Отсюда делаем простейший вывод: децибелы не самый главный показатель истерики. Вопли, крики, слезы, битье себя в грудь, попытки кусаться, непроизвольный смех все это, конечно, очень интересно. Но часто настоящие истерические приступы проходят в полной тишине, особенно если они как-то связаны с огнем. Когда я сжигала первый тираж своей книги, я не кричала и не визжала, я молча кидала в огонь книжку за книжкой, тысячу книжек сожгла и не сказала ни слова. Я полагаю, тихая истерика гораздо более интересная вещь, чем клинические вопли, в таких случаях нервное напряжение нагнетается до такого уровня, что взрыв практически неизбежен. Летальные исходы не исключены.
В то же самое время многие из хронических мелких истеричек, которые спускают пар всю жизнь и понемножку, очень часто разговаривают тихо. "Потише, они говорят, потише" и ставят брови в скорбный мостик и лечат, они все время лечат своих вечно сопливых детей. «Осторожно», «аккуратней», «не шумите», «не бегайте», «не сорите» они любят все это повторять раз по десять, им очень нравится наставлять на путь истинный и учить, что, кстати, и подтверждает случай с Розовой кофточкой.
Вы можете меня спросить: «Почему же я так долго терпела Розовую кофточку?» Да, я могла бы сразу, как наш папочка, взять стул и моментально убрать помехи из эфира. Но нельзя же! Нельзя вот так вот сразу. Презумпция невиновности! Я должна была допустить, что Розовая кофточка затеяла свой глупый разговор о моих формах по неведению своему, по простоте душевной и после небольшой паузы она догадается сменить пластинку. Я досчитала не то что до десяти, я ждала не меньше пяти минут, прежде чем снова вернулась к столу.
Мои надежды оказались напрасными. Когда я вернулась, Розовая кофточка читала толстушкам лекцию о раздельном питании.
Шестьдесят! она сообщила всем объем своей талии. Я слежу за собой, не расслабляюсь, гусятину ни-ни, не ем, и поэтому у меня всегда стабильно: девяносто, шестьдесят, девяносто!
Танечка-именинница, ей похлопала, реденько так, зловеще хлоп-хлоп-хлоп.
Ничего сложного, Кофточка поправила ровную челку, главное считать калории.
Собрание криво поморщилось. Дамы устали, все-таки розовый утомляет глаза. Тем более что у каждой объем талии был как минимум семьдесят, это я так по-братски предполагаю, а там глядишь, и все восемьдесят, не говоря уже о прочих габаритах.
Я подсела к своей тарелке с гусем. Отломила мягкую булочку, окунула ее в грушевую мякоть и тут опять в мои окопы запустили ядовитый газ.
Вот посмотри, Кофточка сказала, Соня, смотри. Сейчас у тебя на тарелке больше тысячи калорий!
Не может быть! засомневались толстушки.
А вы посчитайте, она усмехнулась и принялась у меня на глазах четвертовать моего гуся, мясо жирное потянет калорий на шестьсот, если не больше
Да ну? Танечка тоже удивилась.
Да, да, да, а что вы хотели? Гусятина! Сплошной жир! Груши в меду тоже не меньше двухсот. Соус Соус это вообще смерть фигуре. И еще хлеб! она улыбнулась, как будто застукала меня с бутылкой у шкафчика. Вон у тебя булочка лежит! Ага! Ага! А время сейчас уже сколько? Десятый час. А впереди еще торт. И это, не считая алкоголя! Один бокал вина сто пятьдесят калорий, а сколько ты у нас сегодня выпила?
Розовая кофточка торжествовала, как прокурорша на процессе. Я отодвинула гуся. Глотнула винишка. И решили дать ей последний шанс.
Рыбка моя, я у нее спросила, подумай хорошо и скажи, что тебе нужно для счастья? От меня лично?
Ага! Неприятно! Неприятно! обрадовалась кофточка. Это сейчас! А потом ты мне скажешь спасибо! Вот когда будешь секси, как в прошлом году, сама подойдешь ко мне и скажешь «спасибо!». Тебе нужна кетоза, ты знаешь, что такое кетоза? Волшебная диета! Посмотри на меня, я регулярно сижу на кетозе. Тяжеловато, конечно, не каждая выдержит. А ты соберись! Стисни зубы! Ты тоже быстро приведешь себя в норму, ты начнешь себе нравиться, и муж на тебя будет смотреть другими глазами. Да, а ты думаешь, муж не замечает эти твои десять килограмм? Думаешь, он тебя не сравнивает с другими женщинами?
