Общественное мнение - Абаева Евгения

Уолтер Липпман

Общественное мнение

Посвящается Фэй Липпман

Уэйдинг-Ривер, Лонг-Айленд1921 год

 посмотри-ка: люди как бы находятся в подземном жилище наподобие пещеры, где во всю ее длину тянется широкий просвет. С малых лет у каждого на ногах и на шее оковы, так что с места не двинуться, и видят они только то, что у них прямо перед глазами, ибо повернуть голову не могут из-за оков. Люди обращены спиной к свету, исходящему от огня, который горит далеко в вышине, а между огнем и узниками проходит верхняя дорога, огражденная невысокой стеной вроде той ширмы, за которой фокусники помещают помощников, когда поверх ширмы показывают кукол.

 Это я себе представляю.

 Так представь же себе и то, что за этой стеной другие люди несут различную утварь, держа ее так, что она видна поверх стены; проносят и статуи, и всяческие изображения живых существ, сделанные из камня и дерева. При этом, как водится, одни из несущих разговаривают, другие молчат.

 Странный ты рисуешь образ и странных узников!

 Подобных нам. Ты думаешь, что, находясь в таком положении, люди что-нибудь видят, свое ли, чужое ли, кроме теней, отбрасываемых огнем на расположенную перед ними стену пещеры?

 Как же им видеть что-то иное, если всю свою жизнь они вынуждены держать голову неподвижно?

 А предметы, которые проносят там, за стеной разве не то же самое происходит и с ними?

 То есть?

 Если бы узники были в состоянии друг с другом беседовать, разве не считали бы они, что дают названия именно тому, что видят?

 Именно так.

Платон. Государство. Книга седьмая[1].

Часть 1

Введение

1. Мир снаружи и картинки у нас в голове

Есть в океане остров, на котором в 1914 году проживали англичане, французы и немцы. На острове не было связи, а британский почтовый пароход заходил в его гавань лишь раз в шестьдесят дней. В сентябре он еще не приплывал, и островитянам приходилось довольствоваться обсуждением новостей из последней газеты, где сообщалось о грядущем суде над мадам Кайо, застрелившей Гастона Кальметта. В середине сентября вся община собралась на пристани с большим, чем обычно, рвением, желая услышать от капитана, каков же был приговор. Вместо этого им сообщили, что уже более шести недель англичане и французы сражаются с немцами. Целых шесть недель представители разных национальностей вели себя как друзья, хотя формально к тому времени были уже врагами.

Но сложное положение, в котором оказались эти люди, не так уж отличалось от положения, в которое попала большая часть населения Европы. Островитяне ничего не знали шесть недель; на материке этот промежуток мог сократиться до шести дней или шести часов. Тем не менее был момент, когда картинка той Европы, в которой люди жили обычной жизнью, вступала в противоречие с картинкой Европы, в которой их жизнь вот-вот полетит в тартарары. Был момент, когда человек еще пытался найти свое место в мире, которого в действительности уже не было. Еще 25 июля люди производили товары, которые не смогут потом никуда доставить, покупали товары, которые не смогут ввезти из другой страны. Люди планировали карьеру, обдумывали проекты, питали надежды и строили прогнозы, думая, что прекрасно понимают устройство мира, в котором живут. А спустя чуть больше, чем четыре года, утром в четверг пришла новость о прекращении огня, и люди выдохнули, испытав невероятное облегчение оттого, что резня закончилась. Окончание войны уже успели отпраздновать, но до настоящего перемирия прошло еще пять дней, и за это время на полях сражений успело погибнуть несколько тысяч молодых людей.

