Я научный работник по физкультуре. Физическая культура это стержень здоровья в нашей стране. Разве мне можно дать мой возраст? Утренняя зарядка способна сделать все: вылечить без лекарств, сделать человека сильным, жизнерадостным. Посмотри на себя в зеркало: какая ты дохлая и спина колесом. Ноги на ширине плеч, вдохнуть! командовала она. Присесть и-и глубокий выдох. Ноги на ширине плеч! продолжала она петь спортивную осанну. Пальцем правой руки достать левое ухо!
А пяткой левой ноги достать правое ухо, дерзила Женя.
Делать зарядку ей было скучно, а бабушка не настаивала. Она устроилась на какую-то ночную работу, и Женя укладывалась без нее. Тамара ложилась рано, ворочалась на неудобной раскладушке, что-то бормотала, иногда вскрикивала в беспокойном сне, Женя пугалась ее, спящую, освобожденные от заколок, разбросанные по серой наволочке волосы Тамары утрачивали угольную черноту, становились дымчатыми, обволакивали еще молодое лицо с толстой кожей и щеточками ресниц. Словно какие-то темные волны качали Тамару и несли ее вдаль. Женя, зарабатывая ангину под открытой форточкой, разглядывала полузанесенные трамваи за окном, наверно, они разговаривают о своей трамвайской жизни, думалось ей, кого сегодня везли «Помнишь, говорил один, в ледяной кольчуге, ту бабу, ты еще отрезал ей ноги на прошлой неделе, так я ее сегодня вроде опять видел». «Она уже не баба, отвечал второй, красномордый, а целая бабка, целехонькая, оказалось».
Женя ложилась лицом на большую книжку с картинками, смежала веки, читать она еще не умела, только знала некоторые буквы. Белые птицы, как войлочные шляпы, садились на кусты Ей виделось, как «в то хмурое утро Принц, как ему было велено, отскоблил кастрюли, помыл полы, а мачеха эта жирная каракатица с ее крючконосыми дочерьми все не унимается, грозится, что завтра он будет чистить уборную, совсем беспросветная жизнь, и тогда он сбежал от них в сельский клуб, танцевал с Золушкой, с перепугу потерял с ноги валенок, а она нашла обувку и полюбила его»
БЕСТИАРИЙ. Верблюд никогда не плюет в душу, в крайнем случае отмечает плевком опротивевшее человеческое лицо, жестокость в червивой улыбке. Большегубая морда, иссеченная ветрами пустыни, выпуклые, всезнающие глаза историка. Двугорбое чудище, терпение и упрямство беспредельной войны. Один огромный курган над Россией, другой дымный горб над Японией, где, вопреки всему, весной сорок пятого полыхнула розовым, зацвела сакура
Этого монстра, дракона беды вызволил на свет Тот, кто уединенно жил на острове Патмос, и не стоит, бесполезно выуживать намеки на Цезаря в Откровении Иоанна, это такое же никчемное дело, как искать муху в простате. Он слепил свое видение из пламени закатных облаков, вычленил из сонма ангелов с трубами, выпустил его в мир. В каком-то смысле он пустил его по миру, потому что, когда зверь Апокалипсиса оказался в земных пределах, он был похож на подбитый танк, на спустивший воздух дирижабль. Закорючка хвоста напоминала поверженный вопросительный знак. Сотрясая прутья клетки, в которую его заключили, зверь прижимал к впалой чешуйчатой груди, словно карточки лото, три шестерки, но это не возымело действия на клеточном уровне. Дожидались эксперта. Зверь смердел (как геенна огненная), к тому же эта ущербная тварь с головой млекопитающего оказалась говорящей и такое понесла что видела Христа и трапезничала со святыми, несмотря на их вопли «Изыди!». На третий день, намаявшись без еды, зверь прохрипел утробным голосом: «Да накормите же меня! Человеком! Я вам еще многое поведаю». Но люди устали от пророчеств. Повалил крупный снег, превращая дракона в пингвина. Постепенно он сросся со стеной снега, полностью растворился в ней. Сгинул. «Был и нет», как сказано в Откровении. Возможно, полетел дальше предрекать и науськивать. Апокалипсиса (в очередной раз) не случилось. Но долго искрила пустая клетка и сотрясалась, как в пляске святого Вита.
