Прыхыльно спивають, заметил дед Трохим под одобрительное кивание остальных стариков, крутя по-молодецки седые усы. Даже батог захотелось в высокий бурьян закинуть, но лишь распрямился, расправив плечи.
Внученьки, зацокал Егорыч одобрительно языком. И куда сонливость девалась? Ведь два дня молчал! И не вздыхал даже, а тут расцвел и отмер. Старик-балагурщик посмотрел на долговязого друга детства и хмыкнул, увидев, как тот утирает скупую слезу радости.
Здорово живете, бабоньки! Кудысь поспешаете? поприветствовал Трохим казачек.
Слава богу, дидо! И вам того же! До бахчи идэмо. Кавуны поспели. Трэба збирати, ответила правящая конями Аксинья Шелест.
Вот то дило!
Бог в помощь, красавицы! дед Трохим по-молодецки подмигнул Аксинии оно и понятно, война войной, а про бабонек забывать нельзя. Шелест, не удержавшись, прыснула от смеха, покачала головой и крутанула конец длинных вожжей, пугая лошадь, а заодно и шальные мысли деда.
И вам не хворать, дидочки.
Аж кровь забурлила, признался старик-балагур сотоварищам, когда подвода отъехала, скрипя колесами. Полвека скинул сразу.
Да шо там полвека! Как заново родился! Егорыч попытался присеть, но передумал. Снова тяжело вздохнул. Трохим не дал скучать, застучал батогом, привлекая внимание:
Сейчас еще заспиваем в теньке, забудешь все печали.
Казачек наших краше нэма, поэтому и забурлила. Кудыть там хохлошкам! И вытрындыкувать горазды, и работать добре, подхватил сосед деда Трохима по улице Гаврило Кушнаренко, худой старик с окладистой бородой по пояс. На солнце под длинными выбеленными волосами на груди поблескивали серебряные старинные медали. Первый герой станицы никто такого количества больше не имел.
То так, важно согласился Егорыч, степенно дубовой палкой ковыряясь в пыли шляха. Но, кажись, бабка твоя, первая жена Филимона, турчанкой была? Ась?!
Кушаренко грозно глянул из-под ветвистых бровей:
Не турчанкой! С Персии ее дед привез, с похода дальнего. Любил сильно.
Мабудь, от той любви она и умерла? подсказал дед Трохим, скрывая хитрую улыбку и ладошкой оглаживая бороду.
То дело прошлое и нам скрытое. Девки же наши станичные не чураются мантулыть[30], работая и за себя, и за нас, казаков. И, даже ухайдакавшись, не помышлют сваландать[31]. Крепкий тыл нам, казакам. Вот про шо я. Храни их Бог.
Добрэ гутаришь, шабэр[32]. Без казачки казак сирота, согласился дед Трохим, кивая, в мыслях уже режа кавун сладкий, принесенный с погреба. Вздохнул печально.
И остальные старики, думая также каждый о своем, смотря вслед удаляющейся арбе с казачками, одобрительно закивали седыми головами, покрытыми черными длинношерстными папахами.
Егорыч внимательно посмотрел на Кушаренко:
А я слыхал, что дед твой тайком отвез ее обратно в Турляндию.
Да с Персии она была! в сердцах выкрикнул дед Гаврило.
Что дед твой так ее любил, что сердце его сжималось, когда он смотрел, как она мучается, тоскуя по Турляндии своей. Вот и отвез. Так старики в то время гутарили.
Так с Персии ж, задохнулся в негодовании Кушаренко. Дед Трохим похлопал его по рукаву успокаивающе.
Глуховат наш Егорыч на ухо, не злись, Гаврило. Бомбардиром же был. Забыл, что ли?
Кто глуховат? О ком вы? вскинулся Егорыч, весь подбираясь и беспокоясь. Никак ты, Трохим, заплохел?
Хай им грэць[33]! Не дождетесь!
Передохнув, старики потепали дальше. Летний зной одолевал, а на майдане, усаженном тополями, было где укрыться от полуденного солнца. Высоченные раины давали обильную тень, и под ними, на завалинках, можно было отдохнуть и вдоволь наговориться, благо новостей хватало.
