Она не возражала. Старший следователь поднялся со стула.
Благодарю за помощь, сказал он, а теперь позвольте откланяться.
Серафима поглядела на него растерянно: а как же чай?
Чай мы давайте отложим до другого раза, улыбнулся он и, поблагодарив еще раз, вышел из дома.
Идя в темноте до электрички, Волин думал о том, как странно устроена судьба. Молодой парень по глупости и неопытности попал в зубы тоталитарной секте, притом уже тогда, когда ее настоящий характер стал известен всему миру. По счастью, нашелся добрый человек, который его оттуда вытащил. Идя путем, указанным этим добрым человеком, Георгий сам стал священником и наставником для других людей. И вот, очевидно, недоброе прошлое все-таки настигло его.
Дома старший следователь быстро просмотрел список контактов и вызовов. В записной книжке отца Георгия пользователя с именем Валерий не оказалось, а вот среди входящих вызовов было несколько неопознанных номеров. Один из этих номеров повторялся три раза с интервалом в несколько дней.
Наутро он отдал телефон ребятам-айтишникам, те пробили подозрительный номер по базе и установили его местонахождение. Номер принадлежал некоему Валерию Дюшину, телефон, судя по всему, находился сейчас в квартире, где тот был прописан. Скорее всего, там же был сейчас и сам Дюшин.
Поскольку господин Дюшин, судя по всему, был членом террористической тоталитарной секты, выезжая к нему домой, Волин взял с собой пару оперативников: насколько ему было известно, последователи Сёко Асахары все были немного на голову ушибленные и ждать от них можно было чего угодно.
Однако помощь оперативников не понадобилась. Не пришлось даже двери выламывать. Господин Дюшин сразу открыл им, словно только и ждал гостей из Следственного комитета. Был он человек еще молодой, но с поредевшими бесцветными волосами и лицом совершенно стершимся, словно старый пятак.
А, сказал он без всякого выражения, глянув на удостоверение Волина, пришли
И, повернувшись, пошел вглубь квартиры, шаркая ногами, словно древний старик. Опера сразу прилипли к его спине мало ли что, вдруг выдернет откуда-нибудь пистолет и начнет палить со всей дури. Но пистолета, судя по всему, у Дюшина не было. Чтобы понять это, семи пядей во лбу не требовалось.
Был бы у него пистолет, не стал бы он мочить отца Георгия кирпичом, объяснил Волин операм. Простой нынче пошел душегуб и серый, как штаны пожарника.
Отпустив парней и закрыв квартиру изнутри, старший следователь перешел к беседе с хозяином дома. У того во время разговора иногда дергалась щека, как от нервного тика, но вид в общем он имел спокойный и даже равнодушный. Запираться в преступлении тоже не стал. Убил, сказал, и не жалею. А почему он должен жалеть предателя истины Аум? Этому дураку учитель дал путь, дал способ достичь бессмертия и перерождения в тело Шивы, а он отказался от спасения и двинул прямо в попы?
Он и меня призывал покаяться, обратиться в лоно его лживой фарисейской церкви, сообщил Дюшин, дергая щекой все сильнее. Сами понимаете, не было у меня после этого другого выхода, кроме как убить дурака
Нет, не понимаю, Волин смотрел на него хмуро. Предположим, разошлись вы во взглядах, но зачем обязательно убивать? Живите отдельно друг от друга, живите, как каждому охота.
Истина не терпит расхождения во взглядах, мрачно отвечал Дюшин. Она одна, и, если ты ей изменил, кара тебя настигнет неминуемо.
Волин только головой покачал. Ну, хорошо, а почему же он столько лет ждал? Почему не покарал отступника сразу, как тот покинул организацию?
Не до того было, отвечал Дюшин. Я духовную брань вел. И физическую тоже.
То есть это как прикажете вас понимать? опешил Волин. Что еще за духовная и физическая брань в одном флаконе?
