Очевидно, что Либманну пришлось примириться с дарвинизмом уже более века назад. Он присоединяется к тем критикам теории происхождения, которые, признавая большие достоинства и относительную правоту ее историко-механического подхода, тем не менее приходят к выводу, что она оставляет необъясненной проблему целенаправленного развития. «Даже если, резюмирует он, отдать абсолютную власть борьбе за существование и позволить ей безжалостно уничтожать все непригодное, то и при таком, возможно, самом тщательном изгибе остаются в качестве исходных факторов способность к размножению, наследственность, способность к развитию, без которых не может существовать ни один организм, не может происходить борьба за существование». Но эти факторы являются исключительно и только телеологическими, механически необъяснимыми фактами живой природы, непонятными для физики и химии; весь дарвинизм покоится на телеологических размышлениях. Или, как с эпиграмматической остротой выражает эту мысль Либманн в другом месте: «Дарвинизм это телеология, умеренная борьбой за существование». «Таким образом, непреодолимые пределы каузальной процедуры естественного исследования делают необходимым принципиальное дополнение и продолжение. Вопрос о том, существуют ли особые целевые причины, помимо сил природы, может быть предметом схоластического спора; вопрос о том, что в природе существует целеустремленность, не зависящая от человека и бесконечно превосходящая его искусство, нет. Законы, регулирующие ход природы, и действующие вещества, которые в ней взаимодействуют, имеют такой характер, что восхитительная целесообразность нормальных природных продуктов должна вытекать из них. Механический идеал объяснения и сегодня, как когда-то в античности, сосуществует с учением о субстанциональности формы. Чем точнее вникаешь в механизм природы, тем точнее осознаешь его целесообразность. Даже с точки зрения механической причинности сохраняется разница между большей и меньшей сложностью природных явлений, они образуют «хорошо выстроенную иерархию», лестницу, поднимающуюся от несовершенного и низменного к совершенному и высшему. Результаты современного естествознания вполне укладываются в концептуальную схему метафизики Аристотеля, за исключением того, что в ней добавляется механизм высшего развития, который у Аристотеля еще отсутствовал: Аристотель рассматривает план мира с телеологической точки зрения, естествознание признает средства для реализации плана мира из механизма сил. Слепой механизм этих активных сил находится на службе естественной логики; в глазах рациональной телеологии обе системы система необходимых средств и целей и система причин и следствий совпадают, «как речь, прочитанная вперед, и речь, написанная задом наперед».
Эта технология вместе с обслуживающим ее механизмом проникает в идеальные ценностные суждения человеческого духа. Обыденное представление о природе, конечно же, «коренным образом переворачивается». Возникает мысль, что в основе механизма природы должно лежать нечто исключительно логичное: «Если разум продукт природы, то природа должна обладать разумом», а значит, в своей основе она должна быть чем-то аналогичным человеческому логосу. В этой мысли телеология Либмана достигает своего окончательного завершения. Но в набросанной нами документальной картине появится крен, если, оглядываясь с этой набранной высоты, мы не сделаем оговорку. При всем своем энергичном логическом проникновении в область сверхэмпирического Либман прекрасно осознает свою трансцендентальную исходную точку и поэтому всегда помнит, что наши мысли об основании мира, при полном совпадении их следствий с реально данным миром явленности, в лучшем случае могут содержать не что иное, как необходимый способ, которым абсолютно реальное представляет себя интеллекту специфически человеческой ментальной конструкции. Отсюда вытекает характерный постулат Либмана о «критической метафизике», которая хочет быть не аподиктической наукой, а гипотетическим обсуждением человеческих представлений о природе, причине и связи вещей; ее понятия, соответственно, не онтологические догмы, а выражение логически непротиворечивых интерпретаций опыта. Не всякая метафизическая гипотеза логически совместима с эмпирическими фактами; найти игру необходимых гипотез задача тщательного критического исследования. В этом смысле метафизика как теория предпосылок эмпирически данного остается обязанностью понимания и в то же время, как негласно задействованный авторитет над фундаментальными противоречиями специальных исследований, претендует на звание фундаментальной науки. Насколько каждый читатель, особенно кантиански настроенный, хочет следовать мыслям Отто Либмана как в целом, так и в деталях, он может ответить сам. И каждый теперь может по-своему разобраться, какие компоненты философии Либмана за десятилетия стали общеизвестными, какие до сих пор вызывают споры, и, наконец, с какими он остался относительно один. Несмотря на все изменения и исправления, которым подвергались в последующее время формулировки и трактовки проблем, нельзя справедливо сомневаться в том, что его работа не только в одном отношении была новаторской, но и оставила глубокий след; к каждому из направлений мысли Либмана читатель, вытесненный философскими дискуссиями сегодняшнего дня, сможет добавить множество пояснительных или критических глосс, которые будут свидетельствовать об этом. Тот, кто, оценивая подобное достижение, ориентируется не на степень согласия с собственными взглядами, а на проявленную в нем энергию философской мысли, с радостью отдаст семидесятилетнему юбиляру тот дюйм почтения, который полагается столь проникновенному и всеобъемлющему произведению ума. И это признание будет тем более искренним, что среди заслуг Либмана не всегда выделялась смелость мужественных убеждений, с которой он боролся за близкие сердцу истины, часто вопреки сложившемуся мнению. Поэтому пожизненная борьба Либмана с эмпиризмом особенно четко определила цель его начинаний, о чем мы скажем в заключение его же словами: «Освобождение от чистой фактичности не единственный источник всякой религии и искусства, всякой философии и теории, но главный.»
