После этой капустной похлёбки у меня в желудке чёрт-те что творится и ещё больше есть хочется
Хоть что-то дают, и то спасибо, усмехнулся Чупраков. Могли бы и вовсе не кормить. Сами знаете. Кстати, ненцы капусту совсем не терпят. В Обдорске после восстания, пока шло следствие, под арестом и русские, и ненцы долго сидели, так их одной капустой кормили. Из русаков ни один не помер, а привычные питаться мясом и рыбой самоеды почти все животом маялись и мёрли как мухи.
Я не понимаю, как ненцы вообще умудряются выживать в этом адском краю.
Василий скривился от нового желудочного спазма, достал из кармана кусочек хлеба, оставленный на ужин, закинул в рот и принялся медленно жевать.
Ну, тут вы не правы, возразил Николай. Этот край удивительный, по-своему красивый и очень богатый. Не зря же ещё в старину сюда купцы со всего мира приезжали. Ненцы живут здесь тысячи лет и отлично приспособлены к местным условиям. Это их дом. У них свой образ жизни, своя культура, и без нас они отлично бы обошлись, а вот мы без их Севера теперь уже никак не обойдёмся.
Немного помолчав, Василий со вздохом кивнул:
Да, вы абсолютно правы. Я ещё в тридцать шестом году слышал, что предстоит большая работа по строительству в Западной Сибири. Говорили, что здесь разведаны большие запасы полезных ископаемых и скоро будем строить целые города и заводы в северных широтах. Помню, тогда ещё подумал, что ни за какую зарплату не поеду что-то строить в какие-то необжитые северные края. А вот поди ж ты!..
Николай рассмеялся:
Вот и я когда-то думал, что никогда больше не буду кормить северных комаров!
К вечеру, отдохнув и отоспавшись, народ в бараке заметно оживился. За игровыми досками шли горячие баталии, отовсюду слышались разговоры, в углу у блатных шумно, с прибаутками шлёпали в карты. Когда окна барака заметало снегом больше чем наполовину, дневальный со своим помощником выходили очищать их от снега и попутно расчищать крыльцо. Для бригадников же самой большой проблемой сейчас был поход в туалет. По малой нужде выскочить за барак ещё полбеды, но пробираться по снегу к зданию туалета в обрезанных валенках это было тяжкое испытание. После таких вылазок приходилось долго отогреваться у печи.
Несколько раз в барак заходил Степаныч. Стряхнув с шапки и полушубка снег, он грелся у печки, цепким взглядом осматривая обстановку, потом прохаживался по центральному проходу, заводя, по своему обыкновению, пространные разговоры на разные темы. Общался с блатными, которые как только получали сигнал о появлении в бараке надзирателя, тут же прятали карты. Один такой разговор Степаныча с Климом почему-то очень заинтересовал Чупракова. Василий как раз рассказывал соседу один забавный случай в Крыму, который приключился у них с женой во время медового месяца, как вдруг Николай осторожно, чтобы никто не заметил, дал ему знак замолчать и, не поворачивая головы, стал сосредоточенно к чему-то прислушиваться.
Вот у Колоскова в первом такие сюжеты глаз не оторвать! Против твоих прямо Третьяковская галерея! со смехом говорил Степаныч.
Колос фармазонщик[7], ему без блеску никак, а вору мишура ни к чему! в тон надзирателю весело ответил Клим.
Ну да, ну да покивал Степаныч. Ну, смотрите тут! Не балуйте!
А у меня в госпитале тоже интересный случай был как бы продолжая разговор, стал говорить Николай, когда мимо, ухмыляясь в свои запорожские усы, проходил надзиратель.
О чём это они? шёпотом спросил Василий, когда за серым кардиналом хлопнула входная дверь.
О занавесках, с задумчивым видом ответил Чупраков. Степаныч Климу попенял, что, мол, занавески у него старые, рисунки выцвели, а одна вообще заштопана. Мол, не по статусу как-то, что у Колоса из первого барака красивее
Ну, всё правильно. Клим авторитетный вор, пахан и выше Колоса в их уголовной иерархии стоит, непонимающе нахмурился Василий. И что?