Монолог был слишком длинным, и в моих планах его не было, в моих планах был гусь и торт. Поэтому я встала, это удобнее, когда выступаешь публично. Я встала и превысила уровень шума. Иначе нельзя. Хорошая громкость необходимое условие для проведения истерической атаки.
Речь была краткой, форма стандартная. Я попросила Розовую кофточку представиться и объяснить, с какой целью она посетила этот дом. А потом дала короткий адрес, по которому она может проследовать, чтобы там и читать свои интересные лекции по кетозе.
Именинница зажмурилась и прикрыла ушки. Танечка игриво пугалась при каждом моем слове и прятала с трудом, с трудом Танюшка прятала веселую улыбку. Мужчины услышали с улицы, но входить не решались. Розовая кофточка сидела на прежнем месте, за столом, напротив меня. Она сложила руки крест-накрест, задрала нос и выдвинула подбородок.
Соня! она мне заявила. Ты очень крутая баба, но ты напоролась на тоже очень крутую бабу!
И тут я поняла: идет война! Война за переправу. Белые на одном берегу стола, красные на другом. И если я сейчас не начну форсировать Днепр, враг снова пойдет в наступление, тогда война затянется, жертв будет больше В общем, еще раз вам хочу напомнить: я не пересекала чужие границы, моя совесть абсолютно чиста.
Ты, конечно, привыкла звездить в этом доме усмехнулась коварная Кофточка. Но обрати внимание, вокруг есть и другие люди, и ты могла бы у них поучиться кое-чему Я бы на твоем месте не нервничала, а прислушалась к советам
Я бросила в Розовую кофточку бокалом того вина, которым она помешала мне насладиться, и на всякий случай усилила бросок словами, одним только словом. И это помогло, я выбила врага из укрепления.
Розовая кофточка выскочила из-за стола и закричала на меня уже не так уверенно и элегантно, как выступала прежде:
Ты что, истеричка?! и побежала в ванную застирывать пятно.
Ну тут, конечно, все толстушки начали меня качать. «Победа! они кричали. Победа!» Точнее, просто улыбались и с радостью кинулись ставить приборы под торт. Я снова увлеклась гусем и грушами. А девушки хихикали вполголоса: «Кетоза, кетоза»
За дверями, где-то в гостиной, канючил ребенок, это снова была дочка Розовой кофточки.
Иди сюда. Ко мне! Розовая кофточка звала ее из ванной. Сюда иди! Я сказала!
Именинница снова вздрогнула, дамы вздохнули и опять затянули свою беседу про детей, про мужей, про рецепты
Потом свет погас, вспыхнули свечи. Подрожали минутку. Танечка загадала желание и с первого раза потушила все тридцать. Она даже не заметила, что мой сын стащил у нее пять лишних свечек.
Я принялась за торт. Влез! А что вы думаете, не влез? Еще как влез. Когда это в меня не влезала пьяная вишня.
Мой муж все это время стрелял из арбалета. Он выиграл, он обошел Русланчика, набрал три раза по сто очков и только после этого вернулся к столу. Глаза у него горели спортивным азартом, он мне напомнил сразу всю живопись из цикла «Герои Куликовской битвы». Да, конечно, я была бы рада, если бы муж посмотрел на меня другими глазами. Вот так вот, чтоб, прям, вошел, посмотрел, а глаза то у него ой, мама! другие. Но тут кетозой не отделаешься.
Для того чтобы мой муж посмотрел на меня другими глазами, нужно каким-то образом извлечь у него оригинальные глаза, а вместо них поставить другие. Можно заменить только глаза, можно голову привинтить новую, с другими глазами, а можно вообще мужа поменять, и тогда автоматически получишь другие глаза. Жаль, все это сложно, колготно, поэтому я наелась от души и стала доброй. Какие есть глаза, такими пусть и смотрит.
