И мне рассказать можно, потому что, если я расскажу ещё кому-то, мне никто не поверит. Потому что я выжил из ума. Фэн вскинул голову: его смех был чистым, нефильтрованным, честным, как у ребёнка. Боишься, что ты тоже выжила из ума, Айми? Ты не сумасшедшая.
Мне задышалось легче.
Уж всяко не более сумасшедшая, чем я.
Мне задышалось тяжелее. В выражении лица дедушки Фэна что-то поменялось:
А вот какая ты есть так это волшебная. Ты можешь проваливаться в фотографии, что означает, что ты способна путешествовать в такие места, куда другие попасть не в силах. В другие времена ты могла бы стать шаманкой.
Шаманы жили в историях. Со стороны дедушки Фэна было безумным называть меня шаманкой, так что я сохранила свой секрет и никогда никому больше в Вечной Весне не рассказывала, что могу падать в фотографии.
Три
Косые закатные лучи проникали в окна, подсвечивая брошенный на полу телефон. Я положила трубку обратно на базу, потом ещё несколько раз набрала номер сестры. Услышала сперва сигнал «занято», а потом тишину. Повесила трубку.
Я взяла камеру с обеденного стола. «Никон», который я купила подержанным, был моим постоянным спутником с первого года учёбы в Колумбийском университете. Я подрабатывала в библиотеке, чтобы позволить себе эту покупку: сто пятнадцать часов расстановки книг по полкам, по сто книг в час. Камера обошлась мне в одиннадцать тысяч пятьсот книг много тысяч слов.
Натянув старый футбольный джемпер Дэвида, я вытащила из сумки катушки с плёнкой.
Моей «тёмной комнате», крошечному чуланчику, время от времени перепадало немного света от лампы накаливания, а время от времени от красной. В глотке застрял металлический привкус. Места в чулане хватало ровно на то, чтобы уместились узкий столик, фотоувеличитель и я. Над головой сушились отпечатки, прицепленные к «кошачьей колыбельке» из металлических клипс и бечёвки.
Я опустила на стол камеру и картриджи, пристроив их среди подносов, реактивов, клипс и фотобумаги.
К стене над столом были пришпилены фотографии, которые я любила больше всего. Снимок Нью-Йорка, который привёл меня сюда. А ещё Йеллоустоунский национальный парк в лунном свете и маленький Дэвид со своим голубем.
Я закрыла дверь и выключила лампочку. Муж соединил её с табличкой «Не беспокоить» на наружной стороне двери так, чтобы надпись загоралась, когда гаснет свет.
Благодаря «Полароидам» я узнала, сколько длится минута. В полной темноте, пока я проявляла плёнку, время растягивалось в воздухе, отзываясь в теле волнением. В отпечатанной же фотографии время замедлялось до полной остановки. Я закрыла глаза не потому, что так стало бы ещё темнее, а потому, что, если моргать, ритм меняется. Когда я опускала веки, темнота становилась моим выбором.
Пальцы нащупали кнопки в задней части камеры и нажали на обратную перемотку. Когда я открыла отсек для плёнки, картридж скользнул мне в руку. Я развернула пленку, опустила в ванночку, прижала и, пока она проявлялась, вдохнула токсичные реактивы.
Включив красный свет, я открыла глаза. Мир размылся, из совершенно чёрного став красным. Окружающие предметы сделались предельно контрастными, и даже чернейшая чернота тени окрасилась багрянцем.
Первое фото было снимком чётко очерченного дерева на восходе. Свет прорывался сквозь крону сзади, отчего всё дерево, казалось, пылало. Один на один с фотографией, я зажала её между ладоней, опустила голову и впитала в себя отпечаток.
Дерево превратилось в пузыри красновато-серых чернил, разбрызганных по бумаге, которые затем соединились в ветви и листья. Тыльной стороной ладони я чувствовала деревянную столешницу, очень твёрдую. Я сосчитала удары сердца. Ничего не произошло. Я шлёпнула по столу рукой.
Каждый свой день я начинала в темноте, проявляя фотографии, которые сделала накануне. И жадно надеялась, желала, молилась получить в итоге ту, в которую смогу упасть. Ту самую, которая наделит все остальные наделит меня, смыслом.
