Священник совсем по-детски взмахнул руками:
Как что? Мы с вами отсюда, с Земли, смотрим на звёзды, и нам кажется, что они очень далеко от нас, а ведь на самом деле там, за ними, есть и другие звёзды, которые нам не видны, есть другие вселенные, которые нам не ведомы! И нет им конца и края. Понимаете нет! Вот это, наверное, и есть вечность
Чеботарёв поднялся.
Вечность А я вот комбикорма два мешка купил сегодня. Хотя дома есть ещё. Ничего впрок пойдёт. Свиней-то кормить надо. Сына растить. Выучить его.
Священник вдруг опять рассмеялся весело, задорно, молодо.
Егор Матвеевич, а ведь помрут ваши свиньи! И мы все помрём. А вечность представьте останется. Понимаете, у неё, в отличие от всего нашего, земного, нет начала и нет конца. Она всегда была и будет. Как Бог. Он был всегда и будет всегда. Многие люди очеловечивают Его, пытаются представить в своём воображении как Он выглядит, как говорит, как ведёт себя в той или иной ситуации. Отсюда и много заблуждений.
Чеботарёв пристально посмотрел в глаза священнику.
А вы знаете, как Он выглядит, Бог-то?
Батюшка тихонько вздохнул.
Никто не знает. Не дано нам, смертным. Наверное, это правильно. Так и надо. Там, на Высшем Суде, познакомимся. Лишь бы одесную с Ним оказаться
Вернувшись домой, Чеботарёв занёс комбикорм в сарай, спросил у Серёжки, накопал ли он червей для рыбалки, потом все вместе поужинали.
Среди ночи жена спохватилась нет мужа рядом. Вышла из дому. Он сидел на крыльце, тихий, молчаливый.
Ты чего, Егор? Нездоровится?
Тот встал, обнял её за плечи.
Не, мать, ничего, всё нормально. Ступай, спи, я сейчас.
Жена ушла в дом. Оставшись один, Егор долгим, задумчивым взглядом обвёл весь звёздный небосвод, потом протяжно вздохнул.
Вот так, значит. Ну-ну
Ему вспомнилась церковь, глубокий внутренний покой, царивший в храме, чистые, трогавшие душу звуки хора. Припомнил он и молодые, добрые глаза батюшки. Почему-то захотелось опять встретиться с ним, без суеты, не спеша поговорить вдвоём о чем-то большом, светлом, несуетном.
И Егор неожиданно для самого себя улыбнулся. Какой-то доброй, открытой, почти детской улыбкой.
2022 г.
Телеграмма
Воскресенье. Главпочтамт. Скоро 23 февраля. Телетайпы то и дело отстукивают радостные «поздравляю» и «долгих лет». Среди прочих в очереди к заветному окошку томится седенькая старушка сухонькая, малоприметная. Она не то чтобы спешит, скорее, волнуется, отчего ведёт себя немножко суетливо. Старушка в нетерпении перебирает ногами в аккуратных суконных ботиках, тянет тонкую шею, зачем-то пытается заглянуть через плечи впереди стоящих. Наконец, приёмщица телеграмм совсем еще девчонка, но уже гордая своим превосходством над очередью строго спрашивает следующего.
Старушка подымается на цыпочки:
Телеграммку бы мне
Юная королева берёт бланк и шевелит губками, вчитываясь в неровные строчки. Текст незамысловат: старушка поздравляет с Днём Советской Армии какого-то волгоградского Сеню. Пока подсчитываются слова, посетительница нервничает.
Мне бы, милая, с открыточкой послать. Вот с этой вот, тычет пальцем в стекло, с гвоздичками.
Приемщица снисходительно кивает:
Все понятно, бабушка, на поздравительном бланке. С вас рубль-тридцать.
Старческие руки суетливо расстегивают маленький потёртый гаманок, тщательно отсчитывают мелочь.
Следующий
Старушка семенит к выходу, потом останавливается, шепчет что-то про себя и возвращается к окошку.
Прости, доченька, старую, спросить хочу. С гвоздичками будет?
Удивительное дело загруженная работой королева ничуть не раздражается, не кричит. Напротив, она даже успевает слегка улыбнуться:
С гвоздичками, бабушка, с гвоздичками.