Майдан[34] пустовал. Казаки были в походе, казачки работали. Ватага малых казачат, сгуртовавшись[35], играли в чижа. Водил Сашко Молибога внук Трохимова баджанаха[36] Парфентия Молибога. Он ловко подбрасывал оцупок[37] и ударял по нему батогом[38], не оставляя шанса своим товарищам поймать деревянный брусок. Улочка наполнялась звонкими криками ребятни.
Старики расселись на завалинке, утирая влажные от пота лбы.
Сашко! позвал внука Молибога дед Трохим. Иди сюда. Драголюбчик[39], будь ласка[40], принеси холодного квасу.
Сашко без тени сожаления побежал домой выполнять просьбу деда Трохима. Бросив по пути игравшим товарищам:
Грайтэ покамэст без мэнэ. Я швыдко[41].
Старики ж тем временем завели разговор о событии, всколыхнувшем мирную жизнь станицы.
Як там хлопцы наши? Чи дошлы, чи ни? задумчиво произнес Гаврило Кушнаренко, оглаживая бороду.
Гарны казаки повырастали. Добрые, вставился Егорыч.
Воны ж усе рослы на глазах станицы не посрамят, протянул дед Трохим.
То так. Хотя и всэ у них и думкы и отвага и булгачить добре могут, и в плавнях як в хате ридной, або молодые еще, не стреляные. Вот и турбуюсь за них, продолжал дед Кушнаренко и запечалился, глаза заслезились.
Нелякайся[42], шабэр[43], глубоко вздохнув, ответил дед Трохим. Конь не выдаст, варнак[44] не съест.
То так, согласился Гаврило, но тревожно мне на душе. Ноет подлюга.
Слово за слово, разговорились старики.
Вспомнили свою лихую молодость. Как хамыляли[45] по пластам в плавнях, как били черкеса, наказывая за безграничную наглость, как несли нелегкую службу на чужбине, как дневали и ночевали в залогах и на пикетах, охраняя покой родной земли. У каждого из них было что вспомнить. Не торопясь, гутарили видавшие виды, но все еще крепкие воины. Казаки рождались на седлах, на них же и уходили в мир иной. У каждого из стариков среди ушедших в поход казаков был родственник. Сын, внук, брат. Да что там мудрствовать лукаво. Каждый из станичников был другому побратимом. Не один пуд соли съели они в делах ратных. И радость, и печаль делили поровну на всех. И если журились-сумувались[46], то всем миром, станишно. Ну а если уж вытрындыкувать[47], то также всей станицей.
Сашко принес ведро холодного квасу и пиньдюрку[48]. Разговор пошел веселее. Вспомнили за старину.
Дед Трохим, осушив пиньдюрку освежающего домашнего кваса, отер усы и привычно запел тихим зычным голосом:
Гордо звучала старинная песня, которую пели пращуры черноморцев запорожские казаки, была она своеобразным напоминанием о лыхых годынах, выпавших на долю славных запорожцев, которых насильственно лишили родной земли. Но не лишили природной гордости, чести, свободы. Эта свобода вольных детей Запорижьского степу словно искра поселялась в душе каждого новорожденного черноморского казака и разгоралась ярким огнем в ту пору, когда подпарубки становились казаками.
Добрая писня. Правда в ей. Козакы, шо мы, шо диды-прадеды наши, як та кость у горле царям тай владе их поперед булы, сказал с нотками недовольства в голосе дед Гаврило.
Правда, согласился Егорыч. Так у козакив по паланкам зэмлю ж Катырына одибрала тай роздарыла своим фаворитам, колонистам немцям, сербам. Черноморському вийску далы зэмли на Бугу. Там им було мало. Ну и рышылы идты у Чорноморию.
Та хай ей грэць, тий Катьке з ее фаворитами! Да и усим иншим правителям! Козакы лишь Богу кланялись та атаманов слухали. Добрый козаче баче, где атаман скаче, в сердцах выпалил дед Трохим, хмурясь.
Правда твоя, Трохим. Плакать не смею, сльоз не мае, а журиться не велено, заметил шабэр Трохима Кушнаренко.
