Сергей Страхов
Киев наш город
Глава 1
Наш район усиленно расстраивается за счет прилегающих к городу сел Михайловская Борщаговка и Беличи. Сносится и застраивается частный сектор на Святошино дома еще царской постройки, раньше бывшие загородными дачами, в отдельных местах сохранивших еще эти дачные и лесные названия: Первая просека, Вторая просека, Третья просека, Четвертая просека, Пятая просека. Вот на Четвертой просеке я и родился.
В этом месте, окруженном дубами в три обхвата, вековыми соснами и огромными киевскими каштанами стояла наша хибара такая же деревянная бывшая дача постройки XIX века с резными филенками, разноцветными ставнями, ранее сдающаяся городским дачникам на лето. После того, как в прошлом веке произошел Октябрьский переворот, дачи у владельцев забрали, кое-кого, на всякий случай, расстреляли. Но хозяев этого дачного городка родовитых тетю Таню и дядю Колю, как их в этом поселении все называли, пожалели, и даже выделили две комнатки с отдельным входом в этом самом дачном комплексе, где они всю оставшуюся жизнь и прожили. Хорошие, спокойные, воспитанные люди. Моя мама их любила и уважала.
Как и всё у нас, неожиданно началась чудовищная война, и началась она не в нашу пользу. Немцы наступали, наши отступали. Через пару месяцев война вплотную приблизилась к Городу. Среди мирного населения началась паника. Первыми, естественно, начали тотальное бегство из города вглубь страны самые большие патриоты, партийные горлопаны и их обслуга. Опустели целые кварталы, в основном на Печерске. Липки, полностью заселенные семьями НКВДистов, стояли совершенно пустые. К тому же тринадцатого сентября пришел приказ о тотальной мобилизации. В этот день в армию забрали более двухсот тысяч мужчин. Город совсем опустел.
У защитников города были талантливые высокие и высшие командиры, которые молниеносно привели своих подчиненных к ужасной катастрофе, несмотря на героизм и самопожертвование рядовых красноармейцев и младших командиров.
Несмотря на фантастическую доблесть моряков Пинской флотилии и Киевского отряда, вынужденных затопить свои суда и сражавшихся, как голодные львы, на суше. Их освободители боялись больше всех остальных.
В боях в Голосеево, в Жулянах, Мышеловке, Гостомеле наши солдаты и матросы оказывали бешеное сопротивление освободителям от коммунизма. Видя, что в лоб город не взять, европейцы спокойно обошли его с юга и северо-востока. Кольцо окружения быстро сжималось.
И тогда решено было бросить город, оставив прикрывать свое бегство ополченцев штатских людей в возрасте и комсомольцев практически детей. Теперь драпали главари защитников так, что побросали даже своих раненных в госпиталях, заведомо зная, что с ними произойдет.
А произошло вот что: Когда немцы заняли город, то в районе «шелкостроевской слободки», где стоял кпп на выезде из города, они набрели на госпиталь с раненными красноармейцами. Решили приспособить госпиталь для своих нужд. А что делать с его обитателями? Долго не думали. За госпиталем вырыли две большие канавы силами самих же раненных. В одну побросали тяжелых, да и забросали землей. Возле второй канавы построили более легких раненных и расстреляли. Даже не добивали тоже забросали землей. Киевляне, проживающие тогда рядом, рассказывали, что там еще несколько дней шевелилась земля. Когда вернулись сбежавшие защитники города, то на месте этих канав построили жилой дом!
И захватчики, и вернувшиеся затем защитники так запугали местное население, что правду удалось узнать только через пятьдесят лет и то только тем, кто этим интересовался.
Во время Киевской операции в плен к фашистам попало около полумиллиона красноармейцев. Они умирали от голода, непосильной работы, издевательств и избиений в концентрационных лагерях на Керосинной; в Дарнице, где погибло не менее сто двадцати тысяч красноармейцев; на Сырце, где погибло двадцать пять тысяч наших солдат.
