Попробуем представить себе собственное сознание в том состоянии, в котором оно, возможно, находилось в момент своего пробуждения. Первым его содержанием, очевидно, могло быть не что иное, как ощущения, причем ощущения разного рода: ощущение света, ощущение чувства, ощущение звука, боли, удовольствияи так далее.
Ощущения приходят, уходят, меняются без нашего участия. Но они же единственное содержание нашего сознания, которое ведет себя подобным образом и, соответственно, объявляет себя чем-то не созданным самим сознанием, а навязанным ему. Сознание, таким образом, позиционирует внешний объект или внешний предмет, присутствие или, лучше сказать, воздействие которого на субъект вызывает ощущения. Хотя эта деятельность обычно осуществляется без всякого фактического обдумывания, тем не менее ее можно назвать логическим выводом, а способность субъекта осуществлять эту деятельность мы называем» «рассудком». Без него мы, очевидно, никогда не пришли бы к предположению о бытии внешнего предметного мира. Ощущения появлялись бы в сознании только как состояния самого субъекта.
Это простое соображение самым неопровержимым образом решает вопрос, на который в разных смыслах отвечают видные мыслители, а именно: заложено ли убеждение в причинной связи изменений в самой природе рассудка, является ли, как принято выражаться в философском языке, знание о причинной связи знанием a priori.
Великие английские мыслители Локк и Юм придерживались мнения, что убежденность в повсеместной необходимой связи между причиной и следствием приобретается лишь постепенно, в процессе наблюдения за ходом внешних явлений, и это мнение разделяет также известный английский философ Джон Стюарт Милл, который жив и поныне. Кант же отстаивал априорный характер закона причинности. При этом он, как ни странно, упустил самый простой и убедительный аргумент, который заключается в только что изложенном соображении. Только Шопенгауэр и, вслед за ним, но независимо от него, Гельмгольц акцентировали на нем внимание.
«Ясно, говорит последний, что мы никогда не можем прийти к представлению о внешнем мире из мира наших ощущений иначе, как путем умозаключения от изменяющихся ощущений к внешним объектам как причинам этого изменения, даже если после того, как представление о внешних объектах уже сформировано, мы больше не задумываемся над тем, как мы пришли к этому представлению, тем более что умозаключение кажется настолько самоочевидным, что мы даже не осознаем его как новый результат. Поэтому мы должны признать закон причинности, посредством которого мы выводим причину из следствия, как закон нашего мышления, предшествующий всякому опыту».
Гельмгольц также комментирует вышеупомянутое мнение английских философов, «что эмпирическое доказательство закона достаточной причины крайне неблагоприятно. Ибо число случаев, в которых, как мы полагаем, мы можем полностью доказать причинную связь природных процессов, сравнительно невелико по сравнению с числом случаев, в которых мы вообще не в состоянии этого сделать.»
«Наконец, говорится далее в цитируемом отрывке, закон причинности также по существу носит характер чисто логического закона в том смысле, что выводы, вытекающие из него, касаются не действительного опыта, а его представления, и что поэтому он никогда не может быть опровергнут никаким возможным опытом. Ведь если мы где-нибудь потерпим неудачу в применении закона причинности, то из этого не следует, что он ложен, а только то, что мы еще не вполне знаем комплекс причин, связанных с данным явлением».
Внешним объектам, которые интеллект в силу закона причинности выставляет в качестве причин ощущений, он сначала наивно приписывает качества самих ощущений. Объект, вызывающий ощущение света или яркости, он называет «ярким», объект, вызывающий определенное вкусовое ощущение, например, «сладким». Когда в коже возникает определенный комплекс ощущений, мы говорим о наличии твердого предмета и т. д. Поскольку при определенных обстоятельствах ощущения возникают в различных сенсорных областях одновременно или в определенной закономерности, мы приписываем их природу одному и тому же объекту как его различные свойства. Например, человек, обладающий определенным комплексом ощущений света, вкуса и чувства, скажет: у меня в руке красное, сладкое, холодное яблоко.
Не нужно долго ломать голову, чтобы признать, что такие предикаты, как сладость, твердость, краснота и т.д., не могут быть предикатами действительных существ, а принадлежат лишь воображаемым образам внутри воспринимающего субъекта. Если это не кажется вам очевидным, вспомните, что одно и то же яблоко, которое сейчас на вкус преимущественно сладкое, в другой раз покажется вам более кислым, если непосредственно перед этим вы съели сахар. Тело, которое иначе называется красным, может показаться бледно-желтоватым, когда глаз устал от более яркого пурпурно-красного цвета. Одно и то же тело часто кажется теплым на ощупь одной рукой и холодным другой. Приводить другие примеры, наверное, нет необходимости. В целом легко понять, что качества, приписываемые объектам, в значительной степени обусловлены состоянием воспринимающего субъекта, поэтому нет ничего абсурдного в том, что одни и те же объекты кажутся другому субъекту совершенно иными. Если же качество чувственного восприятия действительно обусловлено природой внешней реальности, то она в любом случае будет недоступна нашему познанию, поскольку нам дано только взаимодействие другого и нашего чувства, именно ощущения.
