Коммунисты стали исключительно теоретиками и практиками правильного использования социального через правильное использование политической экономии и пали еще ниже, чем капитал. Они способны лишь возглавлять распределение наиболее деградировавшей формы закона стоимости.
Это и есть конец диалектики. Завершение известного марксистского обещания.
«Условие освобождения рабочего класса есть уничтожение всех классов; точно так же, как условием освобождения третьего сословия, буржуазии, было уничтожение всех и всяческих сословий»[10].
Это неверно, поскольку диалектика перешла, вернее, и это инфантильная болезнь марксистской теории, никогда не переставала быть на капиталистической стороне. Невозможность коммунистов взять власть, их фобия власти показывает со всей очевидностью историческую неспособность пролетариата совершить то, что в свое время сумела осуществить буржуазия революцию.
Когда буржуазия кладет конец феодальному строю, она ниспровергает один порядок и определенный код социальных отношений (права, дарованные рождением, честь, иерархия) и заменяет их другими (производство, экономика, рациональность, прогресс). Именно потому, что буржуазия осознает себя как класс (не как орден или сословие; «третье сословие» это термин, присвоенный ей), то есть как нечто радикально новое, как принципиально иная концепция социальных отношений, она может расшатать существующий кастовый порядок.
Пролетариату же нечего радикально противопоставить порядку классового общества. В отличие от буржуазии, разыгрывающей собственную партию (экономика), навязывая свой код, «пролетариат» утверждает, будто освобождается во имя производства, то есть что те понятия, во имя каких буржуазия освободила себя как класс, те же самые, во имя которых пролетариат отрицал бы себя как класс! Такова пагубность диалектики, которой буржуазия заразила ею пролетариат. Буржуазия не «преодолевает» «диалектически» феодальный порядок, она его подменяет беспрецедентным порядком ценностей экономика, производство, класс, то есть антагонистическим кодом, не идущим ни в какое сравнение с феодальным кодексом. И ее реальная стратегия заключается в том, чтобы загнать пролетариат в ловушку классового статуса, даже классовой борьбы почему бы и нет? ведь класс это код, на который у буржуазии имеется монополия: буржуазия единственный класс в мире, если ей удастся заставить пролетариат признать себя классом, даже если он будет отрицать себя в качестве такового, то она одержит над ним победу.
Реальная смена власти, которую осуществят (а первой уже осуществляют) коммунисты и левые силы, вовсе не та, о какой заявляет Сангинетти в своем «Правдивом докладе» для того, чтобы разоблачить ее. Она гораздо более мрачная и хитроумная: коммунисты когда-нибудь придут к власти для того, чтобы скрыть тот факт, что власти больше не существует. Это, следовательно, не будет ни ниспровержением капитала, ни революцией капитала против самого себя, а просто вырождением и резорбцией политического движения и любого политического насилия в обществе, преданном исключительно массовым играм симуляции[11].
Сентябрь 1977. Невеста, кастрированная накануне свадьбы
Левые подобны Пулидору[12]: не щадя себя продвигаются к победе, то есть к власти под рукоплескания восторженной толпы, но, когда наступает момент триумфа, сбавляют скорость, отступают в тень, в оппозиционную нишу. Подобны они и Эвридике, которая, стоило Орфею, то есть власти, обернуться, чтобы взглянуть на нее, тотчас вернулась в подземный мир, где над ней, девственницей и мученицей, издеваются призраки тиранов.
Однако довольно о велоспорте и мифологии. Является ли разочарование 23 сентября следствием политического провала или лишением нас реального исторического результата выборов? Сама растерянность правых любопытный симптом, свидетельствующий об их неспособности воспользоваться тем, что должно было бы составить их победу, но не составило, поскольку ставка в этом предвосхищаемом сценарии победы и разложения левых, это именно предвосхищение, опережение сценария на определенный исторический срок, что так же смертельно для правых, как и для левых, поскольку является концом любой стратегической перспективы. Весь политический класс потрясен этим возвратом политического к имитации, с которой ничего не может поделать ни одна из имеющихся сил, ни безмолвная масса, ведь все манипулируют всеми, но ни о ком нельзя сказать, что он управляет процессом симуляции (возможно, что на уровне «безмолвной массы» происходит нечто иное).
Каждая из сторон обвиняет другую в показном разъединении во имя объединения в нужный момент, то есть в наличии стратегии. Но это лишь приманка для толпы. В действительности, правые и левые, взятые целиком, играют совместно на мнимое различие, работают совместно на сохранение модели политической симуляции, и этот сговор намного перевешивает стратегии каждой из сторон. Более того, в этой системе симулированного раздора, разубеждения, являющейся также стратегией мирного сосуществования на глобальном уровне, вообще нигде нет никакой стратегии, а есть некая судьба, поглощающая всех нас, судьба неизбежного производства социального и устрашения посредством социального. (Мы инвестируем в это производство социального подобно необратимому идеалу, даже для того, чтобы бороться с ним). В этой системе тактического распределения труда отступление одной из партий (ныне левой) своего рода предательство, удар ниже пояса, промах, поскольку ведет к прекращению политического инвестирования, то есть определенное количество энергии не попадает в сферу усвоения социального, что является поражением для всех. В общем, левые ведут себя дурно. Они позволяют прихоть раскола внутри себя по пустякам, тогда как их настоящая роль, от которой им не уйти, стать надежными, крепкими партнерами в игре политического равновесия и сбалансированности с правыми, быть хорошим проводником социального электричества (как тут не усмотреть сочетание советской власти и электричества в определении социализма, подобно сочетанию зонтика и швейной машинки на хирургическом столе).
