, который является причиной имеющихся в нас ощущений, и таким образом приходим к эмпирической необходимости только по принуждению. Но если бы наше воображение не руководствовалось этой категорией, если бы мы отказались от этой метафизической необходимости nexus causalis, что бы тогда осталось от «долженствования», от эмпирической необходимости? Не что иное, как пропозиция: «Пока ощущение присутствует в нашем сознании, оно присутствует в нем». Пропозиция, которая по своему содержанию является пустой, излишней тавтологией, по своей форме ассерторична, но не аподиктична.  Когда математик говорит: «Все плоские треугольники, которые когда-либо существовали, «существуют и могут существовать вообще, должны иметь «угловую сумму двух прямых углов, а обратное немыслимо», или философ: «Все события в мире должны иметь причину и были бы «невозможны без нее», они несут в своих предложениях ту интимную убежденность в необходимости того же самого, которая не выводится из опыта, а дается априорно. Но соответствующие ощущения, например, лежащей передо мной бумаги, вполне могут быть опущены или заменены другими, что не изменит характера моего сознания и интеллекта. В этом состоит различие между познаниями апостериорными, содержание которых безразлично для законов познания, и познаниями априорными, которые нельзя отбросить, не разрушив при этом рассудка,  различие, которое обнаружил Кант и не понял Энесидем. 

До сих пор скептик неизменно ошибался, поскольку направлял свои атаки против неопровержимых истин критической философии. Однако теперь он обращается против «вещи в себе», и то, что он говорит против этого, настолько правильно и метко, что мы можем практически подписаться под этим. Когда,  говорится на стр. 296,  говорят о «вещи в себе», то под этим обычно понимают нечто, что «предполагается существующим в действительности помимо наших представлений, что «не возникает сначала с нашими представлениями и не исчезает с ними, но что «было бы, если бы нас вообще не было». Если, например, спросить, основывается ли представление о дереве, «которое человек видит в бодрствующем и здоровом состоянии духа, на вещи самой по себе, «то здесь вообще не возникает вопроса о том, нет ли в «положении дерева, среди многих других признаков, «которые вместе составляют представление о нем, также признака отношения и «отношения представления к предмету вне «нас, или не представляем ли мы «дерево как нечто от себя».

Назад Дальше