Увы, мы весьма приблизительно понимаем действительность, в которой живем. Мы понимаем, что новости могут доходить до нас порой мгновенно, а порой с опозданием. При этом то, что мы искренне считаем правдивой картинкой, мы рассматриваем как саму действительность. В настоящее время мы редко думаем о том, как обманчива наша картина мира, зато с легкостью отмечаем, насколько абсурдным было представление людей о текущих событиях в другие времена и в других странах, и удивляемся, как можно было не замечать того, что сейчас кажется столь очевидным. Имея возможность оценить ситуацию в ретроспективе, сейчас мы ясно видим, что те два мира один, который необходимо было разглядеть, и второй, который люди видели,  часто вступали в противоречие. А еще мы понимаем, что пока они правили и сражались, торговали и проводили реформы в мире, который они себе представляли, результаты (или их отсутствие) проявлялись в мире реальном. Они открыли Америку, хотя направлялись в Индию; вешали старух, полагая, что борются со злом. Люди считали, что могут богатеть, лишь продавая и ничего не покупая. Один халиф, повинуясь, по его мнению, воле Аллаха, сжег в Александрии целую библиотеку.

Примерно в 389 году святой Амвросий так изложил положение узника пещеры Платона, который решительно отказывается повернуть голову: «Обсуждение сути природы и расположения земли не подкрепляет наши надежды на будущую жизнь. Достаточно знать, что говорится в Писании: Ни на чем Он повесил землю (Иов, 26: 7). Так к чему рассуждать, подвесил ли Он землю или положил ее на воду, зачем затевать спор о том, как земля могла висеть в разреженном воздухе, или почему (если ее все-таки положили на воду) земля не опускается на дно?.. Незыблемость земли в пространстве неустойчивом и пустом обеспечивается не тем, что она находится в центре всего, как бы подвешенная в равновесии, а тем, что к этому ее принуждает воля Бога, сила Его величия»[2].

Так к чему рассуждать? Достаточно знать, что говорится в Писании. Но спустя полтора столетия после святого Амвросия веру все еще подтачивали сомнения, на этот раз вызванные проблемой антиподов. Одному монаху по имени Козьма, известному своими научными знаниями, поручили написать «Христианскую топографию», или «Христианское видение мира»[3]. Он прекрасно понимал, чего от него ждут, поскольку выстроил все свои умозаключения на основе собственной трактовки Священного Писания. Оказывается, мир это четырехугольник на плоскости, ширина которого с востока на запад вдвое больше, чем длина с севера на юг. В центре находится земля, а вокруг нее океан, который, в свою очередь, окружен другой землей, где люди жили до потопа. Именно на той, другой земле взошел на корабль Ной. На севере возвышается конусовидная гора, вокруг которой вращаются солнце и луна. Когда солнце заходит за гору, наступает ночь. Небо приклеено к внешней земле по краю, четыре высокие стены сходятся в центре, образуя купол, а земля служит вселенной ложем. На небе c другой стороны находится океан, являющий собой «воды, которые над твердью». Пространство между небесным океаном и высшим сводом вселенной принадлежит блаженным. А в пространстве между землей и небом живут ангелы. И, наконец, так как согласно святому Павлу, все люди созданы для «обитания по всему лицу земли»[4], как могут они жить на его изнанке, где место антиподам? Имея перед глазами такой отрывок, христианин (как нам говорят) не должен «даже упоминать об Антиподах»[5].

Еще меньше он должен стремиться к ним попасть. Ни один христианский правитель не должен давать корабль для подобного дела, и ни один благочестивый моряк не должен даже выказывать подобного желания. Никаких логических противоречий в своей карте Козьма не видел. Лишь памятуя об абсолютной убежденности автора в том, что именно такой и была карта вселенной, можно дорасти до понимания, какой страх на него навели бы Магеллан, или Пири, или летчик, который, пролетев на высоте семь миль над землей, рисковал наткнуться на ангелов и небесный свод. Точно так же в наше время не стоит удивляться остервенелости, с которой ведутся войны и политическая деятельность, ведь большинство каждой партии абсолютно верит в свое представление об оппозиции, памятуя, что за факт принимается не то, что есть на самом деле, а то, что считается фактом. И, как следствие, это большинство, подобно Гамлету, пронзит Полония, скрытого за шелохнувшейся занавеской, посчитав того королем, и, быть может, подобно Гамлету, добавит:

