Тогда в поезде они пили чай, и мама вдруг перешла на шёпот, но Павел всё равно услышал её слова о том, что в деревне живёт самая настоящая ведьма и с детьми туда приезжать нельзя. Затем отцу рассказала, тоже шёпотом, что Так ещё свою дочку, маму мамы Павла, заклинала Божена, просила в каждом своём письме, умоляла НИКОГДА не приезжать.
Павел во сне чётко вспомнил, как, проговаривая всё это папе, его мама внезапно повысила голос, сказав, что, когда выросла, считала прочитанное в письмах сказками. А Божену умалишённой старухой. Но позднее стала сомневаться.
А ещё мама вспомнила, что мать заставила её поклясться никогда не приезжать в деревню.
Только вот Божена сама внезапно позвонила и пригласила их приехать, а звонок принял папа и сразу согласился. А мама как узнала, обомлела, не поверила, что Божена звонила, хоть папа и адрес назвал, и фамилию с отчеством. А затем закатила истерику и долго не могла прийти в себя, рассказав папе про письма от Божены, которые ей передала мать, наказав в деревню не приезжать. Они тогда говорили громко и спорили, и Павел всё слышал, только ничего толком не мог понять.
Отец в поезде, в который раз спокойно выслушав маму, начал её убеждать, что то, что она рассказывает, просто глупые бабские суеверия и чушь. Затем обещал защищать как ее, так и маленького Павла. А сыну, который сразу папе поверил, подмигнул. Ведь как ему было не поверить: отец крепкий, как шкаф, широкоплечий мускулистый мужчина, у которого в шкафу лежала медаль за соревнования по боксу.
Павел во сне застонал, заворочавшись, но так и не проснулся. А сон из спокойного, полного воспоминаний, резко переходил в кошмар, где маленький Павлик, уставший от задушевных разговоров подвыпивших родителей за столом у Божены, от жаркой натопленной хаты, незаметно для всех вышел во двор поиграть.
Но во дворе ему было скучно, а городскому маленькому мальчику интересной казалась сама деревня. И он, открывая и выходя за калитку, даже подумать, не мог, что может в ней заблудиться или, то, что с ним может случиться что-то нехорошее. Нет, такого просто не могло быть, ведь иначе родители бы его предупредили.
И это что-то нехорошее, а потом забытое хотело там, во сне, произойти снова, но Павел проснулся раньше, встревоженный, с колотящимся сердцем и с ощущением грядущей беды.
Его лихорадило. Хотелось пить, и в бреду Павлу казалось, что в его размягчившиеся в теле кости натолкали битого стекла, ибо иначе почему болью отзывалось каждое движение?
Бо-бо-жена, едва ворочая языком, позвал прабабку. В хате было темно и тихо. Снова её позвать Павлу сил не хватило, и он лежал, раскрывшись, уставившись в потолок.
Минуты тянулись мучительно медленно и длились часами. Мысли Павла путались, наседая одна на другую, нелепые, бестолковые, и этим все, как одна, страшные, так что трудно понять, где сон, а где явь. Но ему срочно нужна была помощь и врач.
Когда уже придёт прабабка? Скорее бы пришла. Тогда он сразу попросит нет, потребует у неё вызвать врача, ведь иначе умрёт. Так было плохо.
Вскоре пить захотелось сильнее, язык во рту Павла распух, а его дыханье выходило с груди со свистом.
Он должен найти в себе силы и подняться с кровати. Встать, чтобы хотя бы попить. С такой решительной мыслью Павел свалился с кровати на холодный пол.
Скрипнула дверь, пришла Божена и, вероятно, услышав, как он упал, или чувствуя неладное, бросилась сразу к нему, даже фуфайку не сняла. Она легко подняла Павла с пола, как малого ребёнка, и уложила в кровать. Затем включила свет и напоила, но не водой, а той солоноватой омерзительной жижей из банки, которая, оказывается, стояла в комнате, у батареи. На этот раз Павел не спорил, а просто пил, пока не отяжелел, раздувшись его живот, а потом, когда резко накрыло облегчение, заснул.
Новый сон разбередил ещё одно забытое нехорошее воспоминание.
