Берт ударил в колокол, и через озеро полетела одна-единственная нота. Потом он заметил, что их уже увидели с острова и наверняка катер за ними уже отправили. Вечер был такой тихий, что слышался рокот мотора.
Над водой звуки далеко слышно, пояснил Берт.
Закат достиг высшей точки. Все видимые объекты вблизи и вдали стали резко очерченными и позолоченными. Лица у всех троих покраснели. Окна далекого дома заполыхали огнем. Через десять минут все поблекло, и пейзаж стал холодным. Трой и Аллейн немного прошлись по берегу; Трой смотрела на дом и думала о находившихся в нем людях. Почувствует ли Изабелла Соммита, что здесь самое подходящее место для демонстрации ее великолепия, и как она будет выглядеть в «удобной студии» с высокими окнами, сама такая яркая, на фоне заката, подобного тому, что только что догорел?
Это самое настоящее приключение, пробормотала Трой.
Знаешь, сказал Аллейн, немного абсурдно, но все это напоминает мне один из викторианских романов Джорджа Макдональда, где персонажи находят зеркало и выходят из этого мира в иной, где живут странные создания и происходят необъяснимые события.
Может бы, задумалась Трой, вход в этот великолепный дом окажется нашей парадной дверью, и мы вернемся в Лондон.
Они заговорили о доме и о том, как сбалансированно возвышаются над пейзажем его башни. Вскоре к пристани подплыл катер, оставляя за кормой расходящийся след на гладкой как шелк воде. Это было большое, дорогое судно. Рулевой вышел из рубки и бросил водителю причальный канат.
Знакомьтесь, Лес Смит, сказал Берт.
Здорово, поздоровался рулевой. Как дела, Берт? Хорошо доехали?
Без проблем, Лес.
Ну и чудненько.
Аллейн помог им уложить багаж. Трой помогли перебраться на катер, и они поплыли обратно.
Трой и Аллейн устроились на корме.
Ну вот, сказал Аллейн. Тебе нравится?
Начало прекрасное. Здесь душераздирающе красиво.
Будем надеяться на удачу, весело сказал он.
II
Возможно, из-за того, что их первый день оказался таким длинным и трудным после перелета из Англии, первый вечер в доме прошел для Трой как во сне.
Их встретили секретарь мистера Рееса и еще один мужчина, смуглый, разодетый словно стюард на корабле, который нес их багаж. Они проводили Аллейнов в их комнату, чтобы те могли «освежиться». Секретарь, моложавый и многословный мужчина с волосами соломенного цвета, пояснил, что мистер Реес говорит по телефону, но встретит их, когда они спустятся; и что остальные переодеваются к ужину, но им можно не беспокоиться, так как остальные «вполне их поймут». Ужин будет через четверть часа. В комнате есть поднос с напитками, и он предлагает гостям ими воспользоваться; и он знает, что они сущие ангелы и простят его, но мистеру Реесу требуются его услуги. Затем он, словно спохватившись, рассыпался в приветствиях, сверкнул улыбкой и удалился. Трой посетила смутная мысль о том, что он невыносим.
Не знаю как ты, сказала она, но я отказываюсь быть «вполне понятой» и собираюсь переодеться. Мне нужно как следует умыться и сменить одежду. И выпить, кстати.
Она открыла свой чемодан, порылась в нем и выудила комбинезон, который, к счастью, был сшит из немнущегося материала. Затем она пошла в ванную, оборудованную словно дворец для короля водопроводчиков. Аллейн переоделся молниеносно в этом он был специалистом и смешал два коктейля. Они сели рядышком на огромной кровати и осмотрелись.
Все это сделал какой-нибудь американский супердизайнер интерьеров, тебе не кажется? сказала Трой, отхлебнув коктейль из бренди с сухим мартини.
Ты считаешь? спросил Аллейн, передразнивая шофера Берта.
Считаю, сказала Трой. Через ковер нужно пробираться, просто так по нему не пройдешь.
Это не ковер. Это примерно двести овечьих шкур, сшитых вместе. Местный колорит.