Каждый день я терпела неудачу.
В счастливые дни неудача выгоняла меня на улицу, где я делала новые, лучшие снимки. Пробовала новые плёнки, техники постановки света, объекты.
Но сегодня неудача была просто неудачей.
Я включила обычную лампу. Тёплую, оранжевую.
Следующее фото было снимком маньчжурки в Чайнатауне, которая переводила моё письмо. Фотография оказалась такой размытой, что трещины на асфальте и пятки старухи были просто неразличимы, как будто я снимала из окна весенний ливень. Я коснулась отпечатка пальцами.
Ещё никогда мои снимки не были настолько не в фокусе.
Я пересмотрела тридцать шесть превью на обзорном листе. Первые несколько штук были идеально резкими. Потом была новость о смерти моей матери, и дальше пошло «мыло».
Нахмурившись, я отложила обзорный лист. Открыла корпус камеры и осмотрела всё было в порядке. Я открутила объектив, проинспектировала его с одной и с другой стороны, проверила на наличие царапин или отпечатков пальцев, которые могли бы помешать свету падать на плёнку, как надо. Ничего.
Щёлкнул замок на входной двери, затем послышались тяжёлые шаги. Дверь «тёмной комнаты» отворилась за моей спиной. Запахло корицей и кофе.
На миг чулан затопил дневной свет, и его тут же прикрыли прижатые к моим глазам ладони.
Угадай кто. Дэвид поцеловал меня в ухо.
Я знаю кто. Я отвела его руки от глаз.
У меня хорошие новости.
Я повернулась, и его улыбка увяла.
Эми, что случилось?
Когда я увидела собственное отражение в его глазах, слёзы, которые я так старательно сдерживала вчера, наконец навернулись на глаза.
Мне пришло письмо «ФедЭксом» от Айнары. Я отнесла перевести его вчера в обеденный перерыв. Моя мама умерла.
Он крепко обнял меня.
Она умерла от разбитого сердца. И виновата в этом я.
Дэвид погладил меня по волосам:
Как тебе только могло прийти такое в голову?
Я оттолкнула его на всю длину руки:
От разбитого сердца, Дэвид!
Он снова притянул меня к себе.
Я должна была знать, что она умирает. Как я могла не знать об этом?
Она живёт на другом конце света
Я должна была знать.
Дэвид попытался вывести меня из «тёмной комнаты», но мои ноги приросли к полу.
Ладно, сказал он. Сперва тебе нужен кофе. И тут же исчез, только чтобы вернуться, словно волшебник, со стаканчиком из моей любимой кофейни. Вот.
Я сжала стакан в ладонях, чувствуя, как тепло просачивается в пальцы. Закрыла глаза, отпила, проглотила. Отпила ещё раз.
Дэвид подождал, пока я ополовиню стакан, а затем спросил:
Когда похороны?
Может, уже были. Айнара написала только, что мама умерла. Или, может, она не сказала ничего о похоронах, потому что не хотела, чтобы я приезжала.
Позвони ей.
Я звонила. Отец снял трубку и тут же повесил.
Твой отец что сделал?
Связь в деревне всегда была плохая, но я услышала, как он сказал: «Алло». А потом повесил трубку. Я перезвонила, и никто не ответил. А потом я снова перезвонила, но соединения не было.
Как ты планируешь поступить?
Не знаю! Я просто ужасно зла из-за того, что мы с мамой что прошло столько времени с тех пор, как мы в последний раз виделись. Я не осознавала, сколько всего должна ей сказать.
Я поставила пустой стаканчик на стол в «тёмной комнате». В глазах Дэвида читалось сочувствие, но не понимание.
Я не слышу её голоса. Ты его помнишь?
Ты же знаешь, мы с ней ни разу не разговаривали.
Что за человеком надо быть, чтобы забыть голос собственной матери?
Дэвид вновь заключил меня в объятия:
Да, вы с ней прекратили общаться. Но я уверен, она знала, что ты любишь её. Знала без слов.
Я затрясла головой:
Когда я говорила, что люблю её, она смеялась. А сама сказала мне это только однажды. Мы ругались, и я заставила её произнести эти слова.