5
Юсио Танака, двадцатидвухлетний летчик из отряда камикадзе, в это раннее апрельское утро встречал свой смертельный рассвет. Плоское солнце над розовым горизонтом было похоже на розовую филиппинскую черепаху, в голове Юсио наряду с гибельной четкостью предстоящего роились обрывки видений, и он не помнил, побывал в детстве на Филиппинах с отцом или это было продуктом его снов. Все уже было не вполне реально.
Розовая филиппинская черепаха, вышедшая на охоту.
Он и сам хотел принести себя в жертву, иначе бы не стал камикадзе. Двенадцать молодых летчиков, выстроившихся на плацу, и командир отряда казались ему серо-зеленой бороздой на фоне маленьких пальм Йокогамы. Суровость и краткость его предназначения, боевого задания вступали в явное противоречие с детской голубизной материи неба. Юсио подумал о старшем брате Мацумото, сражавшемся в Квантунской армии, брат будет с гордостью вспоминать о нем.
Он знал, что наутро умрет, но прощание с женой, потонувшее в жа́ре последних объятий и уже бессмысленных слов, оказалось неимоверно тяжелым. Ее кукольное лицо, ночная рубашка, залитая слезами. «О тебе позаботятся, хрипло говорил он. Ты ты не будешь знать горя». Он поднял на руки годовалого сына, прижал к гулко бьющейся груди заспанного его; отросшие мягкие волосики щекотали щеки. В отряде поощряли женитьбу камикадзе, ведь в браке рождаются дети, таким образом они успевали оставить потомство.
Когда Юсио был ребенком, в Йокогаму приезжал театр кабуки; аляповатые маски показывали, являли волшебство, великолепие смерти.
Их, предоставивших жизнь родине, никуда не выпускали из этого «вольера». Еще Кун Фу-цзы[2] говорил: будь верен выбранному пути. Но как тускло, однообразно текли дни, лишь иногда под дробь барабана исполнялись танцы в честь Будды, полные неистовых прыжков. Считалось, что во время поминовения являются души усопших, вылетают из пещеры облаков. «Мистической птицей Чору», вздохнув, подумал Юсио. Патриотический дым на мгновение покинул его сознание, и манящее жальце жизни мягкой бритовкой резануло его. Как не хотелось оглохнуть на птичье пенье, не видеть чуть покрытые шапкой лепестков сердечки цветов, превратиться в ничто. Но Юсио подавил в себе минутную слабость. «Я до конца выполню свой долг», непреклонно подумал он и смахнул локтем легкую паутинку, слетевшую ему на волосы с циркульного пальмового листа.
Коренастый капитан, похожий на обожженный в печи сосуд, отделился от своих обреченных юнцов и обхватил Юсио традиционным прощальным объятьем. Когда капитан говорил, два клыка, если смотреть сбоку, заметно выступали.
Ты умрешь за землю Ямато[3], во славу императора!
Слава императору! подхватили голоса на плацу.
Быстрыми шагами, стараясь идти твердо, Юсио подошел к самолету, заправленному, как положено, для полета в одну сторону, щелкнул дверцей кабины, опустился на сиденье. Махнуть рукой не полагалось, он же не на прогулку отправлялся и не на обычное задание. Негромко взревел мотор, как бык при виде матадора, шустро забегали стрелки приборов. Разбег был совсем небольшим, и вот уже он качается в смертельной люльке, в давящем на лоб шлеме, не глядя по сторонам, упершись глазами в карту. Впрочем, и без нее он знал, разведка доложила, где находится цель, бороздит воды вражеский эсминец. Непроницаемый и неуязвимый стальной ящер, казалось с небольшой высоты, идет зигзагом, вспенивая кормой сердоликовую воду. Юсио не воспринимал этой зловещей красоты. Сейчас он начнет снижаться, не стоит идти на второй круг. Сейчас он отдаст жизнь за императора, врежется вот сюда, он уже наметил, в металлический овал палубы. Юсио подхлестывал себя, превращаясь в бесстрастный и неразборчивый механизм смерти. Он предвосхищал, как взрыв от удара разрежет, раскроит эсминец пополам и он никогда уже не ощерится, гордый и независимый; упоение мести как бы отодвигало собственную неминуемую гибель. Но все случилось совсем не так, иначе. Он не заметил мощную зенитку, по нему открыли огонь. О чем думает камикадзе в последние секунды своей жизни? Да ни о чем ни об исполненном долге, ни о своих близких, провалившихся в тартарары. Комбинезон на нем задымился. Обломки сбитого самолета, этого уродца, никому уже не нужная полуда, металлическая чешуя сыпались в воздухе, влекомые притяжением маслянистой воды, и сам Юсио, такой же бестрепетный в шипящем брезенте комбинезона, стремительно падал в глубину, в прохладу, способную остудить молодые глупые порывы, приравненные к долгу.
