После этого препоясал Том, так сказать, свои чресла
7
Блаженные
Нищие
Да, нищие. Блаженные нищие
Духом.
Духом. Блаженные нищие духом, ибо они, они
Их
Ибо их. Блаженные нищие духом, ибо их есть царство небесное. Блаженные плачущие, ибо они, они
Уте
Ибо они э
У-Т-Е
Ибо они ут Ой, да не знаю, что они там делают!
Утешатся!
А, утешатся! Ибо они утешатся ибо они утешатся эээ блаженные плачущие, ибо они что они? Почему ты меня не подскажешь, Мэри? От чего ты дразнишь меня?
Ох, Том, ты такой глуповатый мальчик, я вовсе не дразню тебя. Я бы этого не сделала. Ты должен опять приниматься за урок и выучить его. Не обижайся, Том, у тебя получится, и если ты это сделаешь, то я подарю тебе что-нибудь хорошенькое. Будь хорошим мальчиком, ступай, выучи.
Хорошо! Что же это будет, Мэри? Скажи мне.
Не беспокойся об этом, Том. Если я сказала, что это будет что-то хорошенькое, то так оно и будет.
Смотри же, ты обещала, Мэри. Хорошо, я пойду опять сяду и выучу.
И он сел и принялся за урок, но уже с удвоенным любопытством и желанием заполучить подарок, и выучил с такой энергией и блистательным успехом. Мэри подарила ему новенький нож фирмы Барлоу, стоящий двенадцать с половиной центов, и трепет восторга пронизывал всё его тело. По правде, этот нож не может ничего порезать, но он был самый настоящий Барлоу, а в этом было непостижимое величие. Откуда мальчишки Запада взяли, что такое оружие можно подделать, и что от этого они становятся хуже, остаётся загадкой, и, возможно, так будет всегда. Всё же Тому удалось изрезать этим ножом кухонный шкафчик, и он уже принялся за письменный стол, но его позвали одеваться, чтобы пойти в воскресную школу.
Мэри дала ему жестяной таз с водой и кусочек мыла, он вышел на улицу и поставил таз на маленькую скамеечку. Затем он опустил мыло в воду и положил его на прежнее место, засучил рукава, осторожно вылил воду на землю и вошёл на кухню, чтобы вытереть лицо полотенцем, висевшем за дверью. Но Мэри забрала у него полотенце и сказала:
И не стыдно тебе, Том? Ты не должен быть таким скверным мальчиком. Вода тебе ничего не сделает.
Том был слегка сбит с толку. Снова таз наполнили водой, и в этот раз он постоял над ним некоторое время, набираясь храбрости, сделал больший вдох и приступил. Когда он зашёл на кухню, зажмурив глаза и нащупывая полотенце руками, вода и мыльная пена стекали у него по лицу, свидетельствовали о его добросовестных усилиях.
Когда же он вылез из-под полотенца, он был всё ещё неудовлетворен, так как чистое пространство заканчивалось у его подбородка и челюстей, словно маска. Ниже и за этой линией простиралась обширная, не орошённая водой территория, вверху поднимавшаяся на лоб, а внизу ложившаяся тёмной полоской вокруг шеи. Мэри принялась за него сама, и, когда она уже закончила с ним, он стал человеком и братом, с ничем не отличавшейся кожей лица, его мокрые волосы были гладко причёсаны красиво и симметрично лежали кудряшками. (Он тайком выпрямлял их с трудом: он крепко прижимал их к голове, так как считал кудри признаком изнеженности, они наполняли его жизнь горестью). Затем Мэри принесла костюм, который он надевает только по воскресеньям уже в течении двух лет он просто назывался другой парой и это даёт нам возможность понять его гардероб. Мэри привела его в порядок, когда он оделся; она застегнула ему курточку до самого подбородка, отвернула на плечи, почистила щёткой и увенчала его пёстрой соломенной шляпой. Вид у него теперь был приличный и гораздо печальный. Он и чувствовал себя также печально, потому что в одежде и чистоте была какая-то сдержанность, которая его очень раздражала. Он надеялся, что Мэри забудет про обувь, но его надежды разрушились. Она тщательно обмазала их салом, как и положено, и принесла ему. Тут его терпение лопнуло, и он сказал, что он всё время делает, то, что ему не нравится. Мэри ответила на это убедительно:
Прошу тебя, Том, будь хорошим мальчиком.