Но, с другой стороны, можно сказать (и самое удивительное в данной истории то, что все гипотезы возможны одновременно, что как раз и определяет сегодня политическое [или конец политического]: то есть чередование вращающихся в невесомости разнообразных гипотез, ни одна из которых не отменяет другую, циклическое наложение друг на друга и взаимодействие всех моделей, но ведь именно эта антигравитация, это не поддающееся определению явление захватывает, потому что оно кладет конец всякой стратегии и всякой политической рациональности). Если почти везде в мире возникает подобная проблема перехода власти к левым как некоего всеобщего поворота к «социализму», как коренного изменения манеры жить и думать, то это не традиционное неожиданное осложнение, состоящее в том, что правые силы, будучи измотанными властью, на время уступают ее левым, чтобы те пришли им на смену и послужили «правящему классу» в качестве временного приводного ремня. Левые силы как исторический протез правых (что также не лишено смысла). Это еще одна гипотеза в основе сочинения Сангинетти о лучших способах сохранения капитала в Италии.
Но если согласиться с тем, что сегодня основной вопрос уже не о капитале, а о социальном факторе, и единственной тактикой восстановления социального, ускоренного производства социального является дискурс кризиса, то становится ясно, что левые в силу того, что были порождены и вскормлены критической мыслью, навяжут себя власти в качестве наиболее достоверного представителя, последовательного воплощения, верного зеркала кризиса. Власть будет передана левым силам уже не с целью разрешения реального кризиса (его не существует), а для управления дискурсом кризиса, критической фазы капитала, которая не имеет конца, поскольку будет происходить в области социального.
Если бы нам нужно было сохранить что-либо от Маркса, то это было бы следующее: капитал производит социальное, это его основное производство, «историческая функция». И великие фазы социального, конвульсии и революции совпадают с восходящей фазой капитала. Когда объективные определяющие факторы капитала затухают, социальное не обгоняет его диалектически, оно тоже рушится, так же как реальному умирающему соответствует бескровное воображаемое. Это то, что мы наблюдаем сегодня левые силы умирают той же смертью, что и власть.
Но можно также сказать (все те же «обратимые» гипотезы), что правые силы после определенного периода власти рискуют привести к стагнации, к вырождению социального (участия масс и т. д.). Единственное средство повторное впрыскивание, передозировка политической симуляции в агонизирующем социальном организме. Революция в гомеопатических дозах выдается по капле левыми, которые таким образом принимают эстафету в производстве социального, подобно профсоюзам, навязавшим себя обществу тем, что обеспечили преемственность капитала в окончательном обобществлении труда. Однако удалось ли им этого добиться?
Парадокс этого пришествия социализма и левых в том, что оно слишком запоздало
Примечания
1
Перифраз слов Интернационала («Это есть наш последний и решительный бой») и названия оперы Моцарта «Волшебная флейта» (1791). Здесь и далее прим. перев.
2
Александр Сангинетти (19131980) французский государственный деятель.
3
«Одиночество бегуна на длинные дистанции» британский художественный фильм режиссера Тони Ричардсона, снятый в 1962 г. по одноименному рассказу Алана Силлитоу.
4
Энрико Берлингуэр (19221984) итальянский политик, секретарь Итальянской коммунистической партии с 1972 г. вплоть до своей кончины.
5
Намек на роман Марселя Пруста (18711922) «Под сенью девушек в цвету» вторую книгу цикла «В поисках утраченного времени».
6
Личная власть одного человека (лат.).
7
Андре Глюксманн (19372015) французский философ и писатель-эссеист, известный склонностью к эпатажу общественного мнения.
8
Детерриториализация процесс, в результате которого социальное отношение компонентов, территория, ее текущая организация и контекст изменяются, мутируют или разрушаются.
9
Вебер Максимилиан Карл Эмиль (18641920) немецкий социолог, историк, юрист и политический экономист.
10
К. Маркс и Ф. Энгельс. Нищета философии. Собр. соч., изд. 2, т. 4, стр. 65185.
11
В плане революционности коммунистов все, конечно, представляется иначе, и тут есть о чем поговорить. Между безнравственностью, которая была присуща капиталу и которая является главной движущей силой осуществления власти, с одной стороны, и, с другой стороны, неизлечимой нравственностью, отныне запрещающей коммунистам осуществлять политическую власть (исторически они отнюдь не исключают друг друга), пролетариатом XIX века был проложен другой путь лобовой вызов власти путем смерти во время разгрома восстаний, и особенно в годы парижской Коммуны. Маркса упрекали в том, что он интересуется борьбой рабочих, только когда они терпят поражение («Классовая борьба во Франции», «18 брюмера», «Коммуна»). Но Маркс далеко не дурак! Ведь, когда субъект истории разгромлен, борьба рабочих начинает представлять интерес. На сей раз (единственный) Маркс аморален и в разрушении того, что ему дороже всего в разрушении этой линейной, или диалектической конечности Разума, в этом победоносном пролетарском Разуме он что-то предчувствует. Возможно, в глубине души Маркс просто понимал как абсурдность этого, так и абсурдность захвата власти? Наверное, он знал больше о том, что такое власть, ощутил в воздухе появление Ленина и Сталина и за восходящим расчетом истории догадался, что сокрушение «класса» (бессмысленное сокрушение класса-субъекта, прямо сейчас, не дожидаясь разумного сокрушения правящего класса) все еще является единственно возможным вызовом. По сути, хороший пролетариат, как и хороший индеец, бывает только мертвым. Но это верно и в другом смысле, смертельном для любой власти и любой бюрократии. В определенные моменты истории пролетариат играл на собственное уничтожение (против самого Маркса, ср. Парижская коммуна), и это в обмен не на настоящую или будущую власть, а против любой власