«Сразу дрожь!»
Маска скафандра тонкая.
Ну и что ж?
Perpetua
Здесь никто не читал, не бродил киосками
в жажде истин, запрятанных в книжных сполохах.
Простакова ждёт очереди до осени
на ближайший курорт и ругает окрестных олухов.
Простаков наливает в стакан фильтрованную,
с корвалолом смешанную и мутную.
У Коробочки гости. Коробочка покороблена:
«столько лишних расходов»,
«а хочется не минутного»,
размышляет Софья,
сбегает тропинкой округа.
Кто-то родной преследует злостным окриком.
Вещи собраны, платье от ливня мокрое.
«Только не бред, говорит себе, только не обморок».
За сокрытые в сумке листы изящные,
вольнодумцем созданные, античные,
матушка в крик: «в нашем городе так нельзя, мол, нам
это крайняя степень странности, неприличности».
Ну а Софья? А Софья сбежит к Кулигину
через улицу с пьяным, поля гречихи.
«Пусть же, гнёт, негодница, свою линию»,
говорят Простакова и Кабаниха.
А Кулигин глядит в телескоп. В привычности
спят Дикие, Ноздревы и их сподручники.
Почему дети самых жестоких язычников
порой становились мученики?
Надоело смотреть, как фонарь таращится
решил, что луч света: горд и доволен.
Софья плачет. Кулигин достал инструмент из ящика:
«Не грусти, говорит, я создам нам
perpetuum mobile».
В вольтеровскую библиотеку
Мне говорят: «Он не верил в Рай,
в бессмертие души;
если ты веришь, тогда выбирай,
он или истина».
Вновь на «жи-ши»
проверка,
когда отправляю письма
о лиссабонском землетрясении и Кандиде
туда, где грудой жемчужной хризмы
застыли в своём причудливом виде,
в своём величавом первоначале.
Ещё говорили. Но лучше бы вовсе молчали.
Тогда после ссоры, ничтожной и гулкой,
ты мчишься на скором до Санкт-Петербурга,
и там, в сохранившемся братстве,
среди притаившихся граций,
в звенящем пространстве галантного века
силенциум! его библиотека.
Просветитель
«Мой путь давно пытались запретить,
и этот путь не вдруг открылся мне:
решив в наш век кого-то просветить,
я должен показаться сам во тьме.
Я должен знать края, границы тьмы,
влиять на чьи-то «светлые» умы,
не надевая мантии, как встарь.
Мой образ вечный пламенный дикарь.
Я знал неиссякаемый исток,
но он исчерпан: слишком много лжи.
Вы, прочитав, сказали: «он жесток»,
но вы узнали, как не стоит жить.
В любой невежде жив философ свой.
Он вздрогнет с провокаторской стрелой».
* * *
Возможно тебе, одетому в плоть и кровь,
такое подчас заштопывать и пороть?
Такое сказать порой и такой порой?
Так делает каждый третий или второй.
Это случается с каждым, пока есть тень
для путников всех дорог,
всадников всех мастей,
и даже детей, кому шепчут «баю-баю»,
где-нибудь у истории на краю,
в затмении света, и отблесков, и темнот.
Для всех, кто поёт по нотам и мимо нот.
Это разбег и скольжение на снегу.
Я человек, и я всё равно солгу.
Не стремление к белым истинам букваря,
но высокое, тихое, сильное, как заря,
движение к правде, похожее на глоток
звёздно-снежного ветра,
на падающий листок,
на стояние в хрупкую изморозь на мосту,
чтобы, как в Рождество, увидеть свою звезду.
Ты,
кричащий незримо
восторгами смелых глаз:
мы движемся к правде,
и правда случится в нас.
* * *
Сплетенье слов опять безумства бог мой!
Ты будешь жить, мой маленький двойник.
Герой из тех, что Андерсен и Гофман
оставили в страницах старых книг.
Ему дано быть слишком эфемерным,
безжизненным и хрупким, как кристалл,
самолюбивым, слабым и манерным.