Справедливости ради заметим, что не все так быстро драпали от немцев. Героическая 5-я армия, под командованием генерала Потапова, погибала под Киевом в окружении, но продолжала сражаться до тех пор, пока немцы не вышли к самой Москве, а раненного генерала Потапова немцы взяли в плен.
Когда доблестная Красная армия отступила из Киева, то на произвол судьбы было оставлено и около четырехсот тысяч мирных граждан, не успевших эвакуироваться. Брошенными оказались те, кто не работал на важных предприятиях и не был квалифицированным рабочим выше третьего разряда, не являлся членом семей работников НКВД, ЦК, командного состава и партийных органов, не имел возможности выехать самостоятельно. Ведь советская пропаганда с утра до вечера трезвонила одурманенным людям, что Киев ни при каких обстоятельствах не сдадут вот люди и досидели в городе до последнего, надеясь на доблестных защитников.
Эвакуация происходила на пяти железнодорожных станциях: «Дарница», «Киев-Пассажирский», «Киев-Московский», «Киев-Товарный», «Киев-Лукьяновка». Желающих уехать было много, но не все могли. На вокзалах было все оцеплено и функционировали специальные пропускные пункты. За ограждение пропускали только тех, у кого была бронь, в общей сложности выехали триста двадцать пять тысяч человек.
Правда, многие жители и сами не хотели выезжать из Киева, надеясь на манну небесную от новой немецкой власти. Им очень не повезло. Ведь вместо диких нецивилизованных коммунистов-тиранов в город вошли цивилизованные европейцы.
До войны наша семья проживала на Подоле. Потом европейские друзья в 1941 году наш дом разбомбили. 19 сентября 1941 года, немецкие войска заняли Киев.
Городская управа, наспех собранная из всевозможных предателей, садистов и шпионов, сжалилась над нашей семьей погорельцами. Вместо разбомбленной квартиры бабушке с двумя дочерями моей мамой и ее сестрой Тамарой выделили квартиру на Евбазе, таком же старом Киевском районе, как и Подол. И на том спасибо.
Еды нет, воды нет, денег нет, туалет на улице, но для того чтобы попасть в него, нужно пройти через двор, кишащий голодными злобными крысами, размером с кошку. Питались одним лишь хлебом из каштанов. Управа распорядилась, чтобы жители собирали каштаны и сдавали их на хлебозаводы. Там из них делали хлеб, похожий на мыло, горький, рассыпавшийся, как только затвердеет, и выдавали его по талонам три раза в неделю по двести граммов. Такая вот жизнь. А выживать нужно.
Бабушка вышла замуж за полицая и перебралась к нему на Святошино, в одну из тех самых конфискованных у буржуев дач. Там был приусадебный участок и какая-никакая подкормёжка. Может, оно и неправильно и не патриотично, да и вообще, граничит с предательством. Кто знает? Кто может судить? Те, кто сбежали, бросив сотни тысяч солдат на погибель и столько же мирного населения на голодное вымирание? Я не могу.
Когда вернулись сбежавшие защитники, то бабушку за это чуть не посадили, а полицая Гончаренко отправили в Сибирь, так как хоть человеком он был и неважным, но участия в карательных зверствах не принимал все больше пьянствовал.
Полицай Гончаренко сразу же невзлюбил двух бабушкиных дочерей. Одну мою маму заставил сдать в детдом на Соломенке, организованный в период оккупации городской управой. А ее старшую сестру Тамару вообще выгнал из дому, не пустив даже на порог. Отправил обратно на Евбаз, в пустую квартиру. Бабушка была от него уже беременна и не особенно могла противиться.
Можно представить, что такое детдом в тяжелое военное время? Думаю, что и в послевоенное, и в совсем нетяжелое, жизнь там медом не казалась никому, да еще и для девочки, которой только-только сравнялось десять. В детдоме кормили три раза в день: утром и вечером теплой водичкой коричневого цвета (отвар мелассы), а днем жиденьким кандером, и по кусочку эрзац-хлеба из каштанов. А весной, когда появилась первая крапива, варили зеленый борщ. И это было спасением от голодной смерти.
