Аверьян, зачем боярин нас вызывал с конями, повинность, что ли, какая?.. спросил Ивашка. За нами, кажется, ничего нет такого
В Москву ратных людей повезете
Это опять коней ломать?..
А что слышно, спросил Цыган, придвигаясь, война с кем? Смута?
Не твоего и не моего ума дело. Седой Аверьян поклонился. Приказано повезешь. Сегодня батогов воз привезли для вашего-то брата
Аверьян, не сгибая ног, пошел в сторожку. В зимних сумерках кое-где светило окошечко. Нагорожено всякого строения на дворе было много скотные дворы, погреба, избы, кузня. Но все наполовину без пользы. Дворовых холопей у Волкова было всего пятнадцать душ, да и те перебивались с хлеба на квас. Работали, конечно, пахали кое-как, сеяли, лес возили, но с этого разве проживешь? Труд холопий. Говорили, будто Василий посылает одного в Москву юродствовать на паперти, тот денег приносит. Да двое ходят с коробами в Москве же, продают ложки, лапти, свистульки А все-таки основа мужички. Те кормят
Ивашка и Цыган, стоя в сумерках на дворе, думали. Спешить некуда. Хорошего ждать неоткуда. Конечно, старики рассказывают, прежде легче было: не понравилось, ушел к другому помещику. Ныне это заказано, где велено, там и живи. Велено кормить Василия Волкова, как хочешь, так и корми. Все стали холопами. И ждать надо: еще труднее будет
Завизжала где-то дверь, по снегу подлетела простоволосая девка-дворовая, бесстыдница:
Боярин велел, распрягайте. Ночевать велел. Лошадям задавать избави Боже, боярское сено
Цыган хотел было кнутом ожечь по гладкому заду эту девку, убежала Не спеша распрягли. Пошли в дворницкую избу ночевать. Дворовые, человек восемь, своровав у боярина сальную свечу, хлестали засаленными картами по столу, отыгрывали друг у друга копейки Крик, спор, один норовит сунуть деньги за щеку, другой рвет ему губы. Лодыри, и ведь сытые!
В стороне, на лавке сидел мальчик в длинной холщовой рубахе, в разбитых лаптях, Алешка, сын Ивана Артемьича. Осенью пришлось, с голоду, за недоимку отдать его боярину в вечную кабалу. Мальчишка большеглазый, в мать. По вихрам видно бьют его здесь. Покосился Иван на сына, жалко стало, ничего не сказал. Алешка молча, низко поклонился отцу.
Он поманил сына, спросил шепотом:
Ужинали?
Ужинали.
Эх, со двора я хлебца не захватил. (Слукавил, ломоть хлеба был у него за пазухой, в тряпице.) Ты уж расстарайся как-нибудь Вот что, Алеша Утром хочу боярину в ноги упасть, делов у меня много. Чай, смилуется, съезди заместо меня в Москву.
Алешка степенно кивнул: «Хорошо, батя». Иван стал разуваться, и бойкой скороговоркой, будто он веселый, сытый:
Это, что же, каждый день, ребята, у вас такое веселье? Ай, легко живете, сладко пьете
Один, рослый холоп, бросив карты, обернулся:
А ты кто тут нам выговаривать
Иван, не дожидаясь, когда смажут по уху, полез на полати.
4
У Василия Волкова остался ночевать гость сосед, Михайла Тыртов, мелкопоместный сын дворянский. Отужинали рано. На широких лавках поближе к муравленой печи постланы были кошмы, подушки, медвежьи шубы. Но по молодости не спалось. Жарко. Сидели на лавке в одном исподнем. Беседовали в сумерках, позевывали, крестили рот.
Тебе, говорил гость степенно и тихо, тебе, Василий, еще многие завидуют А ты влезь в мою шкуру. Нас у отца четырнадцать. Семеро поверстаны в отвод, бьются на пустошах, у кого два мужика, у кого трое, остальные в бегах. Я, восьмой, новик* завтра верстаться буду. Дадут погорелую деревеньку, болото с лягушками Как жить? А?
Ныне всем трудно. Василий перебирал одной рукой кипарисные четки, свесив их между колен. Все бьемся Как жить?..