Не сумувайтесь, козакы. Собором черта наши предки бороли, да и мы поборем. По правде и сила. А правда на нашей стороне, сказал молчавший доселе Иван Тонконог, самый старший из всех станичных стариков. В спор он до этого не вступал, наблюдая, как тешатся «молодые», но тут разговор тронул за живое.
Оттож, Иванко. Бог не без милости, казак не без щастя, вставил свое слово дед Трохим и подытожил: Куда казака доля ни закине, все будэ казак. Ежели за правду горой, то и люди за ним. Коли все громадою дохнути, то и панятко сдохне. А кто от товариства отстане, нехай от того шкура отстане.
Повздыхали старики за старое, за Днипривство дидовское да за указы царыцы москальской. Выпили еще кваску, передавая друг другу пиньдюрку, да и замолчали в своих думах.
Жила еще в сегодняшних черноморцах душа запорожская, душа вольная. Суховеем гретая, ковылем седым ласканная, в котлубанях степных купанная. Душа свободная. Не покорившаяся ни бусурманам, ни царям. Служили лишь Богу да Сечи родной.
Сечь была основана на днепровском острове Хортица волынским князем Байда Вишневецким в тысяча пятьсот пятьдесят третьем году и стала мощной военной организацией, настоящей казацкой республикой во главе с Сече-вой Радой и своим уставом Уставом Запорожской Сечи.
Сечь защищала южные рубежи Российской империи и особенно нужна была из-за набегов опасных соседей крымских татар и польско-литовских шляхтичей.
«Облачусь пеленой Христа, кожа моя панцирь железный, кровь руда крепкая, кость меч булатный, быстрее стрелы, зорче сокола, броня на меня, Господь во мне. Аминь!» молитва запорожских казаков, которую они читали перед тяжелыми битвами.
Когда крымским татарам был дан достойный отпор, их набеги прекратились. Крымское ханство было полностью разгромлено, Екатерина II решила переселить казаков на Кубань. Это было одной из трагических страниц в истории казачества. Третьего июня тысяча семьсот семьдесят пятого года указом императрицы Запорожское войско было ликвидировано.
Кошевой атаман Петр Калнышевский был заточен в монастырь, судья Павел Головатый и есаул Сутыка взяты под стражу и отправлены в ссылку. Началось насильственное переселение казаков. Судьба Сечи была предрешена. Часть запорожцев после уничтожения Сечи бежала в Турцию, создав там Задунайскую Сечь, просуществовавшую до тысяча восемьсот двадцать восьмого года.
Территориальная политика Российской империи приобрела ярко выраженную тенденцию к закреплению приобретенных земель путем создания на них мощных опорных пунктов, крепостей и укрепленных линий. После присоединения Правобережной Кубани к России началось планомерное заселение края казаками.
Военная казачья колонизация была испытанным средством, применявшимся имперским правительством при занятии и освоении новых территорий. Российская империя без особого стеснения использовала казаков в своих целях. Формирование Кубанского казачьего войска после ликвидации колыбели запорожских казаков Сечи, шло не только насильственным переселением запорожцев на новые земли, но и оказачиванием малороссийских и русских крестьян.
Чего не могли не только понять, но и принять казаки, к тому же всегда негативно относившиеся к иногородним, называя их мугарями, гамсэлами, кацапами. «Казака мати родила, мужика женка, а чернеца паниматка».
Исходными этноопределяющими кубанского казачества выступили два компонента: русский и украинский. Но черноморцы, бывшие запорожцы, говорили: «Мы пэрэвэртни. И не совсэм русские, и не совсэм украинцы, но и то и другое вместе».
Черноморцы, как и их славные предки запорожцы, часто переживали одну пору невзгод за другой. И пережили они только благодаря духу единства, проникавшего в казачью среду. И как ни тяжело казакам было бросать уже насиженные забугские места, но они предпочитали лучше совсем переселиться на Кубань, лишь бы сохранить свой старинный казачий уряд. «Что будет, то будет, а будет то, что Бог даст», порешила войсковая рада. Но и на новых землях черноморцы старались соблюдать уклад сечевой жизни. Это виделось во всем и в облике станиц, и в облике самих черноморцев.