Да так, просто разговор интересный рассеянно, думая о чём-то своём, пожал плечами Николай.
После вечерней проверки и ужина, который состоял из половинной порции жидкой пшённой каши и кипятка, обитатели барака разошлись по своим местам, но спать никто не собирался. За окном всё так же завывала метель, и было ясно, что и завтра на работу выводить не будут.
Василию спать не хотелось, но и разговоры с соседом его порядком утомили. Всё ещё не решив, стоит ли доверять Николаю, он тщательно обдумывал каждое слово, чтобы не сказать чего-нибудь лишнего, а после трёх лет молчания это было очень утомительно, и к вечеру от напряжения стало ломить в висках.
Чупраков тоже не спал, но с разговорами не лез, а только ворочался с боку на бок, иногда дымя самокруткой. Его прогноз по поводу заболевших после работы в ледяной воде к вечеру подтвердился. После вечерней проверки несколько человек из добровольцев пожаловались надзирателю на высокую температуру и сильное недомогание. Степаныч выслушал каждого и велел тем, у кого температура за ночь не пройдёт, утром обратиться в медсанчасть.
Во всех лагерях, где успел побывать Василий Зверев, дни, когда заключённых не выводили на работу, заканчивались одинаково: уголовники от скуки вечером или ночью обязательно устраивали какую-нибудь пакость. То проигравшийся в карты блатарь начинал цепляться к простым работягам с целью забрать что-нибудь из вещей и продолжить игру, то проигравшийся в «Американку»[8], исполняя желание выигравшего, начинал вытворять что-нибудь необычное или даже опасное. Или просто учинялись какие-нибудь разборки, заканчивающиеся, как правило, дракой или поножовщиной. Но здесь, на «Пятьсот первой», к удивлению Василия, ничего такого не произошло. Подручный и правая рука Клима, закоренелый уголовник Матюха, поставил на печку чайник и вызвал одного из бригадников к пахану «трёкать». Пожилой мужчина, по виду типичный интеллигент, кажется, его фамилия была Афонин, поднялся со своего места и послушно пошёл за Матюхой в воровской угол. Во всех лагерях блатари обычно находили какого-нибудь учителя литературы, филолога или просто начитанного человека и заставляли его часами пересказывать им какое-нибудь литературное произведение. Это и называлось на тюремном жаргоне «трёкать». Хорошего рассказчика обычно угощали чаем, хлебом, папиросами.
Закрыв глаза, Василий слушал завывание вьюги за окном, тихие разговоры соседей и провалился в сон.
Следующий день не особенно отличался от предыдущего, только в бараке теперь отовсюду слышался сухой, лающий кашель. Из двадцати добровольцев, работавших в ледяной воде, четырнадцать слегли с сильной простудой. Утром после проверки дежуривший сегодня прыщавый и сутулый надзиратель Агаев, по прозвищу Горбыль, привёл из медсанчасти врача. Лагерный доктор, расконвоированный заключённый, бывший военный врач, осмотрел больных, померил температуру и только покачал головой. За отсутствием лекарств он выписал всем освобождение на три дня от работ, назначил ОП оздоровительное питание, и, пообещав зайти после ужина, удалился. Оздоровительное питание означало, что на период освобождения от работ они будут получать к основному рациону дополнительную порцию каши.
Всё так же свистела за окном вьюга, питание было такое же плохое, и не занятые работой люди, чтобы отвлечься от мыслей о еде, занимали себя настольными играми и разговорами. Но самое скверное, что некоторые бригадники сегодня, чтобы заглушить голод, начинали пить больше воды. В Норильлаге Василий много раз видел, как от слишком большого количества выпитой жидкости у заключённых начиналась водянка. Они быстро распухали, буквально превращаясь в груши, и умирали. Поэтому он стал следить за теми, кто слишком часто подходил к ведру с водой, чтобы, если так продолжится дальше, подойти и объяснить им возможные последствия.
