И даже таким пониманием политической структуры не исчерпывается ее реальная сложность. Формально она существует в социальной среде, где есть бесчисленное множество крупных и мелких корпораций и институтов, национальных, региональных, городских и пригородных структур, которые зачастую принимают решение, регистрируемое впоследствии политическим органом. На чем основаны такие решения?
«Современное общество, говорит мистер Честертон, по своей природе небезопасно, поскольку основано на представлении, что все люди будут делать одно, имея для своего действия разные причины Как в голове преступника может гореть адский огонь за какое-то единичное преступление, так и в доме или под шляпой пригородного клерка может скрываться чистилище, где правит совершенно иная философия. Первый человек может быть законченным материалистом и ощущать собственное тело как ужасную машину, производящую мысли. Человек по соседству может оказаться последователем учения Христианская наука и полагать, что тело менее материально, чем собственная тень. Он даже может считать собственные руки и ноги наваждением, подобно движущимся змеям в горячечном бреду. Третий человек на этой улице может придерживаться не учения Христианская наука, а наоборот, быть истинным христианином; вероятно, как сказали бы его соседи, он живет словно в сказке: в загадочной, но убедительной сказке, в которой полным-полно как образов неземных друзей, так и их непосредственного присутствия. Четвертый человек может оказаться теософом и вегетарианцем. А пятый человек почему бы здесь не потешить свою фантазию, пусть поклоняется дьяволу Неважно, имеет ли ценность такое разнообразие; понятно, что такое единство шатко. Вряд ли стоит полагать, что все люди будут постоянно думать по-разному, но делать одно и то же. Общество закладывается не на сходстве и даже не на соглашении, а скорее на стечении обстоятельств. Четверо людей могут встретиться под одним фонарным столбом: один, чтобы покрасить тот в ярко-зеленый, выполняя задание в рамках крупной муниципальной реформы; второй, чтобы в свете фонаря почитать требник; третий, чтобы в запале алкогольного угара страстно обнять этот фонарный столб; а последний лишь потому, что ярко-зеленый столб весьма приметное местечко для рандеву с дамой сердца. Но ожидать, что так будет всегда, ночь за ночью, неразумно»[13].
А ведь эти четверо у фонарного столба эквиваленты систем правительств, партий, корпораций, обществ, социальных групп, ремесел и профессий, университетов, сект и национальностей этого мира. Подумайте о законотворце, голосующем за норму, которая затронет даже самые отдаленные народы; о политике, принимающем какое-то решение. Представьте конференцию по проблемам мира, на которой переделывают границы Европы; посла в чужой стране, пытающегося разгадать намерения и своего правительства, и иностранного; бизнесмена, получающего лицензию в какой-то отсталой стране; требующего войны редактора; священника, который звонит в полицию, чтобы те урезонили загулявших весельчаков. Представьте завсегдатаев клуба, которые решают бастовать, или членов швейного кружка, которые хотят реорганизовать работу школ. Вспомните о судьях, размышляющих, вправе ли законодатели Орегона устанавливать часы работы для женщин; о заседании кабинета министров, которые должны принять решение о признании правительства; о партийном съезде, выбирающем кандидата и создающем свою политическую платформу; о двадцати семи миллионах избирателей, опускающих свои бюллетени в ящик для голосования; об ирландце из Корке, который думает об ирландце из Белфаста; о Третьем Интернационале, планирующем перестроить все человеческое общество; о совете директоров, который столкнулся с требованиями сотрудников; о мальчике, выбирающем жизненный путь; о торговце, который пытается оценить спрос и предложение на предстоящий сезон; о спекулянте, предсказывающем поведение рынка; о банкире, сомневающемся, стоит ли верить новому предприятию; а еще о рекламщике и о читателе этой рекламы Вспомните, что американцы тоже разные, и у каждого в голове сложились свои представления о понятиях «Британская империя», «Франция», «Россия», «Мексика». Очень похоже на ситуацию, когда четверо стоят у ярко-зеленого фонарного столба.