Мы, конечно, можем сколько угодно хихикать, но давай признаем: все это действительно производит потрясающее впечатление. Но все какое-то нечеловеческое. Вот если бы где-нибудь нашлось что-то потрепанное или неподходящее.
Мы, засмеялся Аллейн. Мы подходим под оба эти определения. Допивай, нам лучше не опаздывать.
Спускаясь на первый этаж, они смогли в полной мере оценить холл с гигантским пылающим камином, с развешанным по стенам смертельным оружием всех видов, с ткаными гардинами в стиле маори и большой полуабстрактной деревянной скульптурой, изображавшей обнаженную беременную женщину с самодовольной усмешкой на лице. Из-за одной из дверей доносились звуки беседы. Один настойчивый мужской голос звучал громче остальных. Последовал взрыв общего смеха.
Боже правый, прошептал Аллейн, да тут собралась целая компания гостей.
В холле стоял смуглый мужчина, относивший в их комнату багаж.
Прошу в гостиную, сэр, безо всякой необходимости сказал он и распахнул дверь.
В дальнем конце длинной комнаты стояла группа из десятка человек, преимущественно мужчин. В центре всеобщего внимания находился персонаж с величавой седой бородой, стриженными ежиком волосами, в бархатном пиджаке с мягким галстуком, в монокле и с цветком в петлице. Он вел себя как опытный raconteur[8], который, сказав mot[9], старается сохранить бесстрастное лицо. Его слушатели едва пришли в себя после приступа веселья. Секретарь с соломенными волосами, державший в руке бокал, даже похлопал пальцами левой руки по запястью правой, изображая аплодисменты. В этот момент он как раз повернулся, увидел Аллейнов и склонился к кому-то, сидевшему на диване, повернутом спинкой к двери.
Ах да, сказал голос, и мистер Реес встал и подошел, чтобы поприветствовать своих гостей.
Он был небольшого роста, смуглый, и с небольшим количеством того, что иногда называют «жирком про запас». Глаза у него были большие, лицо закрытое из тех, которые легко забываются, так как ничего не выражают.
Он пожал чете Аллейнов руки и сказал, как рад принять их в своем доме; обращаясь к Трой, он добавил, что для него честь и привилегия оказать ей гостеприимство. В его речи проскальзывал небольшой американский акцент, но в целом голос, как и сам его обладатель, казался нейтральным. Он официально представил Аллейнов остальным. Рассказчика звали синьор Беппо Латтьенцо; он поцеловал Трой руку. Полный джентльмен, который был похож на оперного тенора, им и оказался это был знаменитый Родольфо Романо. Мистер Бен Руби пошутил: все они знают, что у Трой получится лучше, чем вот это и указал на огромный формальный портрет, изображавший платье Соммиты, увенчанное ее маской. Затем настала очередь потрясающе красивого молодого человека, казавшегося очень встревоженным, Руперта Бартоломью; хорошенькой девушки, чье имя Трой, которую всегда сбивали с толку массовые знакомства, не уловила; и крупной леди с глубоким голосом на диване, которую звали мисс Хильда Дэнси; и, наконец, показался джентльмен с еще более глубоким голосом и веселым загорелым лицом, который объявил, что он новозеландец и что зовут его мистер Эру Джонстон.
Выполнив свой долг хозяина и познакомив между собой гостей, мистер Реес удержал подле себя Аллейна, проследил, чтобы ему налили выпить, отвел его в сторонку и, как заключила Трой по изменившемуся и ставшему очень внимательным выражению его лица, завел с ним серьезный разговор.
У вас был очень длинный день, миссис Аллейн, сказал синьор Латтьенцо с сильным итальянским акцентом. Чувствуете ли вы, что все сигналы времени, тут он быстро повращал пухлыми руками, совершенно перемешались?
Именно так, кивнула Трой. Думаю, это последствия смены часовых поясов.
Приятно будет лечь в постель?
Боже, да! выдохнула она, вынужденная горячо с ним согласиться.
Идите сюда, садитесь. Синьор Латтьенцо повел художницу к дивану, стоявшему поодаль от того, где расположилась мисс Дэнси. Вы не должны начинать рисовать, пока не будете готовы, сказал он. Не позволяйте им заставлять вас.
