Все надзираете за империей?
Вроде того. Как мальчики?
Шикарно. С каждой неделей все больше и все шумнее. На следующий год возьмем их с собой, будут уже достаточно взрослыми.
Дэвид заметил тень, пробежавшую по лицу Сары, и понял, что она подумала про их мертвого сына.
Нужно спешить, чтобы пересесть на поезд до Вестминстера, сказала Айрин. Только поглядите, сколько народу.
Они влились в поток людей, направлявшихся к эскалатору. В густой толпе пришлось убавить шаг до бесшумного топтания. Дэвид вспомнил, как в бытность солдатом он вот так же плелся среди усталых бойцов, ожидавших посадки на корабли, которые эвакуировали английскую армию из Норвегии в 1940 году.
Они свернули к Уайтхоллу. Контора Дэвида располагалась сразу за Кенотафом; прохожие все еще почтительно снимали шляпы, проходя мимо памятника по привычке, хотя таких становилось все меньше: со времени окончания Великой войны минуло уже тридцать четыре года. Небо было серовато-белым, воздух холодным. Дыхание облачками пара срывалось с губ, когда люди, спокойно и уважительно, занимали места за низким металлическим ограждением напротив белого прямоугольника Кенотафа, перед которым выстроились шеренгой полицейские в толстых шинелях. Некоторые были обычными констеблями в шлемах, но многие были сотрудниками вспомогательных частей особой службы, судя по островерхим шапкам и приталенным синим мундирам. Когда в сороковые годы создавали вспомогательные части, для подавления растущего общественного недовольства, отец Дэвида сказал, что они напоминают ему черно-пегих[2], жестоких окопных ветеранов, которых Ллойд Джордж набирал в помощь полиции во время войны за независимость Ирландии. Все были вооружены.
В последние несколько лет церемония изменилась: служащие больше не выстраивались на площади вокруг Кенотафа, загораживая обзор зрителям, а на плиты тротуара за ограждением положили деревянные помосты, чтобы люди могли лучше видеть происходящее. Это было частью того, что премьер-министр Бивербрук назвал «демистификацией события».
Семейству удалось занять хорошее место напротив большого викторианского здания на Даунинг-стрит, в котором размещалось Министерство доминионов, где работал Дэвид. За ограждениями, по трем сторонам пустынной площади вокруг Кенотафа, уже расположились военные и религиозные чины. Офицеры были в парадных мундирах, архиепископ Хедлем, глава оставшейся верной ему части англиканской церкви другая часть откололась из-за его уступок режиму, в роскошном зелено-золотом облачении. Рядом стояли политики и послы, каждый с венком. Дэвид обвел их взглядом. Был тут и премьер-министр Бивербрук с морщинистым, как у мартышки, лицом; уголки его мясистых губ печально обвисли. В течение сорока лет после того как он переехал в Англию из Канады, сопровождаемый шлейфом бизнес-скандалов, Бивербрук строил газетную империю и одновременно занимался политическими хитросплетениями, продвигая идеи свободы предпринимательства, сохранения империи и умиротворения среди широкой публики и государственных деятелей. Мало кто доверял ему, никто не собирался за него голосовать, и после смерти Ллойд Джорджа в 1945 году члены коалиции сделали его премьер-министром.
Лорд Галифакс, премьер-министр, сложивший полномочия после капитуляции Франции, стоял рядом с Бивербруком, возвышаясь над ним на целый фут. Галифакс совсем облысел, его лицо под шляпой казалось мертвенно-бледным, глубоко посаженные глаза с каким-то странным безразличием смотрели поверх толпы. Близ него расположились коллеги по бивербруковской коалиции: министр внутренних дел Освальд Мосли, высокий и прямой, как шомпол; министр по делам Индии Энох Пауэлл, всего лишь сорокалетний, но выглядевший намного старше, с черными усами, мрачный как туча; виконт Суинтон, министр доминионов, начальник Дэвида, рослый, с осанкой аристократа; министр иностранных дел Рэб Батлер, тип с мешковатой жабьей физиономией; лидер коалиционных лейбористов Бен Грин, один из немногих видных лейбористов, восхищавшихся нацистами в тридцатые годы. Когда в 1940 году лейбористы раскололись, Герберт Моррисон возглавил меньшинство, выступившее в поддержку мирного договора и вошедшее в коалицию с Галифаксом, он был из тех политиков, для которых амбиции затмевают все. Но в 1943-м он ушел в отставку, сочтя, как и некоторые другие деятели, вроде консерватора Сэма Хора, что Англия слишком рьяно поддерживает Германию. Все они, получив титул пэра, удалились к частной жизни.