Только к утру пятницы метель начала стихать, и сразу после обеда все бараки вывели на расчистку территории лагеря и железнодорожных путей. Работы было много. На «железке» обстановка была получше. Сильный ветер не давал задерживаться снегу на насыпи, и только на некоторых лесистых участках и у лагеря, где был разъезд, лежали плотно сбитые сугробы.
Последствия непогоды ликвидировали до воскресенья. Первая и вторая бригады под охраной конвоиров, которые, судя по их лицам, последние два дня не просыхали от водки, работали на расчистке путей и дорог. Третья приводила в порядок территорию лагеря. Со дня на день должна была начаться большая оттепель, и, чтобы избежать подтопления зданий, весь снег с территории лагпункта, а также у зданий за периметром был убран, для чего плотникам пришлось срочно изготовить дополнительные носилки для переноски снега.
К вечеру воскресенья лагерь был полностью приведён в порядок, закрепленный за «Глухариным» участок железной дороги расчищен, и в понедельник утром бригады были выведены на работу в обычном режиме. Только третья бригада Сновецкого вышла на работу неполным составом. Из четырнадцати заболевших добровольцев только трое смогли быстро оправиться от простуды и в среду выйти на работу. Пятеро были переведены с воспалением лёгких в лазарет, остальным продлили освобождение от работы до среды четырнадцатого июня.
На установку моста через злополучный ручей ушло пять дней. Вторая бригада уже вернулась с работ в карьере, и все, кто не был занят на установке моста, работали на отсыпке уже по ту сторону ручья, словно муравьи, бегая с тачками по деревянным мосткам. В пятницу шестнадцатого июня по настилу из бруса, уложенного на металлический пролёт, были проложены рельсы, доделаны металлические перила и проведены необходимые испытания. Мостостроитель Гудков всё это время жил в бараке охраны за зоной и ходил на работу вместе с бригадой. В воскресенье вечером на паровозе, который увозил платформу с краном, он отбыл в свою шарашку в лагере «Песчаный».
В эти дни наконец наступило настоящее лето. Под тёплым южным ветром и яркими лучами незаходящего солнца растаял последний снег и всё вокруг, словно в сказке, ожило после долгой зимней спячки. Набухшие почки деревьев выстрелили зелёными росточками, то здесь, то там шумными стайками перелетали с места на место шустрые куропатки, не особенно пугаясь людей, сновали песцы и лисы. В небе то и дело стремительно пролетали птичьи стайки. Воздух был наполнен перемешивающимися запахами прелой травы, оттаявшей болотной тины, хвои и терпким ароматом багульника. Общее настроение портили только горестные вести, приходившие из лазарета. Из пяти добровольцев, попавших туда с пневмонией, четверо так и не смогли оправиться от болезни, а один всё ещё находился в тяжёлом состоянии.
Как и во всех лагерях ГУЛАГа, гробов покойникам в «Глухарином» не делали. Тело укладывали в мешок или оборачивали в старую простыню, увозили на телеге в ближайший лес. Кто-нибудь из заключённых за дополнительную пайку выдалбливал в мёрзлой земле неглубокую яму, в которую и клали одного или сразу несколько покойников. Сверху над могилой ставилась табличка с номером захоронения, а личное дело заключённого отправлялось в архив с пометкой: «Похоронен по 3-й категории, в рубахе и кальсонах».
Глава 4
Муркины боты
Трансполярная магистраль быстрыми темпами всё дальше уходила на Восток, и на работу бригады теперь доставляли по железной дороге. Видимо, по причине того, что пешком теперь ходить далеко было не нужно, некоторые из конвоиров к концу рабочей смены напивались так, что заключённым уже два раза приходилось грузить их в вагон, а потом нести до проходной вместе с оружием. И даже суровый Подгорный не мог ничего с этим поделать. На всех стройках катастрофически не хватало охранников, из-за чего им приходилось работать без выходных и тем более отпусков.