Он мог бы стать таким, но он не стал.
Он мог бы стать, но он был слишком против.
Он будет защищать смешных и кротких,
и в грустный миг с улыбкой на губах
рассеет миф «бессилие судьба».
Побег
Пусть мой образ никто не хранит.
А. Кутилов
Не нравится тело, давай уйдём из него,
где нам не грозит застывшее «ничего»
чёрных, как мокрая ветка, как грачья ночь,
там нет осложнений мысли в бегущих прочь
глазах, чуть подёрнутых завистью, знавших нас.
Впрочем, нет смысла ловить восхищённость глаз.
Пусть властные мира делят большой пирог,
пускай их везёт мерседес или носорог,
важно, во что же застыл их кипящий сплав?
Ты не застынь с ними, лучше спасайся вплавь.
В воду, в которую входят один лишь раз,
вряд ли войдёшь безропотно в смутный час.
Полно ходить ведущей не вверх тропой,
пока не проснулся вместо тебя другой.
Другой, чьи часы конечны, как «всё равно»,
другой, кто не знает смутное злое дно
изгибов тончайших, ведущих куда-то вниз,
мечтающий про удобство и гуманизм.
Право и лево реальности дерзкий мим.
Если есть тело, не знаешь, что делать с ним.
Скучно и страшно видеть свои черты
в век компромисса, тайны и немоты.
Не увожу свой корабль от чёрных скал.
Когда жизнь не море, ты вряд ли её искал.
Давай убежим от границ и найдём свой свет,
гуляя по краешку улиц, вселенных, лет.
* * *
Я не верю в приказы за их несостоятельность.
Не верю в газеты, что пишут, боясь за нас.
Не верю в жертвенность в цифровом мире.
В то, что эфир существует в телеэфире.
Никогда не верила в то, что существенны призраки.
Не верю в акцентуации и их признаки.
Также не верю в гороскопы и линии,
и в то, что все важные речи должны быть длинными.
Я не верю в спасение экстатической песней,
в неизлечимость душевных болезней.
Я не верю в систему, спасающую прохожих,
и в рубашку, которая ближе к коже.
Я не верю в статуи и ограды.
И в то, что нельзя обойтись без разврата.
Не верю в конкуренцию и пирамиду Маслоу.
Вы помните, отчего Луций стал ослом?
Однажды мы с ним говорили о нашем времени.
Он сказал из далёкого древнего Рима:
«Non progredi est regredi».
Но эти слова, как снег, пролетали мимо.
Vice versa
Не ищите иного смысла
даже в толике едких фраз.
Маска спала и ширма свисла
я уже не смущаюсь вас.
Это странный порыв к защите
для споткнувшихся от преград.
И, пожалуйста, не ищите,
где кончается маскарад.
* * *
Мой критик, мой друг, кроме вас никого родней. Мне
не верилось: вы ли сказали все те слова?
Пять дней я была в каком-то оцепенении,
и вновь ошибаюсь, и, стало быть, я жива.
Я вам говорю и пишу из таких отрезков,
что вряд ли когда-нибудь перерастут в пути.
Здесь ветер в лицо: морозный, сухой и резкий,
но это не значит, что я не могу идти.
Все дни в моём сердце страшней, чем в пустой квартире.
Сегодня как в тёмной квартире с двойным окном.
Вы вынесли, как приговор, «дважды два четыре»,
плеснули водой, что когда-то была вином.
Вы дали понять мне, что я не из тех младенцев,
которых целует в маковку Аполлон.
Бездарность выходит из детства. А если детство
явилось само к бездарности на поклон?
Во сне мне привиделся бег карусели вечной,
внизу сто барханов, оазисов, рек и миль.
Но в городе крылья казались мешком заплечным,
и мне не понравилось жить, как живёт весь мир.
Тогда поняла, что на свете есть злой обычай,
все песни небес превращающий в кутерьму.