О, надеюсь, завтра я буду готова.
Я в этом сомневаюсь, а еще больше сомневаюсь в том, что в вашем распоряжении будет ваша модель.
Почему? быстро спросила Трой. Что-нибудь случилось? То есть
Случилось? Это зависит от того, как посмотреть. Он пристально поглядел на нее. Глаза у него были очень живые и блестящие. Вы, очевидно, не слышали о грандиозном событии. Нет? Тогда я должен сказать вам, что послезавтра вечером мы станем слушателями самого первого представления совершенно новой одноактной оперы. Это будет мировая премьера, объявил синьор Латтьенцо чрезвычайно сухим тоном. Что вы об этом думаете?
Я ошеломлена, сказала Трой.
Вы будете еще больше ошеломлены, когда услышите оперу. Вы, конечно, не знаете, кто я.
Боюсь, мне известно лишь, что ваша фамилия Латтьенцо.
Так и есть.
Наверное, мне следовало воскликнуть: «О нет! Неужели тот самый Латтьенцо?»
Вовсе нет. Я скромная личность педагог по вокалу. Я беру человеческий голос и учу его узнавать самое себя.
И вы
Да, я разобрал на части самый выдающийся вокальный инструмент нашего времени, снова собрал его и вернул владелице. Я три года работал как лошадь, и, наверное, я единственный человек, на которого она обращает хоть какое-то внимание в профессиональном смысле. Мне велено быть здесь, так как она желает, чтобы я впал в восторг от этой оперы.
А вы ее видели? Или надо говорить «читали»?
Он поднял глаза к потолку и сделал отчаянный жест.
О боже, пробормотала Трой.
Увы, увы, согласился синьор Латтьенцо.
Интересно, он всегда так неосмотрителен с незнакомцами, подумала художница.
Вы, разумеется, обратили внимание, продолжил он, на светловолосого молодого человека с внешностью средневекового ангела и с выражением душевной муки на лице?
Да, обратила. У него замечательная голова.
Задаешься вопросом, какой дьявол вселил в эту голову мысль, будто она может сочинить оперу. И все же, сказал синьор Латтьенцо, задумчиво глядя на Руперта Бартоломью, я полагаю, что ужас перед премьерным спектаклем, который, без сомнения, испытывает это бедное дитя, не совсем обычного свойства.
Нет?
Нет. Я думаю, он осознал свою ошибку и теперь чувствует себя ужасно.
Но ведь это чудовищно. Это худшее, что может случиться.
Значит, такое может произойти и с художником?
Я думаю, художники еще в процессе работы понимают, что то, что они делают, плохо. Я знаю, что я это понимаю. Наверное, у сочинителей и, судя по вашим словам, у музыкантов нет этого временного промежутка, когда они могут достичь ужасного момента истины. Эта опера и в самом деле так плоха?
Да. Плоха. Тем не менее примерно трижды можно услышать небольшие знаки, которые заставляют сожалеть о том, что ему потакают. Для него ничего не жалеют. Он будет дирижировать.
А вы говорили с ним? О том, что не так?
Еще нет. Сначала я позволю ему услышать эту оперу.
Ох, запротестовала Трой, но зачем же?! Зачем ему проходить через это? Почему просто не поговорить и не посоветовать ему отменить представление?
Во-первых, потому, что Соммита не обратит на это никакого внимания.
А если бы он отказался?
Она поглотила его, бедняжку. Он бы не отказался. Она сделала его своим секретарем, аккомпаниатором, композитором, но главное и самое разрушительное то, что она сделала его своим любовником и поглотила его. Это очень печально, вздохнул синьор Латтьенцо, и глаза его сверкнули. Но теперь вы понимаете, добавил он, что я имею в виду, когда говорю, что Ла Соммита будет слишком engagée[10], чтобы позировать вам, пока все это не закончится. А после она, возможно, будет слишком разъярена, чтобы усидеть на месте хотя бы полминуты. Вчера была первая генеральная репетиция. А послезавтра представление! Рассказать вам об их первой встрече и о том, как все это случилось?