Тогда он ворча надел ботинки. В скором времени Мэри собралась, и трое детей направились к воскресной школе место, которое Том ненавидел больше всего, но Сиду и Мэри оно нравилось.
Занятия в воскресной школе проходили с девяти до половины одиннадцатого, затем следовала церковная служба. Двое из ребят всегда добровольно оставались послушать проповедь священника, другой же оставался, но причины у него были более серьёзные. Жёсткие скамьи без подушек были высокими и могли вместить около трёхсот человек. Здание было маленькие, неказистое, и на крыше торчало нечто вроде узкого ящика из сосновых досок колокольня. У дверей Том отстал и заговорил с одним из своих приятелей, одетым в воскресный костюм:
Послушай, Билли, у тебя есть жёлтый билетик?
Да.
Что возьмёшь за него?
А что ты предлагаешь?
Кусок лакрицы и рыболовный крючок.
Покажи.
Том показал. Они были в полном порядке и перешли из рук в руки. Затем Том обменял ещё два белых шарика на три красных билета, и какую-то безделушку за пару голубых. Он подстерегал других проходивших мальчиков и скупал у них билетики разных цветов ещё минут десять-пятнадцать. Теперь же он вошёл в церковь вместе с толпой чистеньких и шумных мальчиков и девочек, уселся на своё место и устроил ссору с первым попавшимся мальчиком. Учитель, серьёзный пожилой человек, вмешался; но только он отвернулся, как Том дёрнул за волосы мальчика, сидевшего перед ним, и притворился увлечённым книгой, когда мальчик обернулся; в другого мальчика он уколол булавкой, чтобы услышать звук: Ой! и снова получить выговор от учителя. Впрочем, весь класс был таким беспокойным, шумным и доставляющим хлопот. Когда приходилось отвечать урок, никто не знал своих стихов как следует, и приходилось подсказывать. Но, кое-как они добрались до конца урока, и каждый получил свою награду пару синих билетиков с текстом из Библии. Каждый синий билетик равнялся двум стишкам, прочтённых наизусть; десять синих билетиков равнялись одному красному и могли быть обменены на него; десять красных билетиков один жёлтый; а за десять жёлтых директор давал ученику Библию в простом переплёте (стоившую в эти времена сорок центов). У многих ли из моих читателей хватило бы сил и терпения, чтобы заучить наизусть две тысячи стишков, даже, если бы им была обещана Библия с рисунками Доре? А вот Мэри заработала таким образом уже целых две Библии ценной двухлетнего непосильного труда. А один мальчик, немецкого происхождения, получил уже четыре или пять. Он, однажды, прочёл три тысячи стишков без передышки; это потребовало чересчур сильного умственного напряжения; в этот день он стал считаться идиотом самое большое несчастье для школы, так как в торжественных случаях, перед публикой, директор (по выражению Тома) заставлял его распинаться. Только старшие ученики умели беречь свои билетики и предаваться унылой зубрёжке, чтобы получить заветную Библию. Выдача этого приза было одним из редких и достопримечательных событий. Ученик, заполучивший Библию, делался на этот день великим и славным, что сердце у каждого ученика загоралось по крайней мере на две недели пойти по его стопам. Возможно, что духовный желудок Тома вовсе не нуждался в этой премии, но всё его существо жаждало славы и блеска, связанных с нею.
В надлежащее время директор появился на кафедре с закрытым молитвенником в руках и с указательным пальцем, засунутым между его листами, он попросил внимания. Когда директор воскресной школы произносит свою обычную краткую речь, молитвенник в его руке так же необходим, как певцу лист нот, выступающему на концертной сцене соло. Хотя какая в них надобность, остаётся загадкой: ибо ни в молитвенник, ни в ноты ни один из этих мучеников не заглядывает. Директор был невзрачным человеком лет тридцати-пяти, с песочного цвета бородкой и волос. Он носил тугой стоячий воротник, верхний край которого почти доходил до ушей, а острые кончики загибались рядом с уголками рта ограждение, вынуждавшее его смотреть только вперёд и поворачиваться всем телом, чтобы смотреть куда-нибудь вбок, если этого требовалось. Его подбородок покоился на развевающемся галстуке, который был широким не меньше банкноты, окаймлённый на концах. Носки ботинок по тогдашней моде были сильно загнуты вверх, словно полозья саней. Такого эффекта молодые люди достигали настойчиво и терпеливо, прижав носки к стенке и сидя в такой позе часами. Мистер Волтерс был с виду серьёзным, но сердцем чистым и искренним. Он почитал священные предметы и места и так отделял их от всего грубо-житейского, что он незаметно для самого себя в воскресной школе изменял свой голос, говоря со специальной интонацией, которой вовсе не обладал в будние дни. Он начал свою речь так:
Итак, дети, я попросил бы вас посидеть тихо минутку-две, чтобы вы смогли выслушать меня, как можно внимательнее. Вот, именно так. Вот так должны себя вести хорошие мальчики и девочки. Я замечаю, что одна маленькая девочка смотрит в окошечко, я боюсь, она думает, что я где-то там. Возможно, я нахожусь на одном из этих деревьев, и говорю свою речь каким-нибудь пташкам. (Одобрительное хихиканье). Мне хочется отметить, как мне приятно видеть столько светлых, чистеньких личиков, собранных здесь, чтобы научиться поступать справедливо и правильно.