Сражался, если по-простому. Воевал, объяснил хозяин дома.
Старший следователь кивнул: это он понимает, что воевал. А где именно?
В горячих точках, отвечал Дюшин. Сирия там и тому подобное. Потом ранили меня, пришлось вернуться к штатской жизни. И тут, значит, настало время платить по счетам. Вот и вся история, если говорить по-простому. Но за ней стоит великая метафизика
Ну, о метафизике мы с вами отдельно поговорим, заметил Волин, надевая на него наручники. У нас в Следственном комитете много есть любителей разной метафизики. В местах заключения их, кстати сказать, тоже хватает. Так что метафизика от вас никуда не уйдет, вы еще увидите Шиву в алмазах.
* * *
Ну да, это у нас любят: нагадить, а потом метафизикой прикрываться. Дело известное.
Генерал Воронцов глядел на старшего следователя, прищурясь. Они сидели в квартире генерала, на столе лежала новая порция расшифрованных дневников детектива Загорского.
Но между прочим, есть в твоей истории еще одна, как сейчас говорят, тема, заметил Воронцов, подпихивая в сторону Волина довольно пухлую папку. Помнишь, при Сталине было такое обвинение «низкопоклонство перед Западом»?
Волин, разумеется, помнил. То есть, конечно, он этого времени уже не застал, в отличие от генерала Воронцова, но по книгам помнил прекрасно.
Ну, так вот, продолжал генерал, а спустя некоторое время открылась еще одна проблема низкопоклонство перед Востоком. И уж это низкопоклонство было такое, которое никакому Западу и не снилось. Все эти, понимаешь ты, дзен-буддисты, нэцке, бонсаи, оригами разные, не при дамах будь сказано, икебана и прочая японская дребедень, по которой люди с ума сходили. Притом что свое родное и в грош не ставили. Неудивительно, что в конце концов поразила нас и разная ядовитая гадость все эти аумы и прочие недоумы, с которых мы нынче вот такой вот урожай и собираем.
Ну, Сергей Сергеевич, я не думаю, что источник тоталитарных сект это японская культура и религия начал было Волин, но генерал его перебил.
Ты не думаешь, а я думаю. И больше того знаю, сказал он сердито. Мы до сих пор не понимаем, что такое Япония. Думаем, что это так, маленькие желтые человечки. Но если бы в конце Второй мировой не разгромили бы мы их Квантунскую армию, а американцы не шарахнули бы по ним ядерной бомбой, то мы бы с тобой сейчас ходили в кимоно, ели бы палочками и говорили на чистом японском языке. Ты помнишь, что такое была Российская империя в начале прошлого века? Монстр, бронтозавр, жандарм Европы! И этого монстра в 1905 году победила маленькая, с ноготь, островная Япония. А все потому, что Японию эту мы недооценивали и всегда будем недооценивать, помяни мое слово! Не веришь мне почитай Загорского!
Он открыл папку и хлопнул перед старшим следователем стопкой свежераспечатанных листов. Волин вздохнул, взял в руки первый лист и погрузился в чтение.
Глава первая. Перед венчанием
Давно и хорошо известно, что работа служащего пароходной компании дело нелегкое и даже весьма обременительное. Особенно это заметно в России, где нет порядка, представления о долге, обязательствах и ритуале-рэй, а все эти вещи заменяет сокрушительное пьянство и воровство такой силы, что у непривычного человека закладывает в ушах.
Благородный муж в подобных условиях не продержался бы и трех дней, когда бы не надежда на многообещающие прибыли и особый интерес. Сколько-нибудь существенных прибылей служба в пароходстве господину Кэндзо́ Кама́куре не приносила, а вот интерес у него тут, безусловно, имелся.