Как я уже говорил, легко понять, что те свойства, о которых мы говорили до сих пор, как цвет, вкус и т.п., не могут быть свойствами вещей-в-себе. Но трудно до конца осознать, что пространственные и временные отношения и все, что с ними связано, движение, жесткость и т.д., не принадлежат вещам независимо от нашего мышления как такового, а что пространство и время это лишь наиболее общие формы представлений, необходимые для конституирования нашего интеллекта. Об этом уже догадывался весьма осведомленный Беркли, но один из интеллектуальных подвигов Канта состоит в том, что он снабдил доказательство аргументом, ничуть не уступающим математическому.
Первая причина доказательства фактически уже содержится в том соображении, которое мы поставили во главу угла. Мы видели, что наш интеллект, руководствуясь присущим ему законом причинности, устанавливает в качестве причины каждого ощущения некий объект. Теперь в самом этом акте этому объекту сразу же отводится место в пространстве и времени; как и идея закона причинности, идеи пространства и времени должны, следовательно, уже существовать в нашем интеллекте до опыта, так как иначе было бы невозможно поместить в него объекты. Это становится наиболее очевидным, если учесть, что уже при первом ощущении, возникающем в сознании новорожденного, точнее, еще не родившегося ребенка, объект, несомненно, помещается в пространство, так что идея пространства уже должна присутствовать, так сказать, в качестве компонента идеи причинности. В самом деле, закон причинности гласит, что никакое изменение не может произойти в одной вещи без того, чтобы на нее не действовала вторая, отдельная от нее вещь. Таким образом, идея причинности уже содержит в себе идею экстернальности, т.е. пространства, а поскольку она, как уже было показано, априорна, то и должна быть таковой. Однако утверждение о том, что восприятие пространства дано априори, не следует понимать так, будто только что пробудившееся сознание уже ориентируется в этом пространстве и способно точно определить каждому понятию его правильное место в нем. Только представление о пространстве в целом уже есть, поскольку объект представляется как внешний.
Второе основание доказательства, которое особенно подробно разрабатывает Кант, заключается в том, что мы познаем свойства пространства и времени a priori, т.е. независимо от всякого опыта, что было бы невозможно, если бы пространство и время были чем-то существующим вне нашей способности восприятия. То, что и сегодня находятся серьезные мыслители, объявляющие науку о пространстве и времени, т.е. математику, наукой опыта, показывает, насколько трудно избавиться от предрассудка, что пространство и время это атрибуты вещей самих по себе.
Опять же Джон Стюарт Милл в своей системе дедуктивной и индуктивной логики, которая по праву стала столь известной, пытается доказать, что аксиомы геометрии являются эмпирическими утверждениями. Но если внимательнее присмотреться к его доводам, то можно обнаружить скрытую в них уступку в том, что понятие пространства является априорным. В 5-м параграфе 5-й главы он заявляет:
«Основание геометрии, таким образом, опиралось бы на непосредственный опыт, даже если бы опыты (которые в данном случае сводятся лишь к внимательному созерцанию) производились только с тем, что мы называем нашими представлениями, т.е. не с фигурами в нашем уме и не с внешними объектами. Во всех системах экспериментов мы берем некоторые предметы для того, чтобы они служили представителями всех тех, которые на них похожи; и в данном случае условия, позволяющие реальному предмету быть представителем своего класса, полностью (!) выполняются предметом, который существует только в нашем воображении. Поэтому, не отрицая возможности того, что, просто думая о двух прямых линиях и не видя их, мы можем верить, что они не могут заключать в себе пространство, я утверждаю, что мы верим в эту истину не только на основании нашего воображаемого видения, но и потому, что мы знаем, что воображаемые линии выглядят точно так же, как реальные, и что мы можем делать выводы от них к реальным линиям с такой же уверенностью, как от одной реальной линии к другой реальной линии».