Между второй и третьей бригадой шло активное соревнование за перевыполнение нормы, и обе бригады всеми правдами и неправдами «натягивали проценты». В лагере ходили разговоры, что скоро всех заключённых будут переводить в новый лагпункт, строительство которого уже началось в пятнадцати километрах от «Глухариного». Говорили, что несколько дней назад ночью у последнего построенного моста выгрузили этап, который угнали туда с сухпайком, палатками и инструментом.
В воскресенье восемнадцатого июня после бани всем заключённым выдали летнюю одежду. Кожаные ботинки выдали ещё неделю назад, и теперь очередь дошла и до одежды. Скинув старое, завшивленное тряпьё, рабочие шли мыться и на выходе получали всё новое. Кладовщик с дневальными быстро на глаз подбирали размеры, совали каждому в руки что положено, а уже потом, если кому-то что-то не подходило, заключённые менялись между собой. Среднестатистического роста и телосложения Василий, получив рубаху, фуражку, шаровары, полупальто и всё прочее, что полагалось, за исключением полотенец, переоделся во всё новое и остался доволен. За три года заключения он ещё ни разу не получал такого полного вещевого довольствия, да ещё нужного размера. Зато рослому и широкоплечему Николаю пришлось несколько раз обращаться к кладовщику с требованием обменять выданные не по размеру вещи.
Когда последние двадцать человек вернулись из бани в барак, Альберт с помощником Семёном Марцинкевичем принесли две коробки, выдали каждому по списку полагавшиеся за перевыполнение нормы две продолговатые пачки бийской махорки и сообщили приятную новость:
Замначлага только что сказал, что на следующей неделе к нам в ларёк завезут товар, а в следующее воскресенье выплатят денежное довольствие.
Ну, жизнь вроде налаживается! улыбнулся Зверев и протянул Николаю махорку. Возьмите, пожалуйста, мне она ни к чему.
Чупраков покачал головой и отодвинул протянутые пачки в плотной коричневой бумаге:
Спасибо, Василий Семёнович, но я не возьму. Не курите поменяйте на сахар или хлеб. Продукты важнее, от питания зависит жизнь. К тому же курево у меня есть, и мне этого достаточно.
Возьмите, прошу вас. Я не буду ничего ни у кого выменивать. Просто отдам кому-нибудь, и всё. Пожалуйста, возьмите, мне она действительно ни к чему, он снова протянул махорку.
Ну, если менять не хотите, тогда возьму, наконец согласился Чупраков. Спасибо большое! У меня в камере хранения пустой чемодан хранится, единственное, что сохранилось из моих вещей, пойду положу в него махорку.
В приподнятом настроении Василий улёгся на своё место и, наслаждаясь моментом, закрыл глаза. Первый раз за три года он чувствовал себя так хорошо. Он лежал в тёплом помещении, после бани, в чистой одежде, и его почти не мучил голод. А ещё у него появился товарищ. Он уже отбросил мысль, что Чупраков провокатор, и не опасался, что лагерная администрация задумала избавиться от него, но по привычке всё ещё подбирал слова, общаясь с Николаем, и не заводил разговоры на опасные темы.
Основной темой бесед были, конечно же, зачёты, от которых зависело освобождение и будущая жизнь на свободе. С наступлением тепла тоска по дому ощущалась всё острее. Он написал ещё два письма в Ленинград: одно жене и одно тёще Амалии Петровне с просьбой хоть что-то сообщить об Анечке, но ответа пока ждать было рано.
В целом всё шло хорошо, но две вещи всё же его беспокоили: возможный побег уголовников и грядущий перевод в другой лагерь. О готовящемся побеге они с Николаем больше не говорили, и в поведении блатарей ничего подозрительного больше не замечалось, но печи в бараке всё ещё топились, и гораздо сильнее, чем было нужно для сушки одежды и обуви. Если уголовники всё же сбегут, всю третью бригаду затаскают по допросам и непременно побоями заставят кого-нибудь признаться в сообщничестве и ещё дать показания на соседей. А потом всю оставшуюся бригаду расформируют и отправят туда, откуда уже не возвращаются.