Бабулька тоже улыбается всем своим маленьким сухоньким лицом и неожиданно признается:
Сеню поздравляю, Семена Гаврилыча. Воевали вместе. Лётчиком он был.
И все с той же забытой на губах улыбкой направляется к выходу.
И неожиданно сбивается на миг напряжённый почтово-телеграфный ритм, смолкают телефоны, светлеют, разглаживаются от забот лица людей. А она, как-то забывшись, задумавшись о своём, уже и не семенит, не шаркает по-стариковски ботами, а шагает легко, неслышно. И, кажется, на ней не старенькое, изрядно поношенное пальтишко, не тёмный платок а строгая солдатская гимнастерка, плотно облегающая юбочка, ярко
начищенные сапожки по ноге.
Преображаются и глаза: минуту назад выцветшие, слезящиеся, они делаются ярче, распахиваются широко, живут на изборождённом временем лице живут своей, особенной, неповторимой жизнью.
И с какой-то необыкновенной ясностью понимаешь вдруг: неведомый нам Семён Гаврилович, может, и женат, и внуков нянчит давно, но весточку эту он ждет, очень рассчитывает на неё. Потому что, с телеграммой на пути её следования произойдет удивительнейшая метаморфоза: отправит её немощная седая старуха а поздравление человек получит от нежной, молодой, способной на самые сильные чувства, а потому очень красивой женщины.
Это телеграмма из Молодости
1986 г.
В городе
Знакомо ли вам, как причитают русские женщины? Это ни на что не похоже, словами это трудно передать. Словно какой-то дикий зверь попадает в страшную беду и знает, что уже не вырваться, и ревёт в безысходном неодолимом ужасе и тоске. Ревёт утробно, обреченно, истово.
Я не поспел к собственно происшествию, опоздав, видимо, на какую-то минуту. Да и не случилось ничего страшного, всё обошлось. Но для женщины, матери было достаточно одного того, что беда была рядом, с её ребенком, могла поразить его. И тут же вступил в силу извечный и, наверное, самый сильный из человеческих инстинктов инстинкт материнства.
Причитала молодая ещё женщина с загрубевшей от многотрудных работ фигурой, с лицом обыкновенным, простоватым, но не лишённым привлекательности. Причитала, как по покойнику, надломлено, в голос.
А-ай!.. А-ай!.. Да что ж это Да как же Ай, батюшки!..
Рядом с нею стоял белобрысый, ладненький, но слегка замурзанный мальчонка лет четырёх-пяти. Повинно склонённая вихрастая голова, вздернутые острые плечи выдавали в нем причину завываний матери.
Ай, Господи
И тут же:
Ох, ирод проклятый!.. Ты ж меня в гроб вгонишь ещё чуть, и задавило б тебя, проклятущего!
Мальчонка весь сжался, не шелохнётся. Видать, проняло его, тоже испугался.
Мать, между тем, постепенно приходит в себя, от неё уже можно услышать, кроме причитаний, нечто похожее на мораль.
Это ж тебе не в деревне гляди глазами-то, куда идёшь!..
И, не выдержав, опять плачущим, взывающим к состраданию голосом:
Ай, Господи!.. Да как же У, сволочь такой!.. На что тебя рожала
Ей надо идти она не дома, домой еще предстоит добираться. В руках сумки, полные городских гостинцев. Но идти, видно, сейчас нет сил. Она делает шаг-другой и снова останавливается. Широко расставив ноги, берётся за сердце, дышит трудно, поводит по сторонам беззащитным растерянным взглядом. Ей надо изгнать из себя пережитый только что ужас. И самый простой, доступный для неё способ выговорить его, вылить в словах. Уж в деревне-то, поди, давно б собрались вокруг неё бабы да поохали вместе, попричитали глядишь, и полегчало бы. А тут вроде и люди кругом, да всё идут как-то мимо, торопясь
Нам, постоянно живущим в городе, порой бывает трудно проникнуться переживаниями сельчанина. Мы совсем по-другому, нежели он, относимся к подобным происшествиям в своей, а тем паче в чужой жизни. Не зная иногда имени-фамилии соседа по лестничной площадке, мы взираем на беды и радости незнакомых нам людей как бы из окна быстро едущего поезда увидел, отметил про себя какие-то интересные детали, может быть, успел удивиться чему-то и дальше, по своим неотложным делам.