Достаточно долго он вообще ничего не соображал, ведь считается, что при гибели сознание отключается, и только что-то немыслимое, неимоверное выталкивало Юсио на поверхность, помогало всплыть.
Волны вынесли его на песок, он лежал на животе, вода вылилась из легких. Юсио озирался по сторонам сумасшедшими глазами, и если бы кто-то сказал, что он попал в расщелину Времени и поэтому выжил, он бы не поверил и не понял этих слов. В то, что он жив, все равно никак не верилось, потому что было невозможно. Он мог ощупать свое тело, потрогать руки, ноги, голову, но что-то затормаживало его нереальность происходящего, случившегося с ним, он все еще ощущал себя шарообразным моллюском в раковине тела, бессмысленными толчками всплывающим, чувствовал в носу и во рту жесткую, едкую, соленую воду. Юсио не знал, сколько прошло времени, пока он решился оглядеться по сторонам. Низкое утреннее солнце неожиданно быстро взмыло в казавшемся твердым серо-голубом небе, явилось в паутине спутанных мыслей, взлетело, растеряв розовое оперение, налившись крепкой желтизной. Юсио вздрогнул. Он разделся донага, развесив на когтистых, укоризненно смотревших на него кустах, лейтенантскую форму, армейское белье. Одежда высохла неожиданно быстро, что тоже было невероятным, ведь она густо напиталась морской солью. Юсио лежал на песчаной кромке тихо трепетавших волн, словно выводивших робкую мелодию. Было очевидно, что это не Йокогама или что-то похожее на нее: никаких субтропиков, ни одного тропического дерева с маслянистой влажной листвой. Невдалеке, там, где кончался берег, угрюмо высилась роща с близко стоящими стволами с провисшими, словно замершими, ветвями. «Куда меня угораздило попасть? Куда вынесла зубчатая, как щепа, волна меня, кто должен был при всех обстоятельствах погибнуть, мгновенно и мучительно умереть?» Как в бредовом сне, он вспомнил сверкающий белизной вражеский эсминец, будто со стороны увидел себя падающим факелом, летящим в бездну. «Я нарушил присягу, я предал императора, родину обожгло его, я должен был погибнуть, а я невероятно, непростительно жив». Японцам вообще-то несвойственно испытывать чувство вины, совсем иное невыполненный долг. «Куда меня занесло? задыхаясь, думал Юсио. Теперь мне идти под трибунал. Но пока, пока до суда, он снова ощупал свои руки, ноги, живой! Каким-то чудом спасся без единой царапины. Почему?» Кровь приливала к вискам от громыхавшего в голове вопроса. Он потом разберется, если сможет Раздумывал он медленно, как во сне, одеваясь. Форма высохла, теперь в комендатуру, в расположение ближайшей части и сдаться. Все объяснить? Но кто ему поверит, при нем нет никаких документов, и полетного листа, ничего, оружия тоже при нем нет. Он дезертир, и все тут развернул самолет и не выполнил свой долг. Суд, а потом расстрел несмываемый позор. Или затеряться? Прикинуться рыбаком, пропасть в хаосе проигранной войны? Никто и не хватится, не до него. Потом найти свою жену, сына. На нем позор, но все же не такой, ведь он не виноват, что сбили его самолет.
Неожиданно стало темнеть, почему так рано? Много вопросов он задаст своей судьбе. Юсио оделся и зашагал к роще, ему не хотелось оглядываться на притулившееся к берегу море. На своего спасителя. Деревья с сучковатыми, просоленными стволами как бы расступались перед ним. Юсио сначала шагал, а потом почти бежал под порывами неизвестно откуда нагрянувшего ветра. В неизвестной страшноватой местности, только бы избавиться от хаоса в гудящей голове, сознавая, что его сила и правда на темной дороге в полуосмысленном напоре движения. Серые холмы воздуха летели, еле поспевая за ним. Эпос его жизни.