Если бы спросить Кэндзо-сенсея, что это за интерес такой, он бы с приличествующей японцу искренностью отвечал, что таких интересов у него не один даже, а целых два. Первый это великая русская культура, возглавляемая православным богом Ие́су Кири́сито, в которого Камакура-сан в последнее время уверовал с такой страстью, на какую способен только прямой потомок богини Солнца А́матэрасу. Второй интерес оказался не таким величественным, но не менее важным барышня с трудным русским именем Настя и с почти непроизносимой для японца фамилией Ала́бышева.
Впрочем, в ближайшее время надобность произносить эту сложную фамилию, безусловно, отпадет. Сегодня барышня Алабышева наконец перестанет быть барышней, а станет женой Кэндзо Камакуры, или, как зовут его русские друзья, Константина Петровича Камаку́рова. Варварское это прозвище, как легко догадаться, Камакура-сан взял себе не от хорошей жизни. Иностранцы то ли по дикости своей, то ли по высокомерию совершенно неспособны запомнить даже простейшее японское имя и всякий раз коверкают его самым невероятным образом. Кем только не называли Камакуру в России и Какаку́рой, и Камаку́рвой, и просто Курицыным А были даже и такие прозвища, которые при русских дамах употреблять вовсе немыслимо.
Правда, имя и фамилия коверкались не по злобе, как можно бы подумать, а исключительно по доброте душевной. Стоило японцу взять настоящее русское имя, как все моментально его запомнили и стали величать, как и положено, господином Камаку́ровым.
Приветствую, Константин Петрович, приподнимали шляпу те, кто, как ни старался, до того не мог выговорить его имя даже до половины. Как поживаете, господин Камакуров?
Вашими моритвами, отвечал Камакура, что очень нравилось окружающим, хотя, разумеется, никаких молитв за диковинного желтолицего человечка никто из них не возносил: мало им, что ли, своих забот?
Сам же господин Камакура, во время проживания в России успевший не только уверовать во Христа, но и принять православие, молился очень часто и усердно. Что это были за молитвы, мы тут говорить не станем, потому что молитва дело сугубо интимное, тайна между верующим и Богом, в которой по мере необходимости могут поучаствовать лишь некоторые уполномоченные ангелы и святые, да и то при условии, что их к этому участию призвал сам молящийся.
Впрочем, кое о чем пытливые умы могут догадаться и сами, применив дедукцию, столь популярную среди читающей публики с тех пор, как о ней рассказал сэр Конан Дойл. Как справедливо сказано в Писании, просите и дано будет вам. Судя по тому, что Камакуре в жены дана была Анастасия Алабышева, именно об этом он и просил если уж не самого Создателя, то, по крайней мере, некие высшие силы. И высшие силы призрели на него, и по некотором размышлении просьбу эту исполнили.
Однако нельзя исключать, что мы самым печальным образом заблуждаемся, и ни о чем таком Камакура-сан вовсе и не просил, а завоевал Настю исключительно подручными средствами, то есть красотой, чувствительностью и сугубой мужественностью, которая, как известно, выгодно отличает японцев от других азиатских народов. Многие из сынов Ямато́ до сих пор не забыли, что они потомки отважных самураев, пусть даже и усеченных в правах славным императором Муцу́хито[1].
Так или иначе, сегодня должно было состояться венчание Насти Алабышевой и православного против чего совершенно не возражали японские духи-ками японца Константина Камакурова. Известно, что далеко не все новобрачные испытывают друг к другу нежные чувства. Многие сочетаются браком по необходимости какие уж тут могут быть чувства, кроме досады и разочарования?
Но случай Камакуры и Насти, кажется, был совсем не тот: брак их заключался по взаимному тяготению. Это можно было заключить хотя бы из того, что невеста ласково звала будущего мужа цыпленочком.
Почему цыпреночек? осторожно интересовался японец, который вообще-то говорил по-русски очень недурно, но по вечной японской привычке заменял слабое иностранное «л» на куда более мужественное японское «р». Почему цыпреночек, Наситя-кун?
Потому что маленький и желтый, отвечала Алабышева, что же тут непонятного?