Пожалуйста.
Но сначала вам нужно подкрепиться и чего-нибудь выпить.
И синьор Латтьенцо начал этот интересный рассказ:
Представьте себе! Их первая встреча. Все составляющие для мыльной оперы: странный молодой человек, бледный как смерть и прекрасный как Адонис, с горящими глазами, с кончика носа стекает вода, голодным взором смотрит на свою богиню в час ночи под проливным дождем. Она подзывает его к окну своей машины. Она добра, а вскоре становится еще добрее. И еще добрее. Он показывает ей свою оперу она называется «Чужестранка» и посвящена ей. Поскольку большую часть оперы занимает роль Руфи и едва героиня заканчивает радовать публику одной колоратурой, как начинается следующая, она впечатлена и проявляет благосклонность. Вы, конечно же, знаете ее знаменитое ля третьей октавы?
Боюсь, что нет.
Нет? Выше только достижение, зафиксированное в Книге рекордов Гиннеса. Этот одержимый молодой человек позаботился о том, чтобы включить эту ноту в ее арию. Кстати, должен сказать вам, что, хотя это великолепное создание поет как Царица Небесная, в музыкальном смысле она глупа как пробка.
Да бросьте!
Поверьте мне. Это правда. Перед вами сейчас компания, собранная ради этого фарса огромной ценой. Бас новозеландец и достойный преемник Иниа Те Виата[11]. У него роль Вооза, и поверьте мне, «Чужестранка» для него совершенно неподобающее произведение. Милая Хильда Дэнси на диване будет петь Наоми, у которой в опере лишь один дуэт, горстка речитативов и партия контральто в слабом попурри на тему Bella figlia dellamore[12]. Там к ней присоединяется меццо-сопрано маленькая Сильвия Пэрри, которая как раз сейчас беседует с композитором. Она, так сказать, синьора Вооз. Далее вступает романтический элемент в лице Родольфо Романо это главный сборщик колосьев, который с первого взгляда начинает обожать Руфь. Нечего и говорить, что она доминирует в квартете. Я, наверное, кажусь вам очень черствым? сказал синьор Латтьенцо.
Вы кажетесь мне очень забавным, сказала Трой.
Но язвительным? Да?
Ну возможно, безжалостным.
Если бы мы все были такими
Что?
Безжалостными к Руфи, дорогая.
Ах вот оно что! рассмеялась Трой.
Я очень голоден. Она, как обычно, опаздывает на двадцать минут, и наш добрый Монти смотрит на часы. Нам должны устроить настоящее представление «Запоздалое Появление». Слушайте.
В этот момент послышались музыкальные восклицания, быстро становящиеся все громче.
Приближается небесная пожарная машина, громко объявил синьор Латтьенцо, обращаясь к присоединившемуся к ним Аллейну.
Дверь в холл широко распахнулась, на пороге появилась Изабелла Соммита, и Трой подумала: вот оно. «Воскликните Господу, вся земля!»[13] Вот оно.
Первое, что все замечали в Соммите, были ее глаза. Они были огромные, черные и мрачные, раскосо посаженные на ее белом и гладком лице. Над ними две арки бровей, тонкие, но, если их предоставить самим себе, они станут густыми и грозно встретятся над переносицей. Полная нижняя губа и слегка выступающие зубы с маленькой щербинкой впереди, которая, как говорят, означает склонность легко влюбляться. На ней были бриллианты и бархатное зеленое платье, щедро открывавшее ее знаменитую грудь, сверкавшую словно мрамор.
Все сидящие встали. Аллейн подумал: еще немного, и дамы присядут в низких реверансах. Он взглянул на Трой и узнал на ее лице выражение живого внимания и беспристрастного наблюдения, которое означало, что его жену зацепило.
Мои дороги-и-е! пропела Ла Соммита. Так поздно! Простите, простите. Она обвела всех своим необыкновенно проницательным взглядом медленно, будто лучом маяка, подумал Аллейн, и тут этот взгляд остановился на нем, а потом на Трой.