Обычно великие люди демонстрируют публике только свои вымышленные личности. Есть все-таки крупица правды в старой поговорке: «нельзя быть героем в глазах собственного слуги». Впрочем, правды здесь действительно крупица, ибо и слуга, и личный секретарь часто сами с головой погружены в вымысел. Образчиком сконструированных личностей могут служить, без сомнения, королевские особы. Верят ли они сами в тот образ, который создан на потребу публике, или просто позволяют своему камергеру его срежиссировать, у них существуют по крайней мере два отдельных «я»: официальное королевское «я»  и негласное, человеческое. Биографии великих людей легко делятся на истории об этих двух типах личностей. Официальный биограф восстанавливает жизнь первую, общественную, откровенные мемуары описывают вторую. Образ Линкольна в биографии лорда Чарнвуда, например, являет собой благородный портрет не реального человека, а преисполненной значимости легенды, которая в дальнейшем встает на ту же ступень реальности, что и защитник Трои Эней или святой Георгий. Выписанный Оливером Гамильтон это величественная абстракция, высеченная словом идея, «рассуждение», по словам самого автора, «об американском единстве». Едва ли это можно назвать биографией человека, скорее уж официальным памятником федерализма. Люди порой самостоятельно создают себе личину, считая при этом, что раскрывают нечто изнутри. Дневники Репингтона и Марго Асквит своего рода автопортреты, в которых личные подробности лучше всего демонстрируют то, как авторы предпочитают думать о себе.

Однако самый интересный вид портретной характеристики тот, что непроизвольно возникает у людей в головах. Когда на трон взошла королева Виктория, по свидетельству Литтона Стрэчи, «среди граждан, сторонних наблюдателей, прокатилась волна энтузиазма. В моду вошли чувства и романтика, а зрелище проезжающей по столице своей страны королевы скромной, невинной девочки со светлыми волосами и розовыми щечками наполняло сердца зрителей восторгом умиления и преданности. Но прежде всего людей поразил оглушительный контраст между королевой Викторией и ее дядями. Эти омерзительные старики, распутные и эгоистичные, как ослы упрямые и нелепые, погрязшие в вечном потоке долгов, паутины проблем и позора исчезли как прошлогодний снег, и воцарилась, наконец, лучезарная весна»[7].

Месье Жан де Пьерфе о поклонении героям знал не понаслышке, поскольку служил офицером в штабе Жозефа Жоффра в момент его величайшей славы:

«Целых два года весь мир воздавал ему должное, вознося до небес победителя сражения на Марне. Посыльный буквально сгибался под тяжестью ящиков, пакетов и писем, которые передавали совершенно незнакомые люди, исступленно желая засвидетельствовать свое восхищение. Мне кажется, что, за исключением генерала Жоффра, ни один полководец, будучи на войне, не имел представления, что такое настоящая слава. Ему присылали коробки конфет крупнейшие кондитеры мира, ящики шампанского, изысканные вина какого душе угодно урожая, фрукты, дичь, украшения, посуду, одежду, курительные принадлежности, письменные приборы, разнообразные пресс-папье. Из каждой местности присылали то, чем она славилась. Художник присылал картину, скульптор статуэтку, милая старушка вязаный шарф или носки, пастух, сидя в своей хижине, вырезал для него трубку. Враждебно настроенные к Германии страны отправляли ему свою лучшую продукцию: Гавана сигары, Португалия портвейн. Знавал я парикмахера, который не придумал ничего лучше, как смастерить портрет генерала из волос дорогих ему людей. Похожая мысль пришла в голову и какому-то профессиональному писарю, но в его случае линии на картине состояли из прославляющих генерала тысяч маленьких фраз, написанных крошечными буквами. Письма, написанные разными почерками, на всевозможных языках, приходили со всего света. Письма душевные, благодарные, преисполненные любовью, полные обожания. Его называли спасителем мира, отцом нации, посланцем Бога и покровителем человечества. Не только французы, но и американцы, аргентинцы, австралийцы Тысячи детишек, по собственной инициативе, самостоятельно, без ведома и помощи родителей, взяв перьевые ручки, писали ему, выражая свою любовь: большинство обращалось к генералу отец наш. Было что-то трогательное в их излияниях, во всеобщем обожании, в этих вырвавшихся из тысяч душ при победе над варварством вздохах облегчения. Всем наивным юным сердцам Жоффр казался почти святым Георгием, сокрушившим дракона. В сознании человечества он, без сомнения, стал воплощением победы добра над злом, света над тьмой.