Мой будильник запищал.
Чувствуя себя виноватой по многим причинам одновременно, я пошла в спальню и выключила его.
Через полчаса мне надо ехать на работу.
Дэвид схватил меня за руку:
Нет, не надо. Позвони и скажи им, что берёшь отгулы. Чем быстрее ты доедешь домой, тем выше твои шансы попасть на похороны.
Я не могу просто так уйти. У меня куча проектов, которые нужно закончить.
У тебя мать умерла. Дэвид поцеловал мою свободную руку. Они поймут.
До сих пор мысль о поездке в Китай не приходила мне в голову. Я надеялась, что всё дело в шоке, но подозревала, что истинная причина страх. Я боялась того, как меня там примут. Если вообще примут.
С учётом разницы во времени, до одного только Пекина добираться целый день, сказала я. А потом ещё перелёт в Харбин. А потом в Вечную Весну. Два или три дня в один конец и столько же обратно. Плюс какое-то время там. Мне понадобится больше чем пара отгулов.
Ничего страшного. Ты работаешь на это агентство шесть лет и никогда не брала больше одного дополнительного дня к выходным.
Ладно, кивнула я.
Он открыл шкаф и дал мне свой паспорт:
Возьми, сделаешь визы нам обоим.
Я сдвинула брови:
Ты полетишь со мной?
Дэвид и его друг Алекс одновременно получили дипломы инженеров и основали компанию для производства солнечных панелей. Они собирались перевести всех нас с нефтяной энергии на энергию пленённого света. В нашей семье не только я никогда не брала отгулов.
Конечно, я полечу с тобой. Тебя не было рядом, когда она умерла, но, может, мы успеем хотя бы на похороны.
В Китае рабочая неделя длится шесть дней, так что логичнее всего проводить похороны в воскресенье. Если поспешить, возможно, я ещё смогу попрощаться.
* * *
Начиная от самых первых дней своей жизни, что я запомнила, и до пятнадцатого дня рождения я жила в деревне Вечная Весна, что стоит на пересечении трёх границ Китая, Сибири и Северной Кореи. За триста пятьдесят лет до моего рождения маньчжурские племена объединились и завоевали Китай. Китайцы превосходили их числом, так что спустя какое-то время культура завоёванных поглотила завоевателей. В тот период, на который пришлось моё детство, все мы были китайцами.
Наш дом, выстроенный из саманного кирпича, состоял из двух комнат, в которых жили мои мама с отцом, бабушка по матери, моя младшая сестра Айнара и я. Гора Ледяного дракона стерегла нас с севера, а Река историй текла близ восточной стены. Правительство нормировало продукты, так что во дворе мы держали нескольких уток и цыплят, а ещё двух свиней и кроликов.
Дверь открывалась на кухню, а оттуда можно было пройти в гостиную. Эта гостиная полностью соответствовала английскому названию living room: здесь мы буквально жили. Ели, учились, развлекались, спали. Сквозь внутреннюю стену проходила платформа из глинобитного кирпича. На стороне кухни она служила основанием для печи, на которой стояла гигантская вок-сковорода; со стороны же гостиной там была общая кровать, канг, на которой все мы спали бок о бок. Огонь, на котором готовили еду, давал уголья, и они согревали нашу постель.
Наша кошка страстно желала добраться до двух рыбок, плававших в чаше на обеденном столе, наша собака издевалась над кошкой, отец гонялся за собакой, чтобы кошка несильно пострадала, а мама гонялась за отцом, чтобы несильно пострадала собака. Меня по сей день удивляет, что я множество раз видела кошачью лапу, запущенную в миску, но не помню, чтобы хоть одна рыбка пропала.
Когда шёл дождь, мой папа-архитектор забирался на крышу по деревянной лестнице и конопатил протекающие участки. Обсушившись, он рисовал планы зданий из железа и цемента материалов, которых у нас не было. Я понимала, что искусство постоянно, тогда как все прочие вещи мимолётны, и хотела быть художником, как он.