У сельчан же в их неспешном размеренном бытие, где каждый знает жизнь каждого, другие скорости, другие измерения. Для них кажется естественным, чуть ли не обязательным принять участие в посторонней, но не чужой, не чуждой беде. Потому и относятся они к горожанам с некоторым недоверием, сомнением, что ли: мы ж спешим, мчимся по жизни, она лишь на короткий миг мелькает в вагонном окне а они идут по земле, подмечая каждую травинку, улавливая выражение глаз.
Ах, как хочется иногда выпрыгнуть из вагона
Женщина никак не успокоится. Однако уже не страх владеет ею он понемногу отпускает. Гнетет её, похоже, неосознанная обида на людей, на их зачерствелость, нежелание и неумение посочувствовать, хотя бы на минуту остановиться, выслушать. Ведь только что едва не задавило её сына! Ещё чуть и не стало б на свете неуёмного белобрысого человечка
Наконец, какая-то важная сухая старуха замедляет шаг и бросает строго, нравоучительно:
Смотреть за ребёнком надо.
И тут о чудесное превращение! как подменили человека. Куда и подевалась растерянная, придавленная не случившимся горем мать.
А ты за своими смотри, моих не трожь! У вас тут гоняют почем зря, людей ни за что давят
И ещё, и ещё что-то злое, обидное, совсем уже неуместное понеслось в важную старухину спину.
И улыбнулся я тогда и понял: это не нашедшие ответа и понимания жалобы, причитания нашли свой выход в такой вот форме. Не умеющие милосердствовать да получат свою долю зла и несправедливости.
Она несёт плотно набитые сумки одной рукой. Это и неудобно, и тяжело. Но в другой ее руке крепко сжата маленькая ладошка «проклятущего ирода». Женщина шагает прочно, размашисто. Временами поворачивается на ходу к белобрысой, скачущей рядом головёнке и что-то строго, но уже не зло выговаривает. Она спешит домой рассказать, поделиться. Там поймут. То-то будет пересудов
1986 г.
Ваня
Случилось мне как-то две недели проваляться в отделении травматологии. Вылеживаюсь после операции. В перерывах между перевязками и уколами перечитал любимых авторов, кроссворды надоели, в шахматы я не любитель, от винца Док мой давний приятель, человек, прооперировавший меня порекомендовал пока воздержаться. Скука, словом. И тут поступает в отделение новый пациент.
Поступил он в «травму» что-то около полуночи. Слышу за дверью своей палаты привычные звуки «скорая» привезла очередного страдальца (я к Доку в больницу частенько просто так, в гости, захаживал во время его дежурств, посему давно ко всему привычен и всё мне тут понятно). Привезли человека с ДТП машиной сбило. Утром Док манит меня в курилку.
Хочешь хохму?
А глаза у самого заранее смеются, словно вот-вот расскажет свежий анекдотец.
Ты его видел? спрашивает.
Кого?
Ну, мужика, которого ночью с ДТП привезли.
Нет пока. А что? Живой хоть?
Ладно, увидишь ещё. Слушай. Его с окружной трассы привезли, московская «девятка» сшибла. Ребята со «скорой» говорят, бампер у неё ремонту не подлежит, лобовое стекло всмятку, фара разбита, капот и крыло помяты В общем, ты понял, да? Принимаю этого чудика, он то ли в шоке, то ли пьяный разило-то от него изрядно. Как положено, всего «просвечиваем» Ни-че-го! Всё на месте, всё цело! Ну, парочка ушибов, сам понимаешь, не в счёт. А «девятке» вон как досталось. Как тебе это?
После утренних процедур с нетерпением ищу новенького. Он, как ни в чем не бывало, вышагивает по коридору в нелепом, не по росту коротком больничном халате и чему-то мирно-задумчиво так улыбается. Мужичина здоровенный, за центнер, но весь какой-то рыхлый. Плечи опущены, толстые руки вяло висят вдоль бесформенного тулова, большая, скверно постриженная голова словно приклеена к бычьей шее. Ходит косолапо, тапочками по полу шаркает. Морда круглая, нос картошкой, губы «на развес». Одно слово Ваня. Выяснилось: так его и зовут. А вот глаза
Помните шукшинского Борю, дурачка? там сюжет тоже в больнице развивается. Так вот, этот мужичина, изрядно помявший своей тушей московскую машину, чем-то напомнил мне того шукшинского паренька. Правда, Боря был совсем идиот слюнявый, добрый ко всему сущему. А Ваня Прости, Господи, чуть не написал «не совсем идиот».