Мама никогда не рассказывала, как она пережила это время. Я некоторое время даже не знал о такой «страничке» в ее биографии, да, честно говоря, не особо и интересовался. А потом к нам как-то зашла в гости мамина старая подруга, бывшая в Киеве проездом. Мне, в ту пору подростку, совсем не хотелось сидеть за столом с непонятной теткой, которую я видел в первый и, скорее всего, в последний раз в жизни. Но пришлось: такие вопросы у нас в семье не обсуждались гости есть гости, и принять их надо как следует.
После пары рюмок мамина подруга, которую звали Катей, вдруг подперла щеку рукой и, уставившись на меня блестящими, немного пьяными глазами, сказала:
А знаешь, Сереженька, что именно благодаря твоей маме я сейчас вот тут сижу?
Я ничего не понял, а мама нахмурилась.
Что, она тебе ничего не рассказывала? удивилась тетя Катя.
Я покачал головой.
Хлеб у нас забрали, сказала тетя Катя. Пацаны. Они постарше были, и посильнее. Ну и, понятное дело, жрать еще сильнее нас хотели. Мужики, они менее выносливые
Кать, не надо, как мне показалось, сердито ска
зала мама Мужики, они менее выносливые
Тетя Катя качнула головой:
Нет, Зоя, надо. Плохо, что наши дети ничего о нас, своих родителях, не знают
И, махнув рукой, продолжила. Перед моими глазами, как живая, встала картинка. Две девочки в одинаковых казенных платьях непонятного цвета не то линяло-горчичного, не то грязно-серого. Одна постарше, повыше, но очень болезненного вида. Она постоянно кашляет и, вытираясь платком, испуганно заглядывает в него: кто-то сказал, что, возможно, у нее чахотка, и она до спазмов в животе боится увидеть на платке кровь. Вторая поменьше, тоже очень худенькая, но более жилистая, чем подруга. Она постоянно хмурится.
На улице сумрачно. Девочки, прячась и ежесекундно оглядываясь, перебегают двор от тени, отбрасываемой домом, в тень, отбрасываемую старым колодцем, оттуда под старый скрипучий вяз с толстым стволом. Перемещаясь от тени к тени, они добираются до полуразрушенного сарайчика на противоположном конце двора и, еще раз оглядевшись, ныряют в дыру.
В сарайчик в свое время попала бомба и, разумеется, его никто не восстанавливал. Мало того, детдомовские боятся сюда лазить: есть поверье, что здесь «водятся» привидения женщина с мальчиком, которые погибли в этом сарае в момент той самой бомбежки. Кое-кто даже утверждает, что видел этих призраков своими глазами: дородную женщину и худенького мальчика, которого она таскает за руку. Говорят, даже, что мальчик, как только увидит человека, начинает плакать и просить есть.
Но младшая девочка сделала именно здесь свой маленький тайник. Она прячет здесь неведомо, где найденные цветные стеклышки, два цветных лоскута, найденных здесь же, в этом подвале, и большую стеклянную бусину дымчато-голубого цвета. Бусину она захватила из дому прямо перед тем, как ненавистный отчим взял ее за руку, чтобы везти сюда. Бусина напоминала о маме. Девочка некоторое время носила эту бусину на шее, но позже поняла: если она хочет ее сберечь надо спрятать, а то старшие отнимут.
Сюда же, в этот тайник, которым она пользовалась уже более двух месяцев, она приносила и хлеб. Где она брала его старшая девочка не знала, и боялась спросить. Она, эта старшая девочка, вообще была боязлива.
А тайна «лишнего хлеба» была проста: младшая обратила внимание, что работницы кухни вечерами выносят в сумках еду даже при том скудном рационе, который полагался воспитанникам, они ухитрялись что-то стырить. «Отложенные на вынос» продукты складывались отдельно но в общей каморке: на всякий случай. А вдруг кому в голову придёт проверить расход продуктов.
О том, что из кладовки есть выход в подвал никто, кроме младшей девочки, пожалуй, и не знал: детдом переселили в это здание экстренно, после того, как бомбежкой было разрушено прежнее. А младшая девочка, до появления в детдоме старшей, несчастной и растерянной, не слишком-то общалась с кем-то, предпочитая одиночество. Вот и обнаружила сперва подвал, а потом и проход.