Стоило маленькому Павлу из прошлого выйти на улицу, осмотреться, как мальчик увидел молодых худых, с измождёнными лицами мужчин, в свободно сидящих на них, как с чужого плеча, куртках и брюках.
Они, стоя на четвереньках, прыгали по снегу, затем снова вставали и шли уже нормально, как люди, только сильно сутулившись и выставив вперёд руки, но почему-то приоткрывая рты, откуда вытекала слюна, которую мужчины периодически вытирали руками. А ещё они часто с натугой стонали, вытягивая из себя протяжное «и-ии», словно других звуков не знали. За стонами следовали харкающие плевки себе под ноги.
Странные мужчины хоть и пугали, но сильно заинтересовали Павла, и он сам не заметил, как, следуя за ними, заблудился, а те вдруг как сквозь землю провалились.
Вот, кажется, стояли всей гурьбой только что у колодца на перекрёстке и уже нет их. А Павел вдруг забыл, с какой стороны пришёл, и растерялся.
Вокруг ни души, холодно, но поздно упрекать себя за глупость, нужно возвращаться, пока не стали искать родители. Ух, наверняка за самоволку получит он ремня от отца.
Так Павел дошёл до магазина с тёмными окнами и замком на решётчатой двери. Снова остановился, понимая, что здесь ещё не был. Внезапное острое чувство тревоги зашевелилось где-то между лопаток, заставило замереть на месте. Чей-то тяжёлый пристальный взгляд Павел ощутил будто бы всей покрывшейся разом холодным потом кожей. Оборачиваться было страшно, и оттого он словно закостенел, но таки обернулся, когда услышал рычание, затем грозный собачий лай. На Павла неслась во весь дух огромная чёрная собака. Её глаза отливали красным, а зубы были оскалены. Он понял, что обмочился, почувствовав, как в штанах стало влажно и жарко. Всхлипнул, загородился от собаки руками, не в силах бежать, оцепенев. Собака прыгнула, но тут Павел услышал голос прабабки Божены:
Нет, умоляю, пощади!
Затем проснулся уже окончательно.
Тело Павла после сна было слабым и вялым, но он таки смог встать и справить нужду в ведро, заботливо поставленное прабабкой рядом с кроватью. Затем доковылять до кухни и поесть, усевшись на табуретку за деревянным столом, освободив сковородку с жаренной на сале картошкой от толстых слоёв махровых и вафельных полотенец. И с жадностью выпил половину банки молока, которая тоже стояло на столе. А потом обнаружил, что хата отчего-то заперта, как и окна закрыты ставнями.
Свой телефон он нашёл в рюкзаке, практически полностью разряженный, и сразу поставил на подзарядку. Все остальные вещи тоже были на месте. Мысль позвонить отцу или друзьям и попросить помощи казалась здравой, и ясной, и единственно верной на фоне всего произошедшего с ним бреда и наваждения от лихорадки.
Но хоть ему и полегчало, сильно болела голова, и все кости в теле разом ныли, во рту горело. А язык он стал иным: сухим и шершавым. Павел потрогал его пальцем, убедившись, что не бредит, а с языком действительно неладно.
Сердце вдруг кольнуло и защемило от нехорошего предчувствия беды, и пришла мысль: нужно бежать. И немедленно. А ещё следовало срочно найти зеркало, посмотреть, что там с языком
Павел покачал головой, издав мычание. Чёртовы мысли путались, сами по себе торопились думаться в голове, поэтому невероятно сложно стало концентрироваться на чём-то одном.
Он мысленно остановился на поисках зеркала, заставив себя сконцентрироваться, но так его и не нашёл, пока вдруг снова сильно не захотел пить
Пришлось вернуться на кухню, а вот там, над пластиковым рукомойником, висело зеркало, и Павел открыл рот и посмотрел.
Язык был весь белый, сморщенный и такой узкий, словно попал в тиски. А пупырчатая шершавость расползлась и на дёсны, нарастив на них белесые гнойнички. Зубы тоже выглядели нездоровыми, слегка шатались. А посиневшие десны при нажатии пальцами отдавали дикой болью в висках. Он закрыл рот и посмотрел на своё лицо в зеркале: бледное, заметно осунувшееся, небритое, словно чужое, постаревшее лицо.