Гуго Фалькенхайм
1910.
К анализу действительности» «Zur Analysis der Wirklichkeit»
Предисловие к третьему изданию
Тот, кто после продолжительного путешествия достиг высоты, позволяющей осмотреть лежащую под ним землю и пройденный путь, оказывается в положении, аналогичном положению автора книги по отношению к читателю, впервые обращающемуся к ней; он может составить карту и передать ее путешественнику, служащую ему ориентиром и облегчающую принятие решения о том, стоит ли ему отправляться в путь по еще неизвестной ему стране. Такую карту предлагают следующие пролегомены, однако уже здесь, на пороге, следует заранее отметить следующее.
Произведение представляет собой спланированную структуру мысленных маршрутов, идущих от внешнего к внутреннему, от периферии к центру и стремящихся к определенной цели, причем, в меру возможностей предмета, с использованием средств и достижений строгой, точной науки, с тем чтобы как можно яснее вскрыть те высшие пограничные проблемы человеческой мысли, которые, к сожалению, так часто заслоняются непроницаемым словесным покровом.
В частности, сюда относятся и вспомогательные средства того научного знания, которое, помимо логики, является самым строгим из всех, и которое великий Платон прямо признал предварительной ступенью и школой философии, сделав знаменитую надпись на входных воротах своей Академии «Μηδεις αγεωμετητος ειςιτω! Конечно, математика применима далеко не ко всем вопросам философии, но в той мере, в какой она применима, ею необходимо пользоваться. Эта кропотливая работа, проходя от внешнего к внутреннему, наталкивается то тут, то там на неразрешимые, а может быть, и неразрешимые антиномии и алмазно-твердые загадки, чего и следовало ожидать с самого начала ввиду темноты этих проблем, причем некоторые из них являются древними, а также ввиду типичной ограниченности человеческой способности к познанию; Однако она удовлетворяет философский порыв хотя бы тем, что показывает, где проходит резкая граница между знанием и не-знанием, предохраняя нас от некритического смешения гипотез с достоверным знанием и воздвигая защитную стену от самообманов догматического иллюзорного знания.
Однако, как бы ни была необходима доказательная база точных наук и какое бы огромное значение ни придавалось естественным наукам в частности, было бы фундаментальной ошибкой полагать, что с помощью одних только естественных наук можно достичь того, над чем философия работала тысячелетиями. Ведь помимо того, что научные теории подвержены непрерывному историческому изменению, и того, что гуманитарные науки имеют дело с внутренним миром мысли, миром ценностей и оценочных суждений, норм, императивов и идеалов, упорно не желающим вписываться в понятийную систему и немецкую схему естествознания, каждое одностороннее научное построение мира основано на огромном истовом прометее (hysteron proteron).
Тот, кто стоит на чисто эмпирических позициях, видит в человеке лишь продукт природы; Соответственно, если он стремится постичь мир, то начнет с неорганической природы, чтобы затем «осмыслить», как безжизненная или, тем не менее, кажущаяся мертвой материя, сырая физико-химическая субстанция, превращается в живые первоорганизмы, затем поднимается от неощутимого растительного существования к зачатку животного сознания и отсюда, наконец, поднимается до полного дневного света человеческого разума. Нельзя отрицать и относительной оправданности такого взгляда на вещи, если он вообще будет иметь успех. Но человек не только продукт, но и предпосылка эмпирической природы. Как светящийся червяк ночью, мы видим окружающее в собственном свете.