Дед мой выше Голицына сидел,* говорил Тыртов, у гроба Михаила Федоровича дневал и ночевал.* А мы дома в лаптях ходим К стыду уж привыкли. Не о чести думать, а как живу быть Отец в Поместном приказе с просьбами весь лоб расколотил: ныне без доброго посула и не попросишь. Дьяку дай, подьячему дай, младшему подьячему дай. Да еще не берут косоротятся Просили мы о малом деле подьячего, Степку Ремезова, послали ему посулы, десять алтын, едва эти деньги собрали, да сухих карасей пуд. Деньги-то он взял, жаждущая рожа и пьяная, а карасей велел на двор выкинуть Иные, кто половчее, домогаются Володька Чемоданов с челобитной до царя дошел, два сельца ему в вечное владенье дано. А Володька, все знают, в прошлую войну от поляков без памяти бегал с поля, и отец его под Смоленском три раза бегал с поля Так чем их за это наделов лишить, из дворов выбить прочь, их селами жалуют Нет правды
Помолчали. От печи пыхало жаром. Сухо тыркали сверчки. Тишина, скука. Даже собаки перестали брехать на дворе. Волков проговорил, задумавшись:
Король бы какой взял нас на службу в Венецию, или в Рим, или в Вену Ушел бы я без оглядки Василий Васильевич Голицын отцу моему крестному книгу давал, так я брал ее читать Все народы живут в богатстве, в довольстве, одни мы нищие Был недавно в Москве, искал оружейника, послали меня на Кукуй-слободу, к немцам Ну, что ж, они не православные, их Бог рассудит А как вошел я за ограду, улицы подметены, избы чистые, веселые, в огородах цветы Иду и робею и дивно, ну, будто во сне Люди приветливые и ведь тут же, рядом с нами живут. И богатство! Один Кукуй богаче всей Москвы с пригородами
Торговлишкой заняться? опять деньги нужны, Михайла поглядел на босые ноги. В стрельцы пойти? Тоже дело не наживочное. Покуда до сотника доберешься, горб изломают. Недавно к отцу заезжал конюх из царской конюшни, Данило Меншиков, рассказывал: казна за два с половиной года жалованье задолжала стрелецким полкам. А поди пошуми, сажают за караул. Полковник Пыжов гоняет стрельцов на свои подмосковные вотчины, и там они работают как холопы А пошли жаловаться, челобитчиков били кнутом перед съезжей избой. Ох, стрельцы злы Меншиков говорил: погодите, они еще покажут
Слышно, говорят: кто в боярской-то шубе, и не езди за Москву-реку.
А что ты хочешь? Все обнищали Такая тягота от даней, оброков, пошлин, беги без оглядки Меншиков рассказывал: иноземцы те торгуют, в Архангельске, в Холмогорах поставлены дворы у них каменные. За границей покупают за рубль, продают у нас за три А наши купчишки от жадности только товар гноят. Посадские от беспощадного тягла бегут кто в уезды, кто в дикую степь. Ныне прорубные деньги стали брать, за проруби в речке А куда идут деньги? Меншиков рассказывал: Василий Васильевич Голицын палаты воздвиг на реке Неглинной. Снаружи обиты они медными листами, а внутри золотой кожей
Василий поднял голову, посмотрел на Михайлу. Тот подобрал ноги под лавку и тоже глядит на Василия. Только что сидел смирный человек подменили, усмехнулся, ногой задрожал, лавка под ним заходила
Ты чего? спросил Василий тихо
На прошлой неделе под селом Воробьевым опять обоз разбили. Слыхал? (Василий нахмурился, взялся за четки.) Суконной сотни купцы везли красный товар* Погорячились в Москву к ужину доехать, не доехали Купчишко-то один жив остался, донес. Кинулись ловить разбойников, одни следы нашли, да и те замело
Михайла задрожал плечами, засмеялся:
Не пужайся, я там не был, от Меншикова слыхал (Он наклонился к Василию.) Следочки-то, говорят, прямо на Варварку привели, на двор к Степке Одоевскому Князь Одоевского меньшому сыну Нам с тобой однолетку
Спать надо ложиться, спать пора, угрюмо сказал Василий.
Михайла опять невесело засмеялся:
Ну, пошутили, давай спать.
Легко поднялся с лавки, хрустнул суставчиками, потягиваясь. Налил квасу в деревянную чашку и пил долго, поглядывая из-за края чашки на Василия.