Безумцы, простаки, полностью сошедшие с ума или еще не совсем, обращали к нему свои затуманенные умы, будто взывая к самому разуму. Я читал письмо человека из Сиднея, который умолял генерала спасти его от врагов. Еще один, новозеландец, просил прислать пару солдат в дом джентльмена, задолжавшего десять фунтов и не желающего платить.

Наконец, несколько сотен молодых девушек, преодолевая присущую их полу робость, хотели выйти за него замуж, только чтобы об их просьбе не узнали семьи. А другие мечтали хотя бы прислуживать генералу»[8].

Этот идеальный Жоффр был выкован из одержанной им победы, из штаба и войск, из отчаяния, что принесла война, из личных горестей и надежд на будущую победу. Однако кроме культа героев существует и изгнание бесов. Ровно тем же способом, каким рождаются герои, создаются и черти. Если все хорошее исходило от Жоффра, Фоша, Вильсона или Рузвельта, то все зло исходило от кайзера Вильгельма II, Ленина и Троцкого. Они обладали такой же грандиозной силой и использовали ее во имя зла, как могущественные герои, что использовали свою силу во имя добра. И многие простодушные и запуганные люди любую политическую неудачу, забастовку, любую помеху, таинственную смерть, таинственный пожар приписывали этим закрепленным за конкретными лицами источникам зла.

Столь масштабное, на мировом уровне, внимание к символической личности встречается довольно редко и не может трактоваться однозначно, к тому же каждый автор питает слабость к какому-то одному яркому и неопровержимому примеру. Такие примеры выявляет подробное изучение войны. Когда общество живет более-менее нормальной жизнью, символические образы тоже управляют поведением, тем не менее каждый символ обычно находит своего почитателя, он не направлен на всех, поскольку у него есть конкуренты. Мало того, что он вызывает меньший эмоциональный посыл, поскольку представляет в лучшем случае только часть населения, но и внутри этой части людей присутствуют индивидуальные различия. В относительно безопасное, спокойное время эти символы общественного мнения измеряют и сравнивают. Они появляются и исчезают, сливаются в единое целое и уходят в небытие, так и не обобщив полноценно эмоции всей группы. Всплеск активности, побуждающий целые народы на создание священных союзов, происходит в разгар войны, когда страх, желание подраться и ненависть, обеспечив полное господство духа, либо подавляют всякий другой инстинкт, либо пользуются им себе во благо, пока люди не будут полностью обессилены.

В другие времена, даже в процессе неактивных военных действий, чтобы пройти весь путь от выбора и сомнений к компромиссу, требуется больший диапазон чувств. В пятой главе мы увидим, что символизму общественного мнения обычно присущи следы некоторого баланса интересов. Вспомните, например, сколь быстро после заключения мира исчез шаткий и совершенно неудачно выбранный символ союзного единства, как почти тотчас же последовал крах символического представления о входящих в это единство нациях: Британия защищает международное право, Франция стоит на страже свободы, Америка выступает крестоносцем. Вспомните затем о том, как внутри каждой нации посыпалась ее символическая картинка, когда под воздействием партийных и классовых конфликтов, а также личных амбиций, забурлили отложенные проблемы. Как сменялись символические образы лидеров, когда один за другим Вильсон, Клемансо, Ллойд Джордж перестали воплощать человеческую надежду и превратились в глазах разочарованного мира в простых членов делегации, в чиновников.