Губы неожиданно дрогнули. Беспомощность, жалость к себе накрыли чёрной волной и Павел заплакал.
Слёзы не принесли облегчения, но снова захотелось спать. Однако он сжал кулаки, чтобы не поддаваться слабости. Собственное состояние пугало до чёртиков.
Божена ему своими народными методами не поможет. Она уже вон как долечила, что во рту образовалась жуть какая-то.
Тут же Павел вспомнил, что у Марьяны он видел стационарный телефон в доме, и эта мысль приободрила. Нужно пойти к ней и позвонить.
Он, зацепился за эту мысль, вытянул из розетки зарядное устройство, взял телефон. Затем обулся, надел куртку и шапку, но из хаты выбраться не удавалось.
Дверь заперта и слишком крепкая, чтобы в его состоянии выбить. Как и окна плотно закрыты ставнями. И кричать он не может, слишком сильно болит горло.
Павел вздохнул, понимая, что ему остаётся лишь ждать и бороться со сном, чтобы не пропустить появления Божены. Раздевшись и разувшись, он начал обследовать дом как из любопытства, так и в надежде обнаружить для себя что-то полезное. Например, аспирин.
Кладовка закрыта, а кроме книг на полках и баночек с порошками и травами в пучках да всяких поделок, к досаде Павла, ничего дельного не нашлось.
Смирившись с неудачей, он навскидку открыл выдвижной ящик под шкафом и там обнаружил ворох старых конвертов с письмами, а под ними старую толстую прошитую тетрадь, которая оказалась дневником. Хмыкнув, от удивления, он уселся на новый диван, решив в ожидании Божены прочитать, что она считает таким уж в собственной жизни важным, что решилась вести дневник.
Дат над записями было не разобрать, а вот почерк прабабки оказался чётким и понятным. Аккуратные мелкие буквы старательно шли ровно вдоль клетки. И, начав читать, Павел сам того не заметил, как зачитался так сильно, что позабыл обо всём на свете.
Что побудило меня вести дневник? Честно сказать, я и сама не знаю Может быть, то, что когда-то в одночасье моя жизнь изменилась, бесповоротно и пугающе.
Тогда мне казалось, что только собственные записи могли собрать воедино раздробленные жизненными перипетиями мысли. Читая их, я могла подстегнуть себя к размышлению, в надежде, делая выводы, что мой следующий вынужденный шаг, как и прочие от чужой воли поступки, станут даваться мне легче.
Итак, мою старушечью однообразную жизнь, повторюсь, перевернул глупый случай.
Но начну я, пожалуй, свои записи с более давнишних событий. Итак.
Сколько помню себя, я жила в этой деревне, и в оной же ютилась в неказистой хате старуха Варвара. Среди местных она считалась сведущей в ворожбе, а также умелой травницей и знахаркой. Помню, что все, кому чего надобно было, к ней приходили, а она помогала, взамен деньги не брала лишь съестное или ткань, пряжу, посуду.
А ещё то помню, что Варвара никому никогда не отказывала, отзывчивой и доброй сердцем была, зла за душой не держала, пусть завистники всякое на неё наговаривали.
Она на то не обращала внимания, а в деревне, видимо, её стараниями местные жили спокойно, дружно и не болели.
Я впервые обратилась к Варваре лично, когда мать на старости лет совсем немощной стала. Я же с отчаяния пришла погадать на суженого, узнать, почему никто меня не берёт замуж.
Знаю, что красавицей никогда не была и оттого шибко о своей счастливой судьбе не фантазировала, как деревенские девки, мои одногодки, пышнотелые и румяные, как пасхальные булки, особенно те, из богатых семей.
А я на их фоне слишком тощая и высокая, зато здоровая, аки лошадь рабочая, как мать в молодости.
Стоит сказать, что мать меня родила поздно, в сорок пять лет (до этого моего отца долго с войны ждала)
А он как вернулся покалеченный, одноногий, то долго не прожил, зато меня научил корзины из ивовой лозы плести и хозяйство вести тому, что было по мужской части. Дрова колоть, гвозди забивать, кроликов свежевать.