И прежде, чем погрузиться в туманные джунгли идей о врожденных людских различиях, следует сосредоточить внимание на том, сколь удивительно различны людские знания о мире[14]. Сомнений в том, что важные биологические различия существуют, у меня нет. Поскольку человек лишь животное, было бы странно, если бы их не было. Однако весьма поверхностно (а посему опасно) выводить обобщения, сравнивая чье-то поведение, пока не обнаружено измеримое сходство между средами, на которые такое поведение является реакцией.
Прагматическая ценность этой идеи состоит в том, что она вносит давно необходимое уточнение в древний спор о природе и воспитании, врожденном качестве и окружающей среде. Ведь псевдосреда это некий гибрид из «природы человека» и «условий». На мой взгляд, это показывает бесполезность разглагольствований на тему, что есть человек и чем он будет всегда, в отличие о того, что мы видим в его поступках или каковы необходимые условия для общества. Нам неизвестно, как люди повели бы себя в реалиях «великого общества». Зато мы прекрасно знаем, как они ведут себя, реагируя на то, что можно справедливо назвать самой несуразной картинкой «великого общества». На основании таких данных нельзя делать объективных выводов ни о человеке, ни о «великом обществе».
Это и станет зацепкой для нашего исследования. Будем считать, что поступки человека основаны не на непосредственном и достоверном знании, а на картинках, нарисованных самостоятельно или навязанных извне. Если его атлас свидетельствует, что мир плоский, то из-за страха упасть он и близко не подплывет туда, где, по его мнению, находится край планеты. Если на его картах изображен источник вечной молодости, очередной Понсе де Леон точно отправится его искать. Если кто-то выкопает нечто похожее на золото, то какое-то время будет вести себя так, словно он и правда нашел золото. Представление о мире в каждый конкретный момент определяет то, что будут делать люди. При этом оно не определяет, чего они добьются. Оно определяет человеческие усилия, чувства, надежды, но не достижения и результаты. На что больше всего надеются марксисты-коммунисты, те самые люди, которые громче всех трубят о своем «материализме» и презрению к «идеологам»? На формирование группы людей, обладающих классовым сознанием, путем пропаганды. А что есть пропаганда, если не попытка преобразовать картинку, на которую реагируют люди, заменить одну общественную модель другой? Что такое классовое сознание, как не способ понимания мира? Национальное самосознание, просто с другой стороны? А родовое сознание профессора Гиддингса это всего лишь вера в то, что мы распознаем среди массы людей тех, кто отмечен как наш род?
Попробуйте объяснить жизнь в обществе через стремление к удовольствию и избегание боли. Вы довольно скоро начнете говорить, что гедонист уклоняется от сути дела, ведь даже если предположить, что человек действительно стремится к этим целям, остается нетронутой ключевая проблема: почему человек считает, что к удовольствию приведет именно этот образ действий, а не какой-то иной? Объясняет ли этот выбор человеческая совесть? Как у человека выработалась эта особая совесть? Благодаря теории личного экономического интереса? Но каким образом люди начинают воспринимать свои интересы именно так, а не иначе? Этому способствует желание безопасности, а может, престижа или господства, или того, что зовется туманным словом «самореализация»? Как люди воспринимают свою безопасность, что считают престижем, как вычисляют средства, коими можно заполучить господство, и как они себе представляют эту «самость», которой жаждут найти реализацию? Удовольствие, боль, совесть, обретение, защита, совершенствование, мастерство так называются дороги, по которым идут люди. Возможно, на достижение этих целей работают подсознательные склонности. Но ни декларация цели, ни описание стремления ее достичь не могут объяснить того поведения, которое в результате демонстрирует человек. Сам факт того, что люди строят теории, является доказательством того, что их псевдосреда, их внутренние представления о мире являются определяющим элементом в мыслях, чувствах и действиях. Поскольку если бы связь между реальностью и человеческой реакцией на нее была непосредственной и мгновенной, а не косвенной и прогностической, мы не познали бы сомнение и неудачу, а (если бы каждый из нас так же уютно вписывался в этот мир, как ребенок в утробу) Бернард Шоу не смог бы сказать, что лишь в первые девять месяцев существования люди справляются со своими делами лучше растений.
