Метель, как назло, снова усилилась, и Павел добрался до перекрёстка с каменным колодцем по центру, ссутулившись и пряча лицо в шарф. Но здесь хоть было светлее, горел тусклым жёлтым светом фонарь на просмоленном деревянном столбе. А ещё фонарь и колодец пробудили воспоминания о продуктовом магазине, который был здесь раньше, если свернуть от колодца налево. Больше ничего о деревне не помнилось, словно он и не приезжал однажды сюда с родителями погостить.
Павел шёл прямо, как подсказала толстуха, а холодный ветер пронизывал куртку, игнорируя два толстых свитера, специально надетых с утра в поезде.
Вскоре расчищенная дорога кончилась, сменилась узкой тропинкой. Как исчезли из виду и огороженные заборами хаты. Метель стихла, унеся с собой все звуки, кроме скрипа снега под ногами. И вот уже Павел двигался по тропинке прямо к лесу, подсвечивая себе путь фонариком телефона, к деревянной хате напротив раскидистых ёлок, укрывшейся за высоким и крепким с виду забором. Забор определённо выглядел новым. А тусклый свет в занавешенном окошке хаты отливал болотно-зелёным цветом, что означало, что прабабка дома и, вероятно, бодрствует.
Остановившись, Павел вздрогнул, чувствуя, что сильно замёрз. Желудок противно заурчал от голода. «Вот сейчас прабабка и покормит чем-нибудь вкусненьким, и согреюсь», приободрил себя Павел.
Подойдя к калитке, он оглянулся, услышав поскрипывающий на снегу звук близких шагов, и поспешил дёрнуть за ручку, распахивая калитку, потому что в тишине различил вдобавок к поскрипыванию снега треклятое визгливое «и-ии».
Павел быстро вошёл во двор, закрывая за собой калитку, успевая порадоваться тому, что она вообще оказалась открытой. Затем по вычищенной от снега дорожке добрался до крыльца хаты и громко заколотил в дверь.
Неужели Божена заснула и не слышала его стука? Он постучал ещё раз со всей силы и резко оглянулся, вдруг почувствовав, что кто-то на него смотрит. Так и стоял, замерев, вглядываясь и вслушиваясь сквозь возобновившийся мелкий колючий снег.
За высокой калиткой кто-то стоял и сопел, но открыть калитку не решался. И тут за дверью хаты громко спросили:
Кто там?
И Павел, обернувшись, назвался.
Дверь открыла высокая, сухощавая пожилая женщина. На ней шерстяное длинное платье, обвязанное на талии передником. А в руках керосиновая лампа. Женщина была хоть и похожа на его прабабку из детства, но ей быть точно никак не могла. Ибо выглядела она не немощно, как положено по возрасту, а напротив моложаво и крепко, словно с тех пор, как виделись, наоборот поздоровела и помолодела.
Она возвышалась над среднего роста Павлом горой, заставляя его почувствовать себя на её фоне хилым дитём. Светлые глаза женщины смотрели на Павла пристально, оценивающе и, казалось, всё подмечали.
Я Павел Емельянов, сын Аркадия и Зины замешкался Павел. Однажды приезжал к вам с родителями погостить зимой. Мне лет семь было, от её молчания и тяжёлого взгляда совсем растерялся Павел.
Аркадия и Зины сын, значит? наконец соизволила заговорить прабабка. Вот как вырос, значит. А я помню тебя, ещё мелкого, хилого, и родителей твоих помню. Вы давно приезжали, чего уж там. А я хоть и старая, кашлянула она, а на память грех жаловаться. А чего ты сюда приехал, на ночь глядя, без предупреждения письмом, как положено? вдруг злостно взъелась Божена.
Иной реакции чего уж там! Павел ожидал от прабабки, а тут Не только удивила, но и испугала своим недовольством.
Хотел приятный сюрприз вам сделать. И письма уже никто никому давно не пишет, у всех телефоны, интернет есть, устало ответил он, думая про себя: неужели и в хату не пустит? И сразу холодом пробрало, как представил дорогу обратно до остановки в темноте, мимо тех полоумных мужиков-преследователей, которым, видимо, погода была нипочём.