А после его смерти мы с матерью вдвоем хозяйство держали, работали без продыху, считай, всю жизнь (я с малых лет знала цену рублю и куску хлеба, а также тому голоду, когда того хлеба в доме нет.). Впрочем, отвлекаюсь, но пояснить надо, что я только четыре класса окончила, а к грамоте оказалась на диво способная и к арифметике.
Плохо, что хозяйство не позволяло мне выучиться как следует. Зато сама я читала много книг: в библиотеке в райцентре брала при возможности, и соседка, мамина подруга, учительница младших классов, с книгами помогала.
Так вот Варвара мне сразу с порога сказала, что не будет мужа у меня, так на роду написано, тянется проклятие по материнской линии за грехи предков. Но утешила, что любовь сама меня найдёт, а от неё дочка родится.
Ещё сказала, какие матери травы пить, чтобы немощь прошла, и то, что она проживёт долго, до ста лет, и чтобы я о ней не беспокоилась. А чтобы в город съездила, как и планировала, подработать на новостройках маляром. Я ей в благодарность лучшую курицу-несушку отдала, самую красивую и упитанную. Затем действительно со спокойным сердцем в город поехала и там, как в сказке, свою любовь встретила.
В общежитии познакомилась с молодым мужчиной, электриком. Непьющим, рукастым, с добрыми голубыми глазами, тёплыми, как летняя пора.
Вот как вспомню, как он на меня смотрел, словно я сокровище, драгоценность наиценнейшая, так сердце в груди сладко сжимается. Цветы мне каждый вечер дарил, и гуляли много, и о себе рассказывал без утайки, а ещё сразу предложил жениться.
Я и растаяла, в комнату общежития к нему переехала, пока длились малярные работы с бригадой в новостройке. Уже и дату свадьбы назначили, с платьем выручила бы замужняя женщина с нашей бригады.
Только вот не сложилось у нас, как и предсказывала Варвара: несчастный случай на заводе, где работал мой жених, разбил моё женское счастье вдребезги. Позднее поняла, что в положении, и то, что рожать буду дома, с мамой в деревне, как и жить там. В городе после смерти любимого всё опротивело.
А как вернулась домой, то переменам не поверила или не хотела верить. Считала, что про Варвару деревенские злые сплетни распускают, и маме не верила, когда та рассказала в подробностях один из самых страшных слухов.
Надо сказать, что мама как отпила курс трав, кои рекомендовала мне Варвара, буквально ожила, оздоровилась, словно и немощности, её донимавшей, и не было вовсе никогда. Так вот мама сказала, что Варвара не то что сошла с ума, а спятила и в чудовище кровожадное обратилась.
Мол, в собаку превращаться стала по ночам, в большую и чёрную, да рыскать и детей местных всех по одному перегрызла. Так сказала и перекрестилась, а сама набожной раньше и не была. Я тому сильно удивилась, даже растерялась, а потом и иконы в доме нашла. Всё же холодок подозрений и, надо сказать, тревоги, стал зарождаться во мне день ото дня и крепнуть. Деревенские косились на меня с неодобрением, посматривая на заметно округлившийся живот.
А ещё мужики с улиц пропали. Раньше пьяных обалдуев по вечерам хватало, сейчас вообще исчезли. В хатах соседских ставни появились, заборы подновили, да калитки и собак в каждом дворе прибыло: аж по две бегали, лаяли и рычали.
Поговорить мне оказалось не с кем: женщины сторонились как меня, так и бесед всяких избегали. Не то, что раньше, когда сплетничали часто на каждом углу и постоянно на перекрёстке, у колодца. Бабы, особенно возрастные, ой, как дюже любили это дело, а сейчас, как посмотрю, всё с ног на голову перевернулось. Деревня словно чужая, а дом Варвары будто пустой, огород запущен, и не помню, когда видела хоть, чтобы в окнах свет горел.
А ещё маленькая церквушка наша у кладбища была заперта, забита досками, и оконные стёкла там выбиты и тоже частично заколочены досками. Этот факт наводил на нехорошие мысли, которые я отгоняла скоро рожать, да и матери по хозяйству следовало по мере сил помогать.