Здесь и возникает главная трудность: как использовать систему психоанализа для политической мысли. Фрейдистов заботит неприспособленность отдельных индивидуумов к другим индивидуумам и к конкретным обстоятельствам. Они предположили, что если бы можно было вылечить душевные расстройства, то исчезла бы путаница в понимании. Но общественное мнение имеет дело с фактами косвенными, неявными и малопонятными, очевидностью там и не пахнет. Ситуации, на которые ссылается общественное мнение, известны лишь как мнения. При этом психоаналитик почти всегда исходит из того, что окружающая среда познаваема, а если и непознаваема, то, по крайней мере, допустима для любого незамутненного разума. Такое предположение проблема для общественного мнения. Вместо того, чтобы принимать за данность среду, которая уже известна, социального аналитика больше всего интересует изучение того, как осмысляется более значимая политическая среда и как это можно сделать лучше. Психоаналитик исследует адаптацию к понятию Х, которое он называет средой, а социальный аналитик исследует понятие X, которое он называет псевдосредой.
Социальный аналитик окончательно и бесповоротно в долгу перед новыми направлениями в психологии, причем не только потому, что при правильном применении они великолепно помогают людям при любых обстоятельствах быть независимыми, но и потому, что изучение сновидений, фантазий и рациональных объяснений пролило свет на то, как устроена псевдосреда. Однако предполагать он не умеет, поскольку выбирает в качестве критерия либо то, что называется «нормальной биологической карьерой»[15] в рамках существующего общественного строя, либо карьеру, «свободную от религиозного давления и догматических условностей» извне[16]. Что означает для социолога нормальная социальная карьера? А человек, свободный от давления и условностей? Критики консервативного толка, разумеется, исходят из первой мысли, а романтически настроенные из второй. В результате они принимают без обсуждения и доказательств целый мир. И фактически говорят, что общество это то, что либо соответствует их представлению о норме, либо то, что соответствует их представлению о свободе. Обе идеи всего лишь общественные мнения, и хотя психоаналитик как врач, наверное, может их допускать, социолог не вправе рассматривать результаты существующего общественного мнения в качестве критериев для изучения общественного мнения.
До мира, с которым нам приходится иметь дело с точки зрения политики, нельзя дотянуться, его нельзя увидеть и сложно познать. Его приходится изучать, описывать и представлять в голове. Человек не аристотелевский бог, созерцающий все сущее одним взглядом. Он результат эволюции, существо, способное охватить лишь часть реальности, достаточную, чтобы суметь выжить, и урвать себе немного озарения и счастья, самую толику, которая на шкале времени оказывается парой мгновений. И это же самое существо изобрело способы видеть то, что нельзя увидеть невооруженным взглядом, слышать то, что не в состоянии услышать ухо, измерять как огромные, так и бесконечно малые массы, считать и раскладывать больше предметов, чем можно запомнить. Он учится понимать умом гигантские части мира, которые он никогда не смог бы ни увидеть, ни потрогать, ни понюхать, ни услышать, ни удержать в памяти. Шаг за шагом он создает у себя в голове достоверную картину недоступного для него мира.