Разве не все уступлено этими словами? Действительно, самый откровенный материалист, который в простоте своей принимает наши представления за верные образы вещей, никогда не станет утверждать о реально эмпирическом представлении, что оно полностью охватывает свой объективный предмет, так что, не допустив дальнейшего воздействия предмета на органы чувств, из простого представления, которое так или иначе имеет реально эмпирическое содержание, т.е. содержание, даваемое ощущениями, никогда не может быть закончено, даже если бы это было представление о самой простой капле воды. Более внимательное изучение с помощью органов чувств всегда научит нас чему-то новому и вновь новому, чего мы никогда не могли бы вывести из ранее полученной концепции. Совсем иначе, как признает Милль в процитированных предложениях, обстоит дело с представлениями о пространственных образованиях как таковых. Они уже готовы в нашем сознании, и осязание, рассматривание или прослушивание соответствующего материального объекта не может научить нас чему-либо о пространственных отношениях, что мы не могли бы вывести из этой идеи в любом случае.
Думаю, отсюда ясно, что наши знания о свойствах пространства и границах его частей не являются эмпирически приобретенными, а основаны на изначальной природе нашего рассудка. Конечно, это не означает, что опыт не играет никакой роли в развитии осознанного знания о свойствах пространства. Опыт, т.е. прежде всего изменяющиеся ощущения, дает возможность и заставляет сознание испытывать потребность прояснить то, что как бы дремлет в нем.
Наконец, весомый аргумент можно выразить в нескольких словах. Все предметы мира можно помыслить, кроме пространства и времени. Отсюда ясно, что они не относятся к вещам вне нас, ибо то, что я совершенно не могу помыслить, должно принадлежать самому мыслящему субъекту.
Если мы ясно осознали, что пространство и время это лишь необходимые формы, в которых вещи могут предстать в качестве объектов для нашего восприятия, то становится ясно, что все остальные предикаты, которые мы приписываем вещам и их отношениям, такие как расстояние, сила, инерция, масса, движение, также субъективно обусловлены природой нашего рассудка, поскольку все эти предикаты основаны на формах восприятия пространства и времени.
Мне кажется, что к этому же выводу можно прийти и другим путем, который, возможно, даже более реален, поскольку не требует отказа от укоренившихся иллюзий на первом этапе. В самом деле, если встать на наивную точку зрения материализма, принимающего за чистую монету, так сказать, чувственный мир, сконструированный разумом, то теперь мы приближаемся к этому чувственному миру с помощью разума, чтобы препарировать его, как это делает естественная наука. Физика вскоре учит нас, что, например, цвета не так уж серьезны, что тело кажется окрашенным в тот или иной цвет в зависимости от того, лучше ли оно отражает тот или иной вид колебаний тонкой среды. Та же наука показывает нам, что непроницаемость основана на силах отталкивания, на тепловом воздействии малых, очень быстрых движений мельчайших частиц друг на друга. Химия показывает даже, что самое однородное тело состоит из бесчисленного множества разнородных частей, которые под действием сил поддерживаются в равновесии в определенных положениях. Если довести естествознание до конца, то на наших глазах материя распадается на атомы, т.е. на абсолютно нерастяжимые эффективные точки, рассеянные в пространстве, которые своим движением и взаимным влиянием друг на друга порождают все явления.
Воздействие атомов друг на друга или их силы это только силы движения, притяжения или отталкивания, т.е. два атома имеют тенденцию либо приближаться друг к другу, либо удаляться друг от друга. Этим фактически исчерпывается вся сущность атома. Атом, в сущности, есть не что иное, как система бесконечно многих направлений, которые, подобно направлениям пучка лучей, пересекаются в одной точке, и действие двух таких систем имеет только один геометрический смысл, а именно: общая точка пересечения одной системы стремится приблизиться к точке пересечения другой или удалиться от нее.
Но нет ли в точке пересечения чего-то особенного? Ведь именно в ней, согласно общепринятой точке зрения, находится сам атом. Конечно, правильнее было бы понимать под атомом всю систему направлений сил и, следовательно, считать, что он присутствует везде в пространстве. В самом деле, разве нельзя сказать, что некоторый атом Солнца присутствует и здесь, на Земле, поскольку здесь он оказывает притягивающее действие, направленное к Солнцу.
На вопрос о том, можно ли найти в общей средней точке направлений сил атома, в центре притяжения или отталкивания, нечто иное, чем просто геометрическое, некоторые, вероятно, ответят, что именно там находится масса атома. Но если присмотреться к понятию массы, то оно тоже сразу же растворяется в чисто геометрических соотношениях. Мы приписываем одному из двух центров сил во столько раз большую массу, чем другому, во сколько раз меньшая скорость возникает в нем при взаимном действии, чем в другом. Например, мы приписываем Солнцу в 319 000 раз большую массу, чем Земле, потому что взаимное притяжение этих двух центров действия придает Солнцу за одну секунду в 319 000 раз меньшую скорость, чем Земле. То, что относится к общей массе крупнейших атомных комплексов, естественно, относится и к массе отдельного атома.