Двадцать пять человек дворовых снаряжены саблями и огневым боем у Степки-то Одоевского Народ отчаянный Он их приучил: больше года не кормил, только выпускал ночью за ворота искать добычи Волки
Михайла лег на лавку, натянул медвежий тулуп, руку подсунул под голову, глаза у него блестели:
Доносить пойдешь на мой разговор?
Василий повесил четки, молча улегся лицом к сосновой стене, где проступала смола. Долго спустя ответил:
Нет, не донесу.
5
За воротами Земляного вала ухабистая дорога пошла кружить по улицам, мимо высоких и узких, в два жилья*, бревенчатых изб. Везде кучи золы, падаль, битые горшки, сношенное тряпье, все выкидывалось на улицу.
Алешка, держа вожжи, шел сбоку саней, где сидели трое холопов в бумажных, набитых паклей, военных колпаках и толсто стеганных, несгибающихся войлочных кафтанах с высокими воротниками тегилеях. Это были ратники Василия Волкова. На кольчуги денег не хватило, одел их в тегилеи, хотя и робел, как бы на смотру не стали его срамить и ругать: не по верстке-де оружие показываешь, заворовался
Василий и Михайла сидели в санях у Цыгана. Позади холопы вели коней: Васильева в богатом чепраке и персидском седле и Михайлова разбитого мерина, оседланного худо, плохо.
Михайла сидел, насупившись. Их обгоняло, крича и хлеща по лошадям, много дворян и детей боярских в дедовских кольчугах и латах, в новопошитых ферязях, в терликах, в турских кафтанах* весь уезд съезжался на Лубянскую площадь, на смотр, на земельную верстку и переверстку. Люди, все до одного, смеялись, глядя на Михайлова мерина: «Эй, ты на воронье кладбище ведешь? Гляди, не дойдет» Перегоняя, жгли кнутами, мерин приседал Гогот, хохот, свист
Переехали мост через Яузу, где на крутом берегу вертелись сотни небольших мельниц. Рысью вслед за санями и обозами проехали по площади вдоль белооблезлой стены с квадратными башнями и пушками меж зубцов. В Мясницких низеньких воротах крик, ругань, давка, каждому надобно проскочить первому, бьются кулаками, летят шапки, трещат сани, лошади лезут на дыбы. Над воротами теплится неугасимая лампада перед темным ликом.
Алешку исхлестали кнутами, потерял шапку, как только жив остался! Выехали на Мясницкую Вытирая кровь с носа, он глядел по сторонам: ох, ты!
Народ валом валил вдоль узкой навозной улицы. Из дощатых лавчонок перегибались, кричали купчишки, ловили за полы, с прохожих рвали шапки, зазывали к себе. За высокими заборами каменные избы, красные, серебряные крутые крыши, пестрые церковные маковки. Церквей тысячи. И большие пятиглавые, и маленькие на перекрестках чуть в дверь человеку войти, а внутри десятерым не повернуться. В раскрытых притворах жаркие огоньки свечей. Заснувшие на коленях старухи. Косматые, страшные нищие трясут лохмотьями, хватают за ноги, гнусавя, заголяют тело в крови и дряни Прохожим в нос безместные страшноглазые попы суют калач, кричат: «Купец, идем служить, а то калач закушу»* Тучи галок над церквушками
Едва продрались за Лубянку, где толпились кучками по всей площади конные ратники. Вдали, у Никольских ворот, виднелась высокая трубой соболья шапка боярина, меховые колпаки дьяков, темные кафтаны выборных лучших людей. Оттуда худой, длинный человек с длинной бородищей кричал, махал бумагой. Тогда выезжал дворянин, богато ли, бедно ли вооруженный, один или со своими ратниками, и скакал к столу. Спешивался, кланялся низко боярину и дьякам. Они осматривали вооружение и коней, прочитывали записи, много ли земли ему поверстано. Спорили. Дворянин божился, рвал себя за грудь, а иные, прося, плакали, что вконец захудали на землишке и помирают голодной и озябают студеной смертью.
Так, по стародавнему обычаю, каждый год перед весенними походами происходил смотр государевых служилых людей дворянского ополчения.
Василий и Михайла сели верхами. Цыганову и Алешкину лошадей распрягли, посадили на них без седел двух волковских холопов, а третьему, пешему, велели сказать, что лошадь-де по дороге ногу побила. Сани бросили.