Однажды папа добыл две промышленные флуоресцентные лампы в виде трубок и выскреб молочно-белое покрытие изнутри. Он наполнил трубки водой и подсадил туда молодняк электрических угрей, выловленный в реке. Поставил трубки в дальнем углу гостиной. Вечером, после того как все мы укладывались, кошка заворожённо сидела перед шевелящимися угрями, чьи тела подсвечивались изнутри. Угри были нашим единственным источником электричества.
Каждую осень ветра Восточного моря приносили в Вечную Весну запах йода. Йод дремал в нас, наполнял новыми идеями. Однажды осенним днём моя тётушка Эюн, мамина сестра, приехала из Харбина домой на фестиваль Луны. Она сказала мне, что любовь самая непонятная вещь на свете.
Как и любая маньчжурская девочка, Эюн родилась с чёрными волосами, но, когда она уехала из Вечной Весны в Харбин, сперва учиться, а затем работать, её шевелюра стала красной цвета только что зажжённого огня.
Мы обе знали маньчжурский, но болтали по-китайски, потому что большой мир говорил на этом языке.
Я встретила мужчину. Она вспыхнула, румянец окрасил скулы, разливаясь до самых ушей. Он из провинции Синьцзян и работает со мной на фабрике.
И?
И он славный. Умный. Лучше всех сдал университетские экзамены.
Как и ты.
Я уселась на крылечко дома, зная, что встану с него нескоро. Эюн рассказывала истории куда медленнее моей мамы, взвешивая каждое слово, точно учёный. Приезжала она только на праздники, но я чувствовала себя с ней свободнее, чем с мамиными братьями, которые жили на другом конце деревни.
Тётушка присела рядом со мной, глядя, как свет танцует на поверхности Реки историй.
Он инженер. Специализируется на том, как придавать предметам лучший аэродинамический профиль, чтобы
Что такое «аэродинамический»?
И чему вас только в школе учат?
Мне восемь лет! Когда-нибудь я уеду из дома, как ты, и изучу всё на свете, но ещё не сейчас.
Эюн рассмеялась.
Аэродинамика это когда ветер обдувает предмет, как будто его нет. На тыльную сторону её ладони приземлилась божья коровка, и тетя подняла руку повыше. Видишь, какое округлое и гладкое у неё тело? Вот это аэродинамика.
Так он делает самолёты?
Что-то вроде того.
Она отвела глаза, и я ткнула её в спину:
Он что, урод, или что-то такое?
Он красивый! Волосы на концах завиваются, и они такие длинные, что доходят до воротника, и, когда он поворачивает голову
Ты говорила ему о своих чувствах?
Эюн потрясла головой:
Он первым должен мне признаться.
Я нахмурилась:
А если он ждёт, пока первой признаешься ты?
Это глупо. Он должен понимать, он же умный. Сообразит.
Мм.
Кто и что сообразит? спросила мама за нашими спинами.
Я открыла было рот, но захлопнула с чмоканьем голодной рыбы.
А, не важно. Глядя на меня, Эюн подняла бровь, а затем встала, чтобы уйти в дом.
Я поднялась, чтобы пойти за ней, но мама поймала меня за кисть руки:
Идём, поможешь мне принести морковь.
Подходящей причины увильнуть у меня не было, так что я пошла за матерью во двор, где стоял сарай, выстроенный из монолитных окрестных булыжников, глины и соломы, он служил нам холодильником.
В прежней своей жизни эта дверь, похоже, вела в какую-то комнату. Под расщеплёнными досками проглядывали проблески голубой краски. Стены сарая для лучшей изоляции были присыпаны метровым слоем земли. Мама использовала лопату, чтобы открыть дверь, и открыла её ровно настолько, чтобы мы с ней могли просочиться внутрь.
Первый вздох в сарае всегда заставал меня врасплох: запахи мазаного пола, картошки, риса, чеснока, соли и пряностей сливались в едином аппетитном землистом аромате, от которого у меня каждый раз текли слюнки. По коже пробежали мурашки.
Расскажи мне об этом мужчине.
Он Стоп, о каком мужчине?
О друге моей младшей сестры.
Я принялась играть с прядкой волос:
Нет никакого мужчины
Мать прищурилась. Будь в сарае достаточно светло, она, наверное, выглядела бы грозно. Но голос её был той мелодией, под которую я росла, и он ни за что не мог бы меня напугать.