Поэтому мы мертвой хваткой держимся за коллекцию видеокассет, неиспользуемые телефоны-раскладушки, джинсы на несколько размеров больше, не пытаясь подарить всему этому вторую жизнь или переработать, а только складируя вместе с другими нетронутыми запасами. По мере расширения собраний наши подвалы, шкафы и чердаки превращаются в чистилища для хлама, до отказа забитые не нашедшими применения пожитками.
Многие наши вещи уже вышли из употребления, и, может, именно отсутствие применения и есть тот решающий сигнал к тому, что мы должны с ними расстаться. Меняется окружающий мир, а вместе с ним наши потребности, желания и технологии. Предметы, что повышают качество нашей жизни сегодня, завтра окажутся бесполезными. Отсюда следует, что мы должны быть готовы отпускать что угодно, даже инструменты, служащие хорошую службу в настоящий момент. Ведь если мы сможем отпустить заброшенные вещи, они найдут временный новый дом, где будут выполнять свою функцию, вместо того чтобы собирать пыль в домашних мавзолеях.
В достаточно долгой перспективе устаревает все. Через сто лет в мире будут жить новые люди, которые к тому времени давно откажутся от USB-кабелей, iPhone и телевизоров с плоским экраном, избавляясь от прошлого, чтобы высвободить место для будущего. А это значит, что нам следует проявлять особую бдительность, наполняя свою жизнь новыми материальными благами. И такую же бдительность по отношению к вещам следует проявлять, когда эти вещи устаревают, поскольку готовность отпускать является одной из самых зрелых человеческих добродетелей.
Давайте посмотрим, как мы до этого дошли и как нам из этого выбраться.
Переизбыток
Как изменится ваша жизнь к лучшему без излишеств? С этого вопроса начинается простая жизнь. К сожалению, на то, чтобы прийти к нему, у меня, Джошуа Филдса Милберна, ушло тридцать лет.
Я родился в Дейтоне, штат Огайо, на родине авиации и фанк-музыки. Возможно, в недавних новостях вы слышали, что Дейтон превратился в столицу смертей от передозировок[27]. В ретроспективе это кажется странным, но когда я рос, то совершенно не осознавал, что мы были бедны. Бедность представлялась чем-то вроде кислорода: она окружала меня повсюду, но я ее не видел. Она просто была.
В 1981 году, когда я появился на свет на военно-воздушной базе Райт-Паттерсон, моему отцу, служившему врачом в авиации, исполнилось сорок два года. Это был высокий крупный мужчина с седыми волосами и детским лицом. Моя мать, работавшая в то время секретарем, была на семь лет его моложе, хрупкая блондинка с хриплым голосом курильщицы, рожденная под самый конец периода Молчаливого поколения, за несколько месяцев до Хиросимы и Нагасаки.
Изначально можно было бы предположить, что у меня было идиллическое, безбедное среднезападное детство, да? В начале восьмидесятых Дейтон доживал последние дни своей золотой поры до того, как промышленный Средний Запад превратился в так называемый ржавый пояс, до того, как бегство белого населения нанесло городу урон, до того, как опиоидная эпидемия округа Монтгомери разрослась метастазами по обе стороны Грейт-Майами-ривер. В те времена Дейтон называли «Маленький Детройт», и это считалось комплиментом. Производство процветало, у большинства семей было все что нужно, и большая часть жителей видела смысл в своей повседневной жизни.
Но вскоре после моего рождения отец заболел, и наша жизнь начала рушиться. У него диагностировали серьезные заболевания психики шизофрению и биполярное расстройство, которые усугублялись злоупотреблением алкоголя. Еще до того, как я научился ходить, отец начал вести мудреные разговоры и даже выстраивать полноценные отношения с людьми, не существующими в реальном мире. Когда его разум затуманился окончательно, он стал агрессивным и непредсказуемым. Мое первое воспоминание об отце связано с тем, как он тушил сигарету об обнаженную грудь моей матери в нашем доме в дейтонском районе Орегон. Тогда мне было три года.