«Казаку не втекти вид Сичи. Наш Луг батько, а Сичь мати. От де трэба помирати», поговаривали в старину деды наши, поправляя папаху, сказал дед Трохим. Сказал и запел медленно, протяжно:
Петь дед Трохим умел очень красиво. Окромя этого одарил Господь его талантом стихи да байки складывать. Но не до них было сейчас. Слушали старики песню да за станичников, в поход на басурман[49] ушедших, думали. Неспокойно было на сердцах у славных вояк. Хотя и привычным делом было черкеса воевать, но каждый раз, провожая казаков, прощались, кубыть в последний раз виделись.
Такая уж традиция зародилась у этих вольных воинов в незапамятные времена. «Станичники казаков снаряжают, что в могилу провожают». Казачья служба полна неожиданностей и реальной опасности. Никто не знал, вернется ли казак из похода или душа его к Господу отлетит в станицы небесные.
Сашко, снова позвал дед Трохим казачонка, слетай-ка, драголюбчик, до мамки, хай нас, стариков, чихирьком[50] побалует. Зажурылысь[51] мы часом.
Сашко не стал кондрычиться[52], а как кубаристый байбак[53] побежал до хаты и уже через минуту принес небольшую макитэрку[54], наполенную светло-красным молодым вином.
Мамка вам, дидо, «на здравие!» передала, весело крикнул Сашко и умчался вновь гонять чижа с другими казачатами.
Стариков в станице уважали. Их просьба, совет, наказ всегда исполнялись безоговорочно. Это была вековая традиция.
Уважение к старшему прививалось в семье с ранних лет. Дети знали, кто из них в отношении кого старше. Старшинство испокон веков являлось жизненным укладом казачьей семьи и естественной необходимостью повседневного быта, что скрепляло семейные и родственные узы и помогало в формировании характера, которого требовали условия казачьей жизни.
Все в станице от мала до велика отдавали старикам дань уважения к прожитым годам, перенесенным невзгодам, казачьей доле, наступающей немочи и неспособности постоять за себя. «Перед лицом седого вставай, почитай лицо старца и бойся Бога своего».
Будьмо, казаки! сказал дед Трохим, отпивая хмельного чихиря из макитэрки и передавая братину дальше.
Слегка захмелев, повеселели диды.
Трохим, шабэр мий драголюбий, ты ж гарный спивак. Дай так, шоб было по-нашему, по-козацьки, прыхыльно! брякнул Гаврило Кушнаренко, ногой притопывая. Деда Трохима два раза просить не пристало. Выпрямив спину и блеснув своим орлиным взглядом, он тут же запел:
Согнали старики грусть-кручину с души. Побалакали за свою лихую казацкую молодость. Словно вновь оказались верхом на боевых конях и с пиками наперевес наметом шли своей знаменитой казачьей лавой на врага. Из огня да в полымя и обратно. Такова суровая, но вольная жизнь казаков. Детей привольной степи.
Солнце катилось к вершинам дальних гор, сменяя полуденный зной на приятную легкую прохладу приближающегося вечера. Старики стали прощаться и расходиться по своим хатам. Станица продолжала жить своей размеренной жизнью. «Казак живэ не тем, шо е, а тем, шо будэ».
3.3
Марийка не спешила покинуть бричку легкую конную повозку, использовавшуюся для перевозки людей и грузов. Кони, кровь чуя, фыркали, переступали с ноги на ногу, но с места не сдвигались приучены, оставаясь в тени деревьев. Кузьмич, восседая на кожаном сиденье, горбился и трубку курил, не прогоняя. Взгляд казака цепко осматривал местность, и хоть закончилось все давно, просчитывал он чужую засаду, обдумывал действия.
Вон там, под деревом, где сейчас люди толпились, и началось все. Как в подтверждение, кто-то из баб заголосил, и два дюжих примака, подхватив с двух сторон окровавленное тело в исподнем, поволокли убиенного к телеге.
«Михайло», подумал Кузьмич и затянулся, щурясь от едкого дыма. Кони снова заволновались, и бричка дернулась, но не сдвинулась с места. «Отпел, значит, свое. И за парубками не уследил». Не было злости и гнева в мыслях простых. Смотрел казак на мостки, на корзины перевернутые. Не видел белья, но не удивился, и уплыть могло, и черкесы могли забрать.