Были здесь и представители доминионов, тоже в темных пальто. Дэвид узнал нескольких верховных комиссаров, с которыми сталкивался по работе, например, коренастого и хмурого Форстера из Южной Африки. Позади них стояли послы других стран, сражавшихся в Великой войне: Роммель из Германии, зять Муссолини Чиано, дипломаты из Франции и Японии, Джо Кеннеди из США. А вот представителя России не было: как союзница Германии, Британия все еще официально находилась в состоянии войны с Советским Союзом, хотя не имела возможности отправить свои войска в гигантскую мясорубку под названием «советско-германская война», которая продолжалась уже одиннадцать лет на фронте протяженностью в тысячу двести миль.
Чуть поодаль группа людей окружала телекамеру для внестудийного вещания здоровенную приземистую штуковину с тянувшимися из нее толстыми проводами, с надписью «Би-би-си» на боку. Рядом с ней виднелась дородная фигура Ричарда Димблби, что-то говорившего в микрофон, хотя Дэвид находился слишком далеко, чтобы расслышать слова.
Сара поежилась и потерла ладони, обтянутые перчатками.
Черт, как холодно. Бедный папа промерзнет до костей, дожидаясь начала марша. Она посмотрела на Кенотаф, голый белый мемориал. Господи, как все печально.
Ну, мы хотя бы знаем, что войны с Германией никогда больше не будет, сказала Айрин.
Глядите, вот она, проговорила Бетти сдавленным от благоговения голосом.
Из Министерства внутренних дел вышла королева. Сопровождаемая королевой-матерью, бабушкой, старой королевой Марией, и несшими венки придворными, она встала перед архиепископом. Милое молодое личико плохо сочеталось с черным одеянием. То было одно из немногих ее появлений на публике с тех пор, как умер ее отец в этом же году. Дэвиду показалось, что королева выглядит усталой и испуганной. Глядя на нее, он вспомнил лицо покойного Георга VI в 1940 году, когда тот ехал по Уайтхоллу в открытой машине рядом с Адольфом Гитлером. Это было во время официального визита фюрера после подписания Берлинского мирного договора. Дэвид тогда поправлялся после полученного в Норвегии обморожения и смотрел церемонию по телевизору: его купил отец, когда Би-би-си возобновила трансляцию, одним из первых на улице. Гитлер, похоже, был на седьмом небе: сияющий, раскрасневшийся, розовощекий. Его мечта о союзе с арийской Британией наконец-то сбылась. Он улыбался и махал молчаливой толпе, король же сидел с застывшим лицом, лишь иногда вскидывая руку, и отклонялся в противоположную сторону. Некоторое время спустя отец Дэвида сказал, что с него хватит, и перебрался к своему брату в Новую Зеландию. Дэвид тоже уехал бы, если бы знал, как все обернется, послав к чертям государственную службу. Слава богу, подумал Дэвид с чувством, что мать не дожила до всего этого.
Сара глядела на королеву.
Бедная женщина, сказала она.
Дэвид покосился на нее.
Зря она позволила сделать из себя марионетку, проговорил он едва слышно.
Разве у нее был выбор?
Дэвид не ответил.