Мы с мамой съехали через год после того, как отец стал распускать руки. Примерно в то же время она начала пить. Мы перебрались в пригород Дейтона, километров на тридцать южнее. Вроде бы прелестное местечко, не так ли? Пригород. Но в реальности все обстояло с точностью до наоборот. За двести долларов в месяц мы снимали дуплекс, который в буквальном смысле разваливался на части. (Сегодня такие дома заколачивают и готовят к сносу.) Бездомные коты и собаки, вино-водочные магазины и церкви, наркотики, алкоголь и обветшалые дома это не был какой-то особо опасный район, просто бедный.
По мере того как жизнь становилась тяжелее, мама пила все сильнее. Большую часть своего детства я считал, что деньги бывают двух цветов зеленого и белого. Иногда мама продавала наши белые бумажки тогда я не знал, что это были продовольственные талоны, по пятьдесят центов за доллар, поскольку выпивку можно было купить только за зеленые бумажки. На любой постоянной работе она получала минимальную зарплату, если ей вообще удавалось найти постоянную работу. Но нигде она не задерживалась надолго; стоило ей уйти в запой, как она на много дней подряд запиралась в нашей крохотной квартирке, не ела, а только беспробудно пила и безостановочно курила, сидя на грязном темно-сером диване. В доме постоянно воняло мочой, пустыми пивными бутылками и застарелым сигаретным дымом. Я до сих пор ощущаю этот запах.
Каждый раз, когда я включал на кухне свет, по углам разбегались полчища тараканов. Они приходили из соседской квартиры, где жил добрый и одинокий мужчина за семьдесят, ветеран Второй мировой войны. Вещей в его квартире хватило бы на три или даже четыре таких. Он был совершенно не против тараканов, может, потому что видел кое-что похуже, а может, потому что те составляли ему компанию. «Возлюби ближнего твоего», бормотала мать наказ из Матфея 22:39 всякий раз, когда давила таракана тапкой. Когда же она была пьяна, сей наказ трансформировался в «Мочи ближнего твоего». Большую часть детства я полагал, что это два разных библейских отрывка, вроде как противопоставление Старого и Нового заветов.
Мама была ревностной католичкой. Кстати сказать, в двадцать с небольшим она служила монахиней, затем переквалифицировалась в стюардессы, затем в секретари, а затем, когда ей было уже под сорок, стала матерью. Она молилась ежедневно, по несколько раз на день, ее молитвенные четки болтались из стороны в сторону, до тех пор пока на большом пальце правой руки и указательном пальце в никотиновых пятнах не образовывались мозоли. Она вертела четки, раз за разом повторяя «Отче наш», и «Аве Мария», и «Молитву о душевном покое» Анонимных Алкоголиков, прося Бога избавить ее от этой напасти, исцелить ее от этой болезни, ее БОЛЕЗНИ, пожалуйста, Господи, помоги. Но, несмотря на многочисленные молитвы, душевный покой обходил нас стороной.
Мне придется снять ботинки, чтобы сосчитать, сколько раз у нас отключали электричество, что в нашей квартире случалось намного чаще, чем у наших соседей. Но проблем такие отключения особо не доставляли: мы просто тянули удлинитель от соседей и подключали в него телевизор. Когда электричество вырубалось зимой и дома становилось слишком холодно, мы с мамой отправлялись на специальные «ночевки» к разным мужчинам. Дома мама могла проспать весь день напролет, пока я забавлялся с игрушечными солдатиками. Помню, как после игры аккуратно и методично складывал каждую фигурку в пластмассовую коробку, и это было единственное, что я мог контролировать в своем беспорядочном мире. Хорошие парни отправлялись в одну коробку, плохие во вторую, а оружие в третью. Довольно часто некоторым из солдатиков удавалось меняться коробками, переходя из категории плохих в категорию хороших.