Нет, конечно, он не был «больным на голову». Простодушен до тупоумия? Да. Толстокож, неуклюж, абсолютно не образован? Да. Но не дурак. Работает скотником в соседнем совхозе. В город приезжал проведать свояка. Конечно, выпили. Пошел домой. По пути «догонялся» пивом. Дальше не помнит
Так вот, я о Ваниных глазах. Если вы не в самом дурном расположении духа и потому не обращаете внимания на радостно-бессмысленную наивность этих самых глаз, то, возможно, рассмотрите в них ещё нечто, что может поразить вас.
Детская чистота. Полнейшее отсутствие дурного. Готовность сделать для вас что-то доброе. После всех наших привычно-осмысленных, умных, правильных взглядов честное слово, что-то почти неземное виделось мне в этих глазах. Я вдруг поймал себя на странном: мне хотелось подольше, почаще в них смотреть.
И вспомнилось давнее. Как-то пошли мы с дружком моим закадычным, с Генкой Старовойтовым, за кедровыми шишками. В Сибири было дело, за Новосибирском, откуда я родом. Набили мешок шишек, домой возвращаемся. А кедрач не близко, километров семь. Ведём велик по очереди, мешок поперек рамы. День знойный, безветренный, парит от ближайшего болота. Пить хочется. Тропка среди густющей травы едва видна. И тут что-то словно дёрнуло меня: кругом нетронутая людьми девственная благодать, а вот зацепился вострый пацанячий взгляд за какую-то малость, коя выбивалась из общей картины мирозданья.
Остановился. В траве рукой пошарил. Глядь что за чудо? Ковшик! Ручка деревянная, ладно оструганная, а к ней какими-то прочными знать, болотными, долго не гниющими травинками конусок прилажен из бересты. В общем, как есть ковшик. К чему бы? думаю. Еще пошарил родничок рядышком, в траве!
Ох и вкусна была та водица, люди добрые Долго мы с Генкой оторваться не могли от того источника. Как теперь, через много лет, я от глаз этого странного пациента травматологического отделения.
И ещё Ванина улыбка. И несмелая, и виноватая словно извиняется человек за то, что он вот такой, почти дурачок, и этим приносит окружающим его людям какие-то неудобства.
В больнице Ване очень понравилось.
А чё, кормят хорошо, тепло. И работать не надо.
Как объяснил мне Док, Ване предстояло пролежать здесь десять дней. Так положено. Потому как после сотрясения мозга человек должен лежать здесь десять дней. Вдумайтесь: после сотрясения, которое должно было быть, но которого не было!
Тётки из столовой быстро нашли применение бьющему фонтаном Ваниному здоровью (мы-то, остальные, в основном кто на костылях, кто в гипсе по самое «здравствуйте»): он таскал для нас в вёдрах еду из соседнего корпуса. Делал это с удовольствием и всё с той отсутствующей полуулыбкой на толстых губах.
Как-то он остановил меня в коридоре.
Я там у вас книжки видел. Можно мне почитать одну?
От кого-то из прежних постояльцев палаты (вернее сказать, «полежальцев») осталась брошюрка с расхожим «чтивом» очередным сляпанным кем-то «задней левой ногой» якобы детективом. Вот её-то и начал мусолить Ваня. Читал он почему-то исключительно в коридоре, стоя, прислоняясь к широкому подоконнику. Было понятно, что для него всё окружающее исчезало, улетучивалось в иное измерение, едва он начинал читать. Круглая лохматая голова его медленно-медленно двигалась вслед за прочитанными буквами, некоторое время оставалась неподвижной в конце строки, потом поворачивалась влево и всё сначала.
Как-то раз мне подумалось, что, как только Ваня дочитает книжку до конца, он без ущерба для своего интеллекта вполне сможет начать её сызнова и будет внимать примитивному сюжету с тем же напряжением и вниманием.