Люди в толпе поглядывали на часы, а когда Биг-Бен начал отбивать одиннадцать ударов, разнесшихся по Вестминстеру, все замолчали, сняли шляпы и шапки. Затем, оглушительно громко среди безмолвия, выстрелила большая пушка, отмечая тот миг, когда в 1918 году смолкли орудия. Все склонили голову в двухминутном молчании, вспоминая о страшной цене, уплаченной Британией за победу в Великой войне, или, как Дэвид, за поражение сорокового года. Две минуты спустя полевая пушка на плацу Конной гвардии выстрелила снова, обозначив конец паузы. Горнист затрубил отбой, похоронный сигнал звучал невыразимо тоскливо и печально. Люди слушали молча, подставив обнаженные головы холоду, лишь изредка раздавался чей-нибудь сдавленный кашель. Всякий раз, присутствуя на церемонии, Дэвид удивлялся, как никто в толпе не расплачется или, памятуя о недавнем прошлом, не упадет с воем на землю.
Замерла последняя нота. Затем под звуки «Похоронного марша», исполняемого оркестром Гвардейской бригады, молодая королева понесла венок из маков, выглядевший непомерно большим для нее, возложила его к Кенотафу, застыла со склоненной головой, потом медленно вернулась на место. Настала очередь королевы-матери.
Слишком молода, чтобы овдоветь, промолвила Сара.
Да.
Дэвид ощутил слабый дымный запах и, подняв взгляд в небо над Уайтхоллом, заметил легкую пелену. Ночью ожидался туман.
Остальные члены королевской семьи также возложили венки, за ними военачальники, премьер-министр и политики, представители правительств стран империи. Цоколь простого, внушительного монумента скрылся под темной зеленью венков с красными маками. После этого немецкий посол Эрвин Роммель, один из участников победоносной кампании 1940 года во Франции, выступил вперед, спортивный, по-военному подтянутый, с Железным крестом на груди, с суровым и печальным лицом. Венок, который он нес, был даже больше, чем у королевы. В центре его на белом фоне была изображена свастика. Возложив венок, Роммель долго стоял, склонив голову, прежде чем отойти. За его спиной ждал своей очереди Джозеф Кеннеди, американский посол, ветеран дипломатической службы. Вдруг позади Дэвида раздался крик: «Долой нацистский надзор! За демократию! Да здравствует Сопротивление!» Что-то пролетело над головами собравшихся и упало у ног Роммеля. Сара охнула. Ступени Кенотафа и полы пальто Роммеля вмиг покрылись красными полосами, и Дэвид подумал было, что это кровь, что кто-то бросил бомбу, но потом увидел, как по ступеням на мостовую скатывается банка с краской. Роммель не шелохнулся. А вот посол Кеннеди в ужасе отпрыгнул. Полицейские схватились за дубинки и пистолеты. Вперед выступил отряд солдат с винтовками на изготовку. Дэвид заметил, что королевских особ торопливо уводят прочь.
Долой нацистов! заорал кто-то в толпе. Мы хотим Черчилля!
Полицейские прыгали через ограждение. Несколько человек в толпе тоже выхватили оружие и лихорадочно оглядывались это были переодетые агенты особой службы. Дэвид притянул к себе Сару. Толпа раздалась, пропуская полицию; справа от них разгорелась стычка. Дэвид видел, как взметнулась дубинка, услышал, как кто-то крикнул, подбадривая констеблей: «Хватайте мерзавцев!»
Господи, что они делают? воскликнула Сара.
Я не знаю.
Айрин поддерживала Бетти, пожилая женщина плакала. Стив взирал на потасовку, мрачный как туча. Говорили все, кто был в толпе, время от времени шум голосов перекрывали громкие выкрики:
Чертовы коммунисты, настучите им по башке!
Они правы, долой немцев!
Английский генерал, худощавый мужчина с загорелым лицом и седыми усами, взял громкоговоритель, поднялся по ступенькам Кенотафа, лавируя среди венков, и призвал всех к порядку.
Их поймали? спросила Сара у Дэвида. Я не вижу.
Да. Похоже, это всего несколько человек.
Проклятая измена! проворчал Стив. Надеюсь, мерзавцев вздернут!