Заходи. Поди, ведь совсем окоченел на ветру? смилостивилась Божена. Переночуешь, так и быть. А завтра ранним утром на последнем перед праздниками автобусе обратно уедешь. Нельзя тебе, ой никак нельзя, Павлуша, в праздники у меня гостить, напустила туману Божена и, пошире распахнув дверь, впустила правнука в хату.
Стоило войти, как накатили воспоминания. Тем более в хате Божены, словно вопреки пролетевшим годам, практически ничего не изменилось. Так же чисто, аккуратно, уютно. Но вот сама Божена, в этом Павел мог бы поклясться, выглядела иначе. И дело было не в волосах, прежде седых, а сейчас тёмно-каштановых и совсем не редких (как вспомнилось), которые она могла и покрасить. От прабабки так и пёрло здоровьем, а ей ведь, как прикидывал Павел, давно перевалило за девяносто.
Я вот гостинцы привёз.
Раздевшись и разувшись у вешалки рядом с печкой, выложил на стол из рюкзака купленный набор минибальзамов на травах, кои Божена одарила скептическим взглядом и выдавила: «Пригодится». Вместо хотя бы ожидаемого Павлом «спасибо».
На печи, как поешь, постелю, указала в сторону рукомойника, чтобы правнук помыл руки.
Сама же принялась разогревать суп на газовой плите в коридоре, затем достала из маленького старинного холодильника марки «Саратов» трёхлитровую банку с молоком и жирный творог в тарелке, а к нему подала малиновое варенье в маленькой стеклянной вазочке.
А вот хлеба извини, нет. Магазин перед праздниками закрывается, но могу тебе блинков спечь, хочешь? без энтузиазма предложила прабабка.
Не откажусь, искренне улыбнулся Павел, вспомнив, какие вкусные тонкие блинки пекла раньше прабабка. И с аппетитом начал есть горячий наваристый борщ, в котором, кроме овощей, щедро плавало жареное сало с мясной прослойкой.
Ел он нарочно медленно, хоть и был голодный, но так можно было задавать вопросы прабабке, ведь сама она расспрашивать Павла отчего-то не хотела. Узнать бы, отчего так, какую обиду на его родителей держала или ещё чего. Но так в лоб спросить он не мог, не хватало смелости, вот и довольствовался простыми вопросами о самой Божене, начав с банального: похвалив за вкусный борщ, стал расспрашивать о здоровье, затем поинтересовался, как, вообще, сейчас живётся в деревне. А ещё держит ли по-прежнему скотину?
Божена поначалу отвечала скупо и односложно, но, как напекла блины и сама села за стол, налив молока как Павлу, так и себе, разговорилась. Сказала, что в непогоду зимой в деревне часто перебои со светом, а так живёт себе потихоньку.
Не жалуюсь, справляюсь, как видишь. И скотину держу, только меньше, вместо поросёнка теперь овцы, а корова и куры без них в деревне никак, с голоду помрёшь. Молоко и яйца всегда продать можно и себе для здоровья полезно. Не сравнить, Павлуша, деревенские яйца, настоящие, куриные, с магазинным суррогатом, как и молоко в пакетах, то из порошка. Никакой от него нет пользы для зубов и костей.
Понятно, примирительно сказал Павел, чувствуя, что нехотя зацепил Божену за живое, и стал рассказывать про себя, попутно запивая блины молоком, предварительно щедро намазав их вареньем.
Божена же на его рассказ откровенно зевала, слушая явно вполуха, задумавшись о чём-то своём. Затем сказала:
Сейчас постелю тебе на печи, Павлуша. Устала я, потому что встаю очень рано, дел много, а тут ты ещё свалился нежданно, как снег на голову.
Прозвучало с упрёком. И, видимо, от её тона в Павле закипела обида, поэтому он и сказал, не подумав:
Я ведь к вам погостить приехал, проведать. В памяти осталось хорошее, светлое. Поговорить хотел, узнать о вас больше Может, всё-таки, Божена Иннокентьевна, передумаете прогонять?