Истерику я устроила только на следующий день, я элементарно разоралась в машине, когда мы возвращались домой. Я всегда ору в машине по дороге домой, если мы слишком долго отдыхаем в гостях. Я начинаю скучать, и поэтому меня все раздражает.
Меня раздражают пробки на дороге, я чувствую необъяснимую тревогу в конце воскресенья, мне кажется, что я не все получила от выходных, я вспоминаю гуся, вспоминаю торт, у меня начинаются угрызения совести за то, что я их съела, я вспоминаю арбалет и обижаюсь, что муж стрелял два дня без перерыва Короче, повод я найду всегда. И начинаю концерт с полпинка, точно так же, как Розовая кофточка.
Твой папа обещал мне подарить бассейн! Он надо мной все время ржет! А с Русланчиком у него реверансы!..
Развитие диалога пересказывать не стоит, заканчивает обычно муж, у него есть стандартная последняя реплика: «Вот только не надо трогать мою маму!»
В этот раз он тоже сказал:
Не надо трогать мою маму! и добавил отсебятину: Истеричка!
И после этого на перекрестке я выскочила из машины и дернулась в аптеку. Купила там коробку легеньких успокоительных, какой-то модной валерьянки мне там втюхали, но я проглотила их демонстративно на улице с таким видом, как будто это ого-го какое сильное лекарство. Вытерла слезы или сделала вид, что вытираю слезы, это не принципиально. Немного прошлась пешком, слегка пошатываясь, в этот момент я действительно чувствовала сильное головокружение, а муж мой ехал медленно по крайней полосе. Он знал, что я вернусь к нему и начну сюсюкаться «пушистик, пушистик», как будто пять минут назад в машине орала не я, а какая-то другая кофточка.
Истеричка
1
Лиза выбросилась из окна сто лет назад. Ей было девятнадцать или двадцать, не помню точно, но это и не важно. Всё, похоронили девочку. Какие еще вопросы? Сколько можно сидеть и обсуждать: самоубийство это было или не самоубийство.
Мы, видите ли, сомневаемся. И у нас, разумеется, есть причины. Во-первых, у Лизы был маленький сын, во-вторых, хороший муж, и, в-третьих, она не оставила записки. Не удосужилась черкнуть. Но самое-то главное! Она не умерла. Точнее умерла, но не сразу. Лиза пришла в сознание и говорила, что не помнит, как сорвалась.
А какое, скажите, нам дело? Какое нам дело до Лизы? Кто мы вообще такие? Мы, по сути, случайные люди, всего лишь несчастные однокурсники и совсем не друзья. На творческих факультетах не бывает друзей. Мы друг друга терпеть не можем и никогда не трудились скрывать свою неприязнь. Нет, наша компания не клубок змей, мы журналисты, для нашей профессии вполне нормально друг друга немножко не любить.
Трагедия случилась в марте, это был очень холодный март високосного, кстати, года. Я помню этот март прекрасно: сквозняки, усталость, «никто меня не любит» и ничего хорошего. Весна была поздней, солнце являлось с утра до обеда, а к вечеру снова лупили морозы. Все ждали весну, всем казалось, весна что-то изменит, мы раздраженно слушали прогноз погоды и психовали: «Когда же уже, ну когда закончится эта чертова зима?»
Нервишки сдавали у многих, народ ругался, дрался, напивался, но худо-бедно все терпели. А Лиза шагнула с балкона. Асфальт был во льду, пятого этажа оказалось вполне достаточно, чтобы разбиться.
«Насмерть! кричала какая-то бабка. Насмерть!» Соседи, которые столпились возле тела, думали, что скорая повезла Лизу в морг. А нет, оказалось, не насмерть. Лизу отвезли в больницу, там она прожила еще месяц.
Весь этот март, пока врачи работали, мы дружно помалкивали. Боялись лишний раз спросить: «Ну? Как там Лиза?» Все вели себя так, как будто Лиза лежит с аппендицитом, и переломчик позвоночника у нее совсем-совсем легенький. И я молчала, что-то не позволяло мне открывать рот, я не хотела распугать своим ядовитым языком те силы, которые вытаскивают людей из реанимации.