И так далее, и тому подобное. Нет надобности приводить остальную часть речи. Это часть не меняется, и мы все с ней знакомы.
Последняя треть речи была омрачена боями и другими развлечениями, которые вытворяют некоторые дурные мальчишки. Дети ёрзали и шептались, распространяя по всей аудитории, проникая даже к таким одиноким, непоколебимым утёсам, как Сид и Мэри. Но все разговоры умолкли, как только голос директора стал понижаться, и конец его речи был встречен взрывом немой благодарности.
Шёпот в значительной степени был вызван событием довольно редким появлением посетителей: адвоката Тэтчера, в сопровождении какого-то хилого старика; хорошенького осанистого джентльмена средних лет, с седеющими волосами; величавая дама, которая без сомнений была женой последнего. Дама вела девочку. Тому всё время не сиделось на месте, он чувствовал себя очень неловко, кроме того, его мучали угрызения совести, он не мог глядеть в глаза Эми Лоуренс, не мог выдержать её любящий взор. Но, как только он увидел маленькую посетительницу, его душа преисполнилась блаженства. Он мгновенно начал красоваться, что есть мочи, колотить мальчишек, дёргал за волосы, строил рожицы, словом, делал всё, что может очаровать девочку и заслужить её одобрение. У его ликования была лишь одна неприятность воспоминание об унижении, в том саду у ангела. Но даже этому событию было предначертано смыться в водном блаженстве.
Посетителей пригласили на почётные места, и как только Мистер Волтерс закончил свою речь, он представил их всей школе. Средних лет мужчина оказался важной особой не более, не менее, как окружным судьёй. В целом, это было самое величественное создание, на которое когда-либо смотрели эти дети, задаваясь вопросом, из какого материала он сделан, им не то хотелось услышать, как он рычит, не то боялись, что он может это сделать. Он был из Константинополя, двадцать миль отсюда, так что можно было сказать, что он был путешественником и видел весь мир. Его глаза увидели здание окружного суда, которое, говорят, покрыто железом. Восхищение, вызываемыми подобными мыслями, скрывалось в внушительной тишине, устремлённых на посетителя глаз. Этот был великий судья Тэтчер, родной брат местного адвоката. Джефф Тэтчер немедленно вышел поздороваться на зависть всей школы, чтобы показать, как близко он знаком с великим человеком. Если бы он слышал перешёптывания своих товарищей, то это была бы сладостная музыка для его души:
Посмотри на него, Джим! Он идёт туда. Посмотри же! Он собирается протянуть руку? Он пожимает ему руку! Ого! Тебе бы тоже хотел также, Джефф?
Мистер Волтерс старался проявлять во всём всякого рода официальную почтительность и расторопность: его советы, приказания, замечания о том, о сём и обо всём, что приходило в голову. Библиотекарь также выставлялся, бегая назад и вперёд с охапкой книг, страшно при этом усердствуя, шумя, суетясь. Молоденькие леди-учительницы также выставлялись, мило склоняясь над учениками, которые недавно получили, поднимали красивые угрожающие пальчики на плохих мальчиков и с любовью похлопывали хороших. Молодые джентльмены-учителя выставлялись лёгкими выговорами и другими проявлениями хорошей дисциплины. Большинству из них, обоего пола, вдруг понадобилось что-то в книжном шкафу, который стоял на виду рядом с кафедрой. Они то и дело подбегали к нему (с озабоченным взглядом). Маленькие девочки выставлялись разными способами, а маленькие мальчики выставлялись с таким усердием, что воздух был полон шумом возни и бумажными шариками. А над всем этим стояла фигура великого человека, восседавшего в кресле, озаряя школу горделивой улыбкой, и грелся в лучах собственного достоинства, так, что он тоже выставлялся.