Роща внезапно оборвалась, образуя вытянутую поляну, поросшую саблевидными метелками травы, с единственным, похожим на большого шмеля, домишком; за покосившейся калиткой, в мутном окне он разглядел беззащитный огонек ночника. «Судьба ведет, не бросает меня, Юсио с шумом выпустил воздух из легких. Что бы там ни было, все лучше, чем одному».
Он решительно потянул на себя калитку, она болталась на одной петле. Пошатываясь, он сделал несколько шагов к дому, дернул неплотно закрытую дверь; в полутемной комнате, стены отливали антрацитом, на узкой солдатской кровати (неужели здесь квартировала часть? съежился Юсио), упершись головой в тростниковую подушку, лежала молодая женщина с худым, несформировавшимся телом, похожая на девочку. Юсио не понимал, что с ним творится. Услышав шорох его шагов, она вскинулась на травяном матрасе, ночник у изголовья осветил ее тонкое лицо, вспыхнувшее радостью. Пригладив волосы, женщина было протянула к нему руки, но они тут же беспомощно повисли, а лицо стало пепельно-серым.
Я приняла тебя за своего мужа, пора ему быть со мной, тихо произнесла она.
Юсио не понял ее слов, не вник в них, не испугался мужа женщины, который может появиться. Ему было все равно. Выплыв, как чудище, из морских глубин, он пока не чувствовал себя вполне живым, и жгучее желание, внезапно опалившее его тело, все стерпеть и забыть! было укусом жизни. Он чуть не сшиб ночник, так влекло его к ней, к ее неразвитым грудям и мальчишеским бедрам. Юсио ожидал сопротивления, хотя бы легкого, боялся, что женщина закричит, позовет на помощь, но ее угловатое тело, так и не дождавшееся запропавшего мужа, приняло его с отчаянной тоской одиночества.
Откуда ты? Как с луны свалился! тихо спрашивала она между жаркими объятьями.
Что мог он ей ответить? Что его движение было обратным не с неба, а почти со дна морского.
Что это за место? Ты давно здесь? Юсио впитывал губами ее обветренный рот.
Недавно, я даже не знаю, где мы Он тоже не знал. Тут были солдаты, сказала она растерянно.
Он все понял, но его страсть не утихала. За спиной раздался детский плач. Женщина поднялась, но вскоре вернулась, он почувствовал на ее сосках сладковатый привкус молока, как у собственной жены, ему стало не по себе.
Ты убежал Она обняла его за шею. Юсио помолчал, он не может ей открыться, неизвестно, в каких войсках ее муж? Ему уже пора быть со мной странно как-то.
«А то, что он, Юсио, всплыл, как подводная лодка, не странно?» Заснули они только под утро. Юсио очнулся первым. Какая дырявая ночь, иначе не скажешь, как старое покрывало. В одном из ее карманов укрылись они, как летучие мыши. Странная ночь. Мгновенно наступила, и вот уже ее и в помине нет. Улетела как черная фея Нобу.
Протирая заспанные глаза, женщина вышла на крыльцо.
Там, недалеко, она показала рукой, есть дом, он пустой. Найди его и живи, спрячься никто не узнает.
Ее силуэт, словно вылепленный из жидкого тумана, растаял. «Не попрощался, даже имени не спросил и себя не назвал, вздохнул Юсио. Но так оно лучше: было и сплыло. Все рассеется в клочьях тумана». Юсио вспомнил свою юную жену. Кроме нее, у него была всего одна женщина платная, за деньги. Вернется ли он в привычный мир? Увидит ли их? Навряд ли. Если не пуля у расстрельной стены, значит, колючка спецлагеря. Что ей скажут? Юсио Танака пропал без вести? Скрылся в неизвестном направлении? Еще оставят без пенсии.
7
Вслед за коротким летом в России наступает безбрежье снега. Как черт в ледяной ступе, как поезд-экспресс, ярый снегопад нес свой мутный вал из Ленинбурга в Москву, из Москвы в Ленинбург, едва отдышавшийся от блокады, с треснувшим, разбитым мрамором занесенных садов, с настороженными львами, сжимающими шары в каменных лапах.
Смирительная рубашка снега перекрывала подступы к ребристым лестницам, протоптанным дорожкам с сонными бакланами фонарей. Парение долгого сна над жизнью, бдением, полным шипенья и трепыханья, воркотни моторов и сцепленных механизмов, слёз и зубовного скрежета.