Цыган только за стремя схватился: «Куда коня-то моего угоняете? Боярин! Да милостивый!» Василий погрозил ногайкой: «Пошуми-ка» А когда он отъехал, Цыган изругался по-черному и по-матерному, бросил в сани хомут и дугу и лег сам, зарылся в солому с досады
Об Алешке забыли. Он прибрал сбрую в сани. Посидел, прозяб без шапки, в худой шубейке. Что ж дело мужицкое, надо терпеть. И вдруг потянул носом сытный дух. Мимо шел посадский в заячьей шапке, пухлый мужик с маленькими глазами. На животе у него, в лотке под ветошью, дымились подовые пироги*. Дьявол! покосился на Алешку, приоткрыл с угла ветошь, «румяные, горячие!». Духом поволокло Алешку к пирогам:
Почем, дяденька?
Полденьги пара. Язык проглотишь.
У Алешки за щекой находились полденьги полушка, когда уходил в холопы, подарила мамка на горькое счастье. И жалко денег, и живот разворачивает.
Давай, что ли, грубо сказал Алешка. Купил пироги и поел. Сроду такого не ел. А когда вернулся к саням, ни кнута, ни дуги, ни хомута со шлеей нет, унесли. Кинулся к Цыгану, тот из-под соломы обругал. У Алешки отнялись ноги, в голове пустой звон. Сел было на отвод саней плакать. Сорвался, стал кидаться к прохожим: «Вора не видали?..» Смеются. Что делать? Побежал через площадь искать боярина.
Волков сидел на коне, подбоченясь, в медной шапке, на груди и на брюхе морозом заиндевели железные, пластинами, латы. Василия не узнать орел. Позади верхами два холопа, как бочки, в тегилеях, на плечах рогатины. Сами понимали: ну и вояки! глупее глупого. Ухмылялись.
Растирая слезы, гнусавя до жалости, Алешка стал сказывать про беду.
Сам виноват! крикнул Василий, отец выпорет. А сбрую отец новую не справит, я его выпорю. Пошел, не вертись перед конем.
Тут его выкрикнул длинный дьяк, махая бумагой. Волков с места вскачь, и за ним холопы, колотя лошаденок лаптями, побежали к Никольским воротам, где у стола в горлатной шапке* и в двух шубах бархатной и поверх нагольной, бараньей, сидел страшный князь Федор Юрьевич Ромодановский*.
Что ж теперь делать-то? Ни шапки, ни сбруи Алешка тихо голосил, бредя по площади. Его окликнул, схватил за плечо Михайла Тыртов, нагнулся с коня.
Алешка, сказал, и у самого слезы, и губы трясутся, Алешка, для Бога беги к Тверским воротам, спросишь, где двор Данилы Меншикова, конюха Войдешь, и Даниле кланяйся три раза в землю Скажи Михайла, мол, бьет челом Конь, мол, у него заплошал Стыдно, мол Дал бы он мне на день какого ни на есть коня показаться. Запомнишь? Скажи я отслужу За коня мне хоть человека зарезать Плачь, проси
Просить буду, а он откажет? спросил Алешка.
В землю по плечи тебя вобью! Михайла выкатил глаза, раздул ноздри.
Без памяти Алешка кинулся бежать, куда было сказано.
Михайла промерз в седле, не евши весь день Солнце клонилось в морозную мглу. Синел снег. Звонче скрипели конские копыта. Находили сумерки, и по всей Москве на звонницах и колокольнях начали звонить к вечерне. Мимо проехал шагом Василий Волков, хмуро опустив голову. Алешка все не шел. Он так и не пришел совсем.
6
В низкой, жарко натопленной палате лампады озаряли низкий свод и темную роспись на нем: райских птиц, завитки трав.
Под темными ликами образов на широкой лавке, уйдя хилым телом в лебяжьи перины, умирал царь Федор Алексеевич*.
Ждали этого давно: у царя была цинга и пухли ноги. Сегодня он не мог стоять заутрени, присел на стульчик, да и свалился. Кинулись едва бьется сердце. Положили под образа. От воды у него ноги раздуло, как бревна, и брюхо стало пухнуть. Вызвали немца-лекаря. Он выпустил воду, и царь затих, стал тихо отходить. Потемнели глазные впадины, заострился нос. Одно время он что-то шептал, не могли понять что? Немец нагнулся к его бескровным устам: Федор Алексеевич невнятно, одним дуновением произносил по-латыни вирши. Лекарю почудился в царском шепоте стих Овидия* На смертном одре Овидия? Несомненно, царь был без памяти