И потом! Потом, когда Лиза умерла, мы тоже молчали. Похороны обошлись без истерик, без долгих рыданий, мы делали вид, как будто эти похороны не имеют к нам прямого отношения. Какая-то девушка, вроде бы с нашего факультета, когда-то прыгнула с какого-то там этажа
Сейчас понятно: это был тихий шок, он сопровождал наши первые встречи со смертью. Нам было тогда восемнадцать, мы еще до конца не поверили, что человек смертен, нас это удивляло, язык немел от удивления.
Но время прошло, и лет через пять всех неожиданно прорвало.
Теперь каждый раз, как только двое или трое из нас попадают за один стол, разговор обязательно выезжает на Лизу. И это странно, это попахивает каким-то садизмом: мы заказываем чашку кофе или бокал пива, грызем фисташки, кидаем пару дежурных фраз, и уже перед вторым подходом официанта кто-нибудь начинает вспоминать похороны.
Мы хорошо запомнили эти похороны. Мама подходила к гробу, поправляла Лизе белую косынку, с таким лицом она косынку поправляла, как будто дочь ее лежала не в гробу, а выступала на школьном концерте. Лет десять мы мусолим эти похороны. За это время многое поменялось в нашей жизни, из дешевых кафе мы пересели в дорогие рестораны, но Лизу таскаем с собой.
Мы роемся в ее трагедии, как в собственном шкафу. Нам хочется еще, еще разок перетряхнуть ее выдрипистые шляпки, ее зеленые перчатки, в которых узкая ладонь казалась лягушачьей лапкой, а плащ, ее широкий черный плащ, летел по лестнице, и наша пыль и грязь к нему не приставали, загадочным каким-то образом И сумочка! Мы все, оказывается, помним, какая у Лизы была сумочка лаковая, красная, в ней еле-еле помещалась тетрадь с конспектами, расческа и помада И каблучки мы помним, Лиза всегда носила шпильку, даже беременная. Ее живот мы тоже в покое не оставляем, он казался большим «Вы помните, какой огромный был у нее живот?» «Не такой уж огромный, это только казалось». Лиза была невысокой и хрупкой, со своим животом она была похожа на молоденькую кошку, которая нагуляла в первый раз.
Все это мы перетираем с радостью, и даже с наслаждением. И наслаждение оттого острее, что эта сада-маза приправлена тонкой горечью. Горькое все чувствуют, но никто не признается. Мы никогда не говорим друг другу, что думаем на самом деле.
2
Большое счастье, что мы встречаемся нечасто, на бегу и почти всегда случайно. Сегодня объявился Бражник. Был у нас такой мальчик, восхищенный и загадочный, ходил все время с книжечкой. «Сто дней Содома» называлась книжка, Маркиз де Сад ребенку нравился. Но обошлось. Сегодня Бражник доктор философии в Александрийском почему-то университете. В городе оказался проездом, Бражник всегда проездом и, слава богу, редко мне звонит.
Дорогая моя! как ни странно, он был рад меня слышать. Не прячься, не выдумывай никаких срочных дел, нам обязательно нужно встретиться
Я хотела сбежать, как раз собиралась придумать срочное дело, но не успела.
Возможно, ты этого и не заметила, он сказал, но третья мировая уже началась, мир катится в очередную пропасть, и кто его знает, свидимся мы еще или нет
Раз такие дела, то я, конечно, согласилась поболтать. Но перед выездом на всякий случай позвонила Аллочке.
Бражник в городе, я ее предупредила, зовет на кофе. А я боюсь встречаться тет-а-тет с этим маньяком
Не могу говорить, она мне ответила, я в офисе. Я ничего не слышу!
Аллочка, если позвонить ей на работу, всегда говорит таким голосом, как будто ей зажали нос прищепкой. Она работает в банке, у них так принято, они там все гундят, и Аллочке требуется некоторое время, чтобы перейти на обычный человеческий тон.
ты, конечно, со своими барскими замашками не сможешь себе такого представить, но я тебе сообщаю: мой офис занимает целый этаж, нас тут набили двести человек. Да, вот такой вот у нас крутой банк, что мы все как овцы сидим в одном загоне. К твоему сведению, я стою в очереди на принтер уже десять минут, а мой начальник латентный гомосексуалист, я сегодня в новом платье, а он в упор его не видит. Он хочет, чтобы я в свой единственный выходной пробежала десять километров на банковской спартакиаде.