Церемония продолжилась: возложили остальные венки, архиепископ Хедлем провел короткую службу. Он читал молитву, голос его из-за микрофона отдавался странным, слабым эхом:
О Господь, призри нас, пока мы вспоминаем храбрецов, погибших в сражениях за Британию. Мы помним легионы тех, кто пал с тысяча девятьсот четырнадцатого по тысяча девятьсот восемнадцатый год, в той великой и трагической схватке, что оставила отметину на нас всех, здесь и в Европе. Боже, вспомни о боли тех собравшихся, кто потерял дорогих им людей. Даруй им утешение, даруй им утешение.
Затем начался марш. Тысячи солдат многие были уже стариками гордо шагали, шеренга за шеренгой, а оркестр исполнял популярные в годы Великой войны мелодии; каждая колонна возлагала венок. Как всегда, Дэвид и его семья высматривали отца Сары, но так и не увидели его. На ступенях Кенотафа остались красные пятна, свастика Роммеля бросалась в глаза среди венков. Дэвид размышлял о том, что это были за демонстранты. Скорее всего, из какой-то независимой группы пацифистов члены Сопротивления стреляли бы в Роммеля; они перестреляли бы всех нацистов в Британии, если бы не боялись репрессий. В любом случае стоило пожалеть бедолаг, которым предстояло избиение в допросном центре особой службы, а то и в подвале Сенат-хауса, здании, где помещалось германское посольство. Поскольку объектом нападения был Роммель, английская полиция могла передать виновников немцам. Дэвид испытывал чувство бессилия. Он даже не перечил Стиву. Следует оставаться под прикрытием, никогда не выступать из ряда, стараться играть роль образцового гражданского служащего. Особенно с учетом прошлого семьи Сары. Дэвид ощутил приступ беспричинного раздражения против жены.
Его взгляд вернулся к ветеранам. Пожилой мужчина лет шестидесяти, со строгим и вызывающим видом, проходил мимо, гордо выпятив грудь. На одном борту пиджака был ряд медалей, зато на другой красовалась желтая звезда Давида, крупная и блестящая. Евреи предпочитали не выходить на передний план, не привлекать внимания, но этот старик бросил вызов здравому смыслу, выйдя на марш с приметной звездой, хотя мог обойтись маленькой звездочкой в петлице, как и все евреи в то время, очень скромно и по-английски.
Жид! крикнул кто-то.
Ветеран даже ухом не повел, в отличие от Дэвида, которого захлестнула волна гнева. Он отдавал себе отчет, что по закону тоже обязан носить желтую звезду и не может работать в правительственном учреждении, евреям запрещалось занимать подобные должности. Но из всех людей только отец, находившийся в двенадцати тысячах миль от этого места, знал, что мать Дэвида птица редчайшей породы: ирландская еврейка. Теперь в Британии наполовину евреи причислялись к евреям, а за сокрытие своей национальности полагалось бессрочное задержание. Во время переписи 1941 года, когда от людей впервые потребовали указать религиозную принадлежность, он назвался католиком. Так же он поступал всякий раз, когда обновлял удостоверение личности, и во время переписи 1951 года, в которую включили вопрос о том, не был ли евреем кто-нибудь из родителей в первом или втором поколении. И хотя Дэвид старался загонять эти мысли вглубь, иногда он просыпался в страхе посреди ночи.
Остальная часть церемонии прошла без помех. Встретившись с Джимом, отцом Сары, члены семейства отправились в Кентон, где Дэвид и Сара занимали дом в псевдотюдоровском стиле отдельный, но имевший общую стену с соседским домом. Там Саре предстояло накрыть обед для всех. Джим узнал о случае с краской от родственников, хотя и заметил красные пятна на ступенях Кенотафа. Джим почти не говорил о происшествии по пути домой, так же как Сара и Дэвид, зато Айрин и особенно Стив просто кипели от возмущения. Когда они вошли в дом, Стив предложил посмотреть новости и узнать, что там говорят про нападение.