Одного только одного не хватало Мистеру Волтерсу для полного блаженства: он жаждал показать им чудо-мальчика и вручить в качестве приза Библию. Несколько учеников имели пару жёлтых билетиков, но их было недостаточно, он даже опросил своих лучших учеников. Он отдал бы всё, лишь бы вернуть тому немецкому мальчику обратно рассудок.
И в эту минутку, когда все надежды были потеряны, Том Сойер выступает вперёд и предъявляет девять жёлтых и красных билетиков, десять синих, и требует в себе награду Библию! Это был удар среди ясного грома. Мистер Волтерс давно уже махнул рукой на Сойера, и не ожидал, что он сможет получить Библию в ближайшие десять лет. Но разбираться не приходилось: радость была налицо и говорила сама за себя. Итак, Тома возвели на помост, где восседали судья и другие избранники, и само начальство возвестило великую новость. Это было самое ошеломляющее событие последних десяти лет, и впечатление было так глубоко, что новый герой как бы сразу поднялся на одну высоту со знаменитым судьёй, так, что теперь вся школа глазела на два чуда вместо одного. Все мальчики сгорали от зависти, и больше всего мучались те, которые слишком поздно сообразили, что сами же внесли свой вклад в это ненавистное великолепие, продав Тому билетики за те сокровища, которые он приобрёл во время покраски забора. Они презирали себя за то, что их так легко одурачил этот змей-обольститель.
Премия была вручена Тому со всей торжественностью, на какую в ту минуту был способен директор, но его речь не была слишком горяча. Бедняга чувствовал, что здесь кроется какая-то тайна, которая, возможно, не выдержит света. Это было слишком немыслимо, что этот мальчишка смог собрать в своей памяти две тысячи снопов библейской мудрости, когда в неё не может поместиться и дюжина.
Эми Лауренс была горда и довольна, и всячески пыталась это показать, но не получилось, Том не смотрел на неё. Она удивилась, потом немного встревожилась, затем в её душу проникло подозрение, но оно ушло и вернулось обратно. Она наблюдала, беглый взгляд сказал ей очень много её сердце разбилось, она ревновала, злилась, слёзы текли по её щекам, она ненавидела всех, особенно Тома (как она думала).
Тома представили судье, но его язык прилип к гортани, ему было тяжело дышать, сердце трепетало частично от страха перед таким грозным величием, но в основном, потому что это был её отец. Он готов был бы пасть и поклониться перед ним, если бы вокруг было темно. Судья положил руку на голову Тома и прозвал его хорошим малым, а также спросил, как его зовут. Мальчишка запнулся, разинул рот и произнёс:
Том.
О нет, не Том, а
Томас.
Правильно. Я так и думал, что твоё имя немного длиннее. Очень хорошо. Но ведь у тебя же есть ещё и фамилия, так назови нам её.
Скажи джентльмену свою фамилию, Томас, вмешался Волтерс, и, когда говоришь со старшими, произноси слово сэр. Не забывай о манерах.
Меня зовут Том Сойер сэр.
Молодец! Очень хороший мальчик. Славный мальчишка, молодчина. Две тысячи стишков это очень, очень много. Ты никогда не пожалеешь, что взял на себя труд, чтобы выучить их. Знание это самое ценное на свете, это то, что делает человека великим и благородным. Однажды, Том, ты станешь тем самым человеком и будешь смотреть на всё это и скажешь: Всем этим я обязан бесценным урокам в воскресной школе, которую я посещал в детстве, моим дорогим учителям, которые научили меня, прекрасному директору, который поощрял меня, следил за мной и вручил мне эту великолепную Библию, чтобы она всегда рядом со мной это всё благодаря правильному воспитанию! Вот так ты скажешь, Том, и не возьмёшь никакие деньги за эти две тысячи стишков, нет, не возьмёшь. А, сейчас, я надеюсь, что ты возражаешь, если я попрошу тебя рассказать мне и этой леди, что же ты выучил. Нет, не откажешься, потому что мы гордимся детьми, которые любят учиться. Ты, конечно, знаешь все имена двенадцати апостолов. Не назовёшь ли ты нам первых двух?