Спросил, и голос дрогнул. Ведь так хотелось остаться, а названную прабабкой причину: мол, праздники посчитал глупой и надуманной.
Нельзя тебе остаться, Павлуша. Запрещено у нас сейчас чужаков приглашать.
Но какой я чужак? возмутился Павел, повысив голос.
Спать иди, категорично, командирским тоном, не терпящим возражений, отрезала Божена, предупреждая: не то возьмёт и выгонит, и церемониться не будет.
Спал Павел тревожно, мучаясь липкими кошмарами. И то ли во сне, то ли наяву слышались ему причитания или молитвы не разберёшь, потому что слова в них были приглушённые и неразборчивые, вызывающие гнетущее, тоскливое чувство.
Он проснулся в темноте, в семь часов утра. Божены в хате не было, как не оказалось и завтрака на пустом столе, словно неприветливая прабабка торопила его поскорее уйти.
Пришлось собраться и выйти из хаты, голодным направляясь на остановку, и по пути обнаружить, что на улице-то, вопреки раннему утру, многолюдно.
В рассветных зимних сумерках сгорбленные старушки тащили по дороге объёмные сумки, за ними следовали женщины помоложе, тоже нагруженные корзинами, раздутыми матерчатыми авоськами, а некоторые из них волокли за спиной тяжёлые с виду походные рюкзаки.
Но больше всего удивило Павла, что все они шли пешком, неторопливо и молча, а его словно не замечали.
Павел на то лишь пожал плечами: останавливаться и что-то спрашивать из любопытства не было времени, хотелось успеть на автобус. Но все же он приостановился, увидев на перекрёстке гружёную и накрытую сверху телегу с запряженным в неё конём, которого погонял дряхлый старик, такой тощий, что в свободной одежде напоминал пугало.
За телегой следовала ещё одна гружённая бочками и тюками повозка, а за ней уже резво бежали и по-звериному прыгали на четвереньках те самые вчерашние слабоумные мужики, издавая шумное сопенье и неприятное возбуждённое повизгивание: «И-ии!»
К остановке Павел добрался, когда совсем рассвело. Мороз крепчал, автобус опаздывал, притопывания и бег на месте согреться не помогали. Простояв ещё час, Павел замёрз, чувствуя, что если ещё немного побудет на холоде, то наверняка заболеет. Оттого занервничал, но сильнее разозлился оттого, что автобус так и не пришёл.
Поэтому, плюнув на всё, он бегом вернулся в деревню, которая с виду (не могут же все местные враз уйти) казалась пустой, а хата Божены запертой на амбарный замок.
И Павел, голодный, замёрзший и злой, решил постучать в соседские дома, попросить приюта, да хоть за деньги. Но к ужасу и смятению, нигде на его крики никто не откликнулся, и Павел от безысходности направился к перекрёстку, а там к магазину.
На голодный желудок не радовало его ни голубое, пронзительное в своей морозной голубизне небо, ни блестящий на ярком солнце, словно покрытый россыпью бриллиантов белый пушистый снег. Такого чистого снега определённо в городе не увидишь.
Всё раздражало Павла до чёртиков, и хотелось быстрее в тепло и поесть хоть кусочек чёрствого хлеба, а лучше вернуться обратно в город, в своё общежитие, где всё понятно и просто, и на каждом шагу не попадаются слабоумные агрессивные мужики, ведущие себя неадекватно.
Возле магазина, который Павел нашёл по памяти, никого, а сам он закрыт, как и упоминала прабабка. Зато на свежем снегу видны следы колёс от телег. Опа! Как он раньше не догадался поискать местный люд по следам?
Только собрался так поступить, как услышал поскрипывание снега позади, обернулся и увидел женскую фигурку в коротком белом полушубке, тёплой вязаной шапке, кожаных сапогах до колен тоже белых, и в широких клетчатых шортах. Ну и модница! Зимой и в шортах!
Солнце слепило, и оттого лица модницы Павел не мог рассмотреть, пока она сама не подошла и приятным звонким голосом шутливо не спросила:
Что заблудился?