Время от времени на ветшающем переднем крыльце, прямо рядом с дырой, образовавшейся из-за отсутствия трех половиц, появлялись пакеты из продуктового магазина. Мама заявляла, что молилась святому Антонию, и тот раздобыл нам еды. Случалось, мы довольно подолгу питались посланными святым Антонием арахисовым маслом и хлебом, а также сладким печеньем и фруктовыми пастилками. В семь лет я свалился с этого сгнившего крыльца. Деревянная половица треснула под весом моего пухлого предподросткового тела, катапультировав меня с метровой высоты прямо лицом вниз. Была кровь, были крики и странная двойная паника: из-за крови, хлеставшей из подбородка, и из-за мамы, которая безучастно сидела на диване, когда я вбежал в дом, весь в слезах, размахивая руками, не зная, что делать. Далее последовала самостоятельная прогулка в пункт первой помощи в трех километрах от дома. Шрамы от того падения остались до сих пор.
НАШИ ВОСПОМИНАНИЯ СОХРАНЯЮТСЯ НЕ В ВЕЩАХ, ОНИ ВНУТРИ НАС.
В первом классе учительница постоянно называла меня не иначе как «беспризорник». Но тогда я не знал, что это значит. После школы я, как правило, приходил домой, открывал дверь и находил маму в отключке на диване, сигарета все еще тлела в пепельнице, сгорев до фильтра и оставив три с половиной сантиметра ровной кучки пепла. Складывалось впечатление, что она не совсем верно интерпретировала понятие «мама-домохозяйка».
Не поймите меня превратно. Моя мать была доброй женщиной, искренней и отзывчивой. Она заботилась о людях и безумно меня любила. И я любил ее. И до сих пор люблю. Я скучаю по ней до такой степени, что постоянно вижу ее во сне. Она не была плохой, просто утратила смысл жизни, и эта пустота породила неутолимую неудовлетворенность.
В детстве я, понятное дело, думал, что отсутствие в нашем доме счастья это результат отсутствия у нас денег. Если я смогу заработать денег, много денег, то стану счастливым. Я не закончу, как моя мать. Я куплю все, что наполнит мою жизнь нескончаемой радостью. Так что, когда мне стукнуло восемнадцать, я бросил колледж, отдав предпочтение низкоквалифицированной работе в крупной компании, и последующие десять лет поднимался по корпоративной лестнице. Встречи ни свет ни заря, звонки поздно ночью, восьмидесятичасовые рабочие недели все что угодно, чтобы «преуспеть».
МАТЕРИАЛЬНОЕ ИМУЩЕСТВО ЭТО ФИЗИЧЕСКОЕ ОТРАЖЕНИЕ НАШЕЙ ВНУТРЕННЕЙ ЖИЗНИ.
К двадцати восьми годам я достиг всего, о чем в детстве мог только мечтать: шестизначная зарплата, роскошная машина, шкафы, полные дизайнерской одежды, огромный дом, в котором туалетов было больше, чем людей. Я был самым молодым директором за 140-летнюю историю компании, отвечающим за сто пятьдесят розничных магазинов в Огайо, Кентукки и Индиане. У меня была куча вещей, которые могли бы заполнить все уголки моей жизни, подчиненной лишь потреблению. Со стороны могло показаться, будто я воплотил американскую мечту.
Осенью 2009 года, в один и тот же месяц, произошли два события, которые вынудили меня поставить под сомнение мои жизненные ценности, умерла моя мать и распался мой брак.
Проанализировав все происходящее, я пришел к выводу, что был слишком зациклен на так называемом успехе и достижениях, и в особенности на многочисленных приобретениях. Может, я и воплотил американскую мечту, но то была не моя мечта. Я, конечно, не назвал бы свою жизнь кошмаром. Она попросту была ничем не примечательной. Как бы ни было странно, мне понадобилось заполучить все, что, как мне казалось, я хотел, чтобы осознать: возможно, я хотел совсем не этого.
Удушающий вещизм
Когда мне было двадцать семь, мама перебралась из Огайо во Флориду, чтобы выйти на пенсию по программе социального обеспечения. Через несколько месяцев у нее диагностировали рак легких 4-й стадии. В тот год я провел с ней много времени во Флориде, пока она проходила курсы химио- и лучевой терапии, наблюдая, как она постепенно угасает, как рак распространяется по ее телу, как она теряет память. Позднее в том же году ее не стало.