Правда, для того, чтобы забраться в люк, приходилось карабкаться по стене, выделывая чудеса акробатики. Но на что только ни способен голодный ребенок, зная, что вот еще немного усилий и можно будет сунуть в рот мягкие терпкие крошки или кусочек сырой свеклы или, на худой конец, лепешку из очисток и свекольной ботвы.
Она не зарывалась: брала только чуть-чуть. Так, чтобы никому в голову даже не пришло заподозрить пропажу. Это чуть-чуть помогло ей выжить паек был настолько скуден, что каждую неделю число воспитанников детдома уменьшалось, как минимум, на один. Она берегла свою тайну, и никто о ней так и не узнал кроме этой самой старшей девочки, Кати, единственной подруги, которая хоть и была старше и выше, но воспринималась
Ешь здесь, строго сказала младшая девочка, протягивая старшей кусочек хлеба и судорожно сглатывая: ей и самой есть хотелось так, что желудок, казалось, свернулся в трубочку.
Старшая жадно сжевала половину и, глубоко вздохнув, протянула остаток младшей:
Это уже сама Младшая, заложив руки за спину, категорично покачала головой:
Ешь, я сказала. Завтра еще будет.
Старшая смотрела на жалкий остаток хлеба.
А можно. А можно, я его с собой заберу? Я перед сном съем.
Младшая покачала головой:
Кто-то увидит
Никто, никто не увидит! горячо зашептала Катя. Я вот в карманчик а потом в постели съем, когда уже свет погасят! У меня, когда ложусь сильнее всего живот крутит!
Младшая вздохнула: она была уверена, что и обнаружат, и заберут, и почти не сомневалась в том, что подруга, припугни ее кто-то из воспитателей, обязательно выдаст, откуда взяла хлеб. Но но жалость оказалась сильнее, и она кивнула:
Можно
Все получилось еще хуже, чем предполагала младшая: Катя, не выдержав спазмов в голодном животе, решила «оприходовать» хлеб раньше, и была замечена, но не воспитателем и не нянькой, а старшими мальчишками, которые славились тем, что отбирали хлеб у тех, кто был послабее.
Они не только хотели есть они хотели знать, откуда взялся «лишний» хлеб. А может, просто хотели поиздеваться рабы часто мечтают завести собственного раба, а те, над которыми издеваются отвести душу и сорваться на еще более слабом. Катя успела сообщить, что хлеб ее, просто от обеда остался, но мальчишки не поверили. В принципе правильно: невозможно представить, чтобы кто-то сумел оставить «на потом» ту скудную пайку, которая выдавалась за обедом.
Но это было не главное. Главное что перед ними была добыча, испуганная, едва трепыхающаяся, боящаяся до коликов в животе, до синих кругов перед глазами
Сейчас ты нам все расскажешь где хлебушек воруешь и как совесть позволяет жрать от пуза, когда другие голодают
Старший из парней, «белоглазый», как его между собой назвали младшие, медленно приближался к едва стоящей на ногах жертве, когда вдруг рядом возникло еще одно существо с косичками маленькое, насупленное и с большим ножом в руках.
Отвали, замороженным голосом сказала младшая девочка.
«Белоглазый» заржал. Эта кроха с ножом что-то более нелепое себе даже сложно было представить. Да он сейчас одним пальцем
Эй, пацаны, вы слыхали?
Ты знаешь, что меня при живой матери сюда заперли? ровным тоном произнесла младшая девочка. Знаешь, почему? Потому что меня друган отчима дорогого изнасиловать попытался а я ему все хозяйство отрезала. Ножик, правда, не этот был, другой, но и этот тоже ничего, острый. Хочешь попробовать?
Что-то в тоне маленькой девочки было такое, что заставило «белоглазого» отступить. К его счастью, кто-то из его банды крикнул:
Бодя, да оставь ты ее! Я что-то такое слыхал! Она и вправду того няньки говорили