Вся космогония, начиная с первобытной туманности Кант-Лапласа и кончая появлением на свет высших животных, может лишь показать нам, как мир и развитие мира предстают в рамках наших собственных форм восприятия и в интеллектуальной среде нашего собственного сознания, как они представляются человеку, тогда как субъекту иного рода, наделенному другими органами чувств, другими формами восприятия, другим сознанием, они, несомненно, должны представляться совершенно иначе. Именно этот факт, к сожалению, очень часто упускается из виду, как бы часто на него ни указывали великие мыслители. Даже Бэкон Веруламский, пророк чистого опыта и создатель индуктивной логики, высказал предостережение: «Intellectus humanus instar speculi inaequalis ad radios rerum, qui suam naturam Naturae rerum immiscet, eamque distorquet et inficit»; Nov. Organ. I, aphor. XLI.1 *) Поэтому, хотя естествознание и является очень полезным, более того, незаменимым помощником философии, оно отнюдь не является ее первой, самой фундаментальной, самой первоначальной основой.
_______________
*) И человеческий разум подобен ложному зеркалу, которое, неравномерно принимая лучи, искажает и обесцвечивает природу вещей, смешивая с ней свою собственную природу.
С момента выхода в свет первого издания этой работы прошло более двадцати лет, так что у меня было достаточно времени для проверки своих взглядов. С годами это проходит не заметно, а прогресс эмпирических наук, столь стремительный по сравнению с медленным развитием философии, никогда не стоит на месте. Я не нашел никаких оснований для того, чтобы изменить свою точку зрения в целом, основную идею работы и заложенное в ней мировоззрение. В частности, многие главы, посвященные вопросам, которые в последнее время часто обсуждаются, удалось сохранить в первоначальном виде практически без изменений, несмотря на то что литература по ним стала более обширной.
Например, глава «О феноменах пространства», в которой впервые остро поставлен вопрос о соотношении метаметафизики и философской теории пространства; глава «Платонизм и дарвинизм», в которой критически рассматривается не только учение Дарвина, но и новейшая теория дсценденции в целом и освещается ее связь с проблемами метафизики; а также глава «Мозг и дух», в которой впервые поставлена сложная проблема и продемонстрирована очень даже непростая антиномия, о которой столь частые ныне рассуждения о так называемом психофизическом параллелизме странным образом умалчивают, в то время как ни к вопросу об этом параллелизме, ни даже к гораздо более глубокой проблеме соотношения тела и души, просто не придешь, если ее игнорировать. Таким образом, многое осталось неизменным, за исключением незначительных улучшений стилистического и фактического характера. Однако в процессе редактирования третьего издания потребовались многочисленные дополнения и добавления, которые были включены в работу в различных местах, частично в тексте, частично в примечаниях.
Кроме того, следует упомянуть и другие мои работы, появившиеся за это время, а именно» Теория холода» (Страсбург, 1884) и «Размышления и мысли» (т. I, Страсбург, 1899), которыми настоящая работа также дополнена в нескольких направлениях.
В свое время Томас Карлайл в" Sartor Resartns» высказал вполне жан-полевское замечание: «Все предметы подобны окнам, через которые глаз философа смотрит в саму бесконечность»; да и у самого Жан-Поля можно найти немало подобных, только гораздо более причудливых, замечаний. Полагаю, что перед читателем этой работы в его странствиях не раз откроются подобные перспективы, хотя он будет не гоняться за трансцендентным в потемках, а разумно путешествовать по очень твердой и весьма ограниченно-проходимой земле.
Йена, март 1900 г.
Отто Либманн.
Предисловие к четвертому изданию
В связи с возникшей необходимостью появления четвертого издания этой книги следует отметить, что редакция ранее вышедшего третьего издания в целом осталась неизменной. Однако добавлена более обширная серия кратких и емких примечаний и ссылок к работе «Мысли и факты», которая впоследствии была опубликована в виде второго тома. Эти «Мысли и факты» тесно связаны с «Анализом реальности», поэтому читателю будет предложено внимательно рассмотреть одну работу наряду с другой. Обе работы принадлежат друг другу, обе дополняют друг друга, образуя единое целое определенной теоретической и практической идеи философии. В ходе которой, однако, обсуждаются самые разнообразные и далеко отстоящие друг от друга проблемы: от различных видов необходимости до психологических процессов духовной жизни, от механической причинности, от законов пространства и времени до морально-логических требований и свободы мысли, воли и действия, от неизменных сил универсальной природы до хода истории, в развитии общества и человечества.