Такие ответы ставили в тупик счастливого жениха: он не считал себя, во-первых, маленьким и, во-вторых, каким-то особенно желтым. Желтизна его, как у большинства японцев, была ближе к оливковому цвету. На его взгляд, китайцы и корейцы были куда желтее японцев, но их цыплятами Настя почему-то не звала. Однако в период ухаживания было бы неразумно ссориться с будущей женой из-за взглядов на цвет кожи, так что он терпел и списывал все эскапады невесты на ее сугубую чувствительность.
Сам же Камакура-сенсей был своей внешностью вполне доволен. Благородное лицо с крепким, почти квадратным подбородком, глаза широко расставленные когда Камакура доволен, как бы ласкают весь мир вокруг, когда в ярости, обжигают; брови прямые, поднимаются к вискам, нос чуть более широкий, чем хотелось бы, зато рот безупречный: таким ртом можно есть самые изысканные блюда, а можно поносить врага последними словами. И все это великолепие озаряется глянцевой золотистой кожей, сквозь которую как будто просвечивает лик самой богини Солнца.
Наружность Насти, к слову сказать, тоже была выше всяких похвал. Высокая, ростом с жениха, но изящная почти на японский манер, то есть без русской избыточности в теле, которая так не нравилась Камакуре. Чистая белая кожа гладкая, плотная и в то же время почти прозрачная, до такой степени притом, что под ней видны голубые жилки; тонкая талия, маленькая грудь, прямые ноги все очень пропорционально. Портрет его избранницы венчали черные а не белесые, как у многих европейцев, глаза и смоляные волосы. При некотором усилии, в особенности же глядя издалека, вполне можно было счесть Анастасию японкой. Черные очи Насти были чуть раскосыми ее род, кажется, вел свое происхождение от татарских князей. Правда, волосы цвета воронова крыла немного курчавились. Конечно, нынешние японки часто завивают кудри, стараясь походить на европейских красавиц, однако Камакура, как истый патриот, любил, чтобы волосы были прямыми.
Впрочем, невесте своей он легко прощал небольшие недостатки. В их отношениях не было ничего от разрушительной, иррациональной страсти, зато в них было взаимное уважение. Во всяком случае, так хотелось думать Кэндзо Камакуре. В какой степени разговоры о цыплятах входили в эти уважительные настроения, сказать он пока не мог.
Некоторые знакомые русские без всякого стеснения говорили, что японцу очень повезло, что на него обратила внимание такая барышня, как Настя. Впрочем, дело тут было не столько в везении, сколько в жизненных обстоятельствах.
Как уже говорилось, Настя принадлежала к старинной дворянской фамилии, так что при других обстоятельствах руки ее добивались бы самые завидные женихи. Но, увы, семейство Алабышевых было не только старинным, но и обедневшим. Или, точнее сказать, разорившимся. Как оно так вышло, точно знал, наверное, один только Настин папенька, но тот, к несчастью, уже почил в бозе, да и при жизни на эту скользкую тему особенно не распространялся. Приданого за барышней не было никакого, так что на по-настоящему удачную партию рассчитывать не приходилось. В наше время, когда богатый купчик, только вчера сменивший армяк на смокинг, ценится больше, чем потомственный дворянин, не многие солидные люди готовы породниться с аристократической голытьбой.
Таким образом, господина Камакуру с некоторой натяжкой можно было считать удачной партией. Японский «цыпленок» тоже принадлежал к знатному роду, да к тому же, в отличие от Насти, род этот никак нельзя было считать обедневшим. Встает естественный вопрос: что же в таком случае делал Константин Петрович в Санкт-Петербурге на небольшой должности служащего пароходного агентства?
На этот вопрос можно было дать множество разных ответов и ни один из них не был бы правдой. В России эту правду знал один только Константин Петрович и еще, пожалуй, японский консул. Сегодня, впрочем, неожиданно выяснилось, что в японский секрет посвящены и некоторые русские подданные.