Те характеристики внешнего мира, которые имеют отношение к поведению других людей, поскольку их поведение пересекается с нашим, от нас зависит или представляет для нас интерес, мы называем общественными делами. Картинки в головах людей, то, как они рисуют самих себя, других людей, их потребности, цели и взаимоотношения, составляют общественные мнения, мнения членов общества. Зато те картинки, на которые оказали влияние группы людей или отдельные лица, действующие от имени групп, являются Общественным Мнением с большой буквы. Поэтому в последующих главах мы для начала выясним кое-какие причины, позволяющие внутренней картинке так часто вводить людей в заблуждение в отношениях с миром внешним. Во-первых, рассмотрим главные факторы, ограничивающие доступ людей к фактам. Это умышленная цензура, ограниченные социальные контакты, относительно небольшой промежуток времени, когда человек может уделять внимание общественным делам, искажения, возникающие поскольку события нужно уложить в очень короткие сообщения, проблема выразить сложный мир при помощи скудного словарного запаса и, в конце концов, страх столкнуться лицом к лицу с фактами, потенциально угрожающими заведенной рутине.
От анализа более или менее внешних ограничений перейдем к вопросу о том, как на слабую струйку данных, получаемых извне, влияют накопленные образы, сформированные ранее мнения и предрассудки, с помощью которых эти данные интерпретируются, дополняются и которые, в свою очередь, настраивают фокус нашего внимания и само наше зрение. Затем приступим к рассмотрению, как ограниченные данные извне, сформированные в шаблон из стереотипов, отождествляются у отдельного человека с личными (в его восприятии и понимании) интересами. И, наконец, исследуем процесс оформления мнений в то, что именуется Общественным Мнением, как появляется воля нации, мнение группы, общественная цель название неважно.
Первые пять частей книги носят описательный характер. В дальнейшем приводится анализ традиционной демократической теории общественного мнения. Суть доводов заключается в том, что демократия в ее первоначальном виде никогда серьезно не сталкивалась с проблемой, которая возникает, поскольку картинки в головах людей не соответствуют по умолчанию внешнему миру. А затем, поскольку демократическую теорию критикуют философы-социалисты, мы разберем наиболее глубокие и логичные из претензий, выдвинутых гильдейскими социалистами Англии. Я ставлю задачу выяснить, учитывают ли эти реформаторы основные трудности общественного мнения. И прихожу к выводу, что как и ранние демократы они эти трудности игнорируют, поскольку также предполагают загадочное наличие в сердцах людей знания о недосягаемом для них мире.
Я настаиваю, что представительное руководство, неважно, в политике (в ее обычном понимании) или в компании, не может успешно работать, вне зависимости от того, как его избрали, если нет рядом независимой экспертной организации, которая разбирает и объясняет неявные факты для тех, кто должен принимать решения. Соответственно, я пытаюсь обосновать, что серьезное принятие принципа, согласно которому личная картинка должна дополняться трактовкой неявных фактов, само по себе дало бы возможность адекватной децентрализации и позволило бы выйти за пределы той непригодной и несостоятельной выдумки, которую все мы должны принимать в качестве авторитетного мнения. Существует мнение, что с прессой все очень запутано, поскольку и оппоненты, и защитники ждут, что пресса этот вымысел вскроет, восполнит все то, что не было предусмотрено теорией демократии; причем читатели уверены, что это чудо свершится без каких-либо затрат или трудностей с их стороны. Демократы считают газеты чудесным снадобьем, лечащим их собственные пороки. Однако анализ природы новостей и экономической основы журналистики показывает, что газеты неизбежно и неминуемо отражают а потому в большей или меньшей мере усиливают несовершенство организации общественного мнения. На мой взгляд, пресса должна стать выразителем общественного мнения вместо того, чтобы навязывать ему точку зрения извне, как это происходит сегодня. Мне представляется, что такое устройство задача, которую в первую очередь должна решать политическая наука, поскольку она уже доказала, что умеет формулировать мнение до принятия решения, в отличие от защитника, критика или журналиста, которые формулируют мнение после. Я пытаюсь обозначить, что та растерянность, какую испытывает и правительство, и компании, играет на руку политической науке, дает ей возможность обогатиться и послужить обществу. А еще я, конечно, надеюсь, что страницы этой книги помогут ярче обрисовать себе эту возможность и, следовательно, более осознанно ее использовать.