А Павел на её слова неожиданно растерялся, потому что, наконец, рассмотрел её лицо скуластое, тонкогубое длинноносое, всё словно собранное из резких острых углов, ужасно некрасивое и одновременно всей этой резкостью притягивающее взгляд. А вот её глаза оказались невероятно чернючие и тоже пугающе притягательные, ибо блестели, как подсвеченный солнцем мазут, к тому же опушённые длинными, густыми ресницами, что лишь усиливало общее впечатление необычной внешности девушки.
Незнакомка смотрела на него одновременно холодно и с любопытством и не моргала. Павел с трудом отвёл взгляд, хотелось стряхнуться, словно от нелепого наваждения, потому что на мгновение показалось, что он спит, а происходящее сейчас нереально.
Ты немой? спросила модница.
Что? Нет, ответил Павел, стараясь больше не смотреть ей в глаза, чувствуя, что смутился. И спросил: Где все?
Пошли, покажу, произнесла незнакомка и улыбнулась, демонстрируя ровные мелкие зубы и эта её улыбка отчего-то вызвала у Павла отвращение, словно ему улыбалась хищная рыба.
Она ходила медленно и прихрамывала, одно плечо было слегка выше другого. А подойдя, модница нарочно взяла его под руку, так что Павлу пришлось пристраиваться к её медленному движению.
И сразу расспрашивать стала: сначала как зовут, потом к кому сюда приехал, а он отвечал, как есть, не задумываясь. Только внутри с каждым новым вопросом у Павла назревал в горле неприятный осадок и появлялось чувство, что ей он просто не может не ответить. Чувство чужого давления вызывало иррациональный страх, и, чтобы от него избавиться, Павел сам начал задавать вопросы, не дожидаясь, пока модница задаст их ему.
Но шли вперёд, а она на вопросы отмалчивалась, назвавшись Марьяной, и вдруг засмеялась, покрепче за плечо Павла ухватилась, и Павел при этом неожиданно запнулся на очередном вопросе и как-то сам не понял, но больше ни о чём Марьяну не спрашивал.
До реки внизу, у широкого поля, вместе с Марьяной добирались минут тридцать, а там было и шумно, и людно. А ещё на деревянных настилах, поддонах, примитивно сколоченных рядами столах разложена еда: мёд, закатки, соленья, сушеные грибы, ягоды, наливки, самодельные бальзамы, вяленая рыба, выпечка, баранки и сушки, яйца, сыр, масло, молоко и творог и всего настолько в изобилии, что глаза разбегаются.
И много разных других товаров на продажу. Тут и поделки из соломы, плетёные корзины, мотки шерсти, вышиванки, скатерти. Всего за раз не перечесть. А дальше виднелась высокая и широкая, как ворота, каменная арка. Но для чего она здесь вообще Павлу было совершенно не понятно, как и почему в деревне проводится тайная ярмарка.
За импровизированными прилавками стояли только женщины, мужчин Павел совсем не видел, кроме совсем старых дедов, которым бы по возрасту уже положено на печи лежать да лишний раз не шевелиться.
С их появлением с Марьяной на ярмарке шум, разговоры, смех всё в момент стихло. А женщины-торговки головы опустили, побледнели, словно неловко им стало или, что совсем уже на взгляд Павла, боязно.
И тут Марьяна ловко руку Павла отпустила и упорхнула к прилавкам товар смотреть. А Павел Божену среди торгующих приметил, за столом с поделками и вышиванками. Она его тоже заметила, глаза вытаращила и сильно побледнела.
«Что за хрень творится?» прошептал про себя Павел, не зная, как объяснить себе поведение деревенских жителей, но главное озадачила реакция прабабки.
Вдруг услышал голос Марьяны и, повернувшись, сразу её увидел: стояла у прилавка с выпечкой, баранку взяла, откусила от неё и сразу в открытую банку с мёдом палец окунула и облизала, причмокивая от удовольствия. А женщина за прилавком вся расцвела, разулыбалась
Словно почувствовав, что Павел на неё смотрит, Марьяна обернулась и поманила к себе, и он отчего-то без раздумий пошёл, а все мысли и размышления, как и вопросы, враз вылетели из головы.