После ее смерти мне предстояло нанести в ее дом последний визит на этот раз, чтобы разобраться с имуществом. Я вылетел из Дейтона в Сент-Питерсберг, и по прилете меня ожидала такая гора вещей, что их хватило бы на три дома, но они умудрились уместиться в крошечной маминой квартирке с одной спальней.
Мама не была барахольщицей. Вообще, с ее умением видеть красоту она могла бы стать максималистским дизайнером по интерьерам. Но за шестьдесят пять лет она накопила нереальное количество вещей. Диагноз «патологическое накопительство» ставят менее чем пяти процентам американцев[28], однако это вовсе не означает, что остальные девяносто пять процентов не скупают в избытке. Еще как скупают. И цепляются за собираемые в течение жизни воспоминания. Я точно знал, что так делала моя мама, и понятия не имел, как теперь с ними обойтись.
Так что я поступил, как подобает хорошему сыну: позвонил в службу грузоперевозок U-Haul.
По телефону я попросил самый большой грузовик, какой только у них найдется. Мне нужна была такая большая машина, что пришлось ждать лишний день, пока освободится восьмиметровая фура. В ожидании U-Haul я пригласил нескольких маминых подруг, чтобы те помогли мне разобрать ее вещи. Их было слишком много для одного человека.
Мамина гостиная была заставлена огромной антикварной мебелью и старыми картинами, а количество салфеток не поддавалось пересчету. В кухне моему взору открылись сотни тарелок, чашек, мисок и разномастных кухонных принадлежностей. В ванной нашлось столько гигиенических продуктов, что впору было открывать маленький салон красоты. Глядя на шкаф с бельем, можно было предположить, что кто-то управляет гостиницей из ее квартиры, столько в нем громоздилось разноцветных банных, кухонных и пляжных полотенец, одеял, наволочек и простыней. О, и не заставляйте меня переходить к спальне. Зачем маме были нужны четырнадцать зимних пальто, запихнутых в платяной шкаф? Четырнадцать! Она жила в километре от пляжа! Достаточно будет сказать, что у мамы скопилось очень много вещей. И я понятия не имел, что с ними делать.
Поэтому и поступил так, как подобает хорошему сыну: арендовал бокс для хранения.
Мне не хотелось смешивать мамины пожитки со своими. К тому моменту у меня был свой большой дом и просторный подвал, битком набитый всяким барахлом. И бокс помогал держать под рукой все то, что могло бы мне когда-нибудь понадобиться, в том несуществующем, гипотетическом будущем.
И вот я сижу, упаковываю все вещи, которые принадлежали моей матери. Откинув подзор и заглянув под кровать в стиле королевы Анны, я обнаружил там четыре коробки из-под принтерной бумаги, тяжеленные, старые, перемотанные скотчем. Доставая их одну за другой, я обратил внимание, что все они были пронумерованы жирным черным маркером: 1, 2, 3, 4. Я стоял над коробками, разглядывал их и задавался вопросом, что же в них могло храниться. Я согнулся, закрыл глаза и сделал глубокий вдох. Открыл глаза. Выдохнул.
Пока я открывал коробки, мое любопытство разошлось не на шутку. В коробках обнаружились поделки, тетради и дневники со времен начальной школы с первого по четвертый класс. Поначалу я удивился: «Зачем мама хранила все эти дурацкие бумажки?» Но потом на меня нахлынули воспоминания, и меня осенило: мама цеплялась за кусочек меня. Она цеплялась за все эти воспоминания, что лежали в коробках.
«Но погодите-ка!» вслух произнес я, стоя в пустой спальне, осознав, что мама не открывала эти коробки больше двух десятилетий. Было очевидно, что она не притрагивалась ни к одному из упакованных «воспоминаний», которые помогли мне впервые понять кое-что важное: воспоминания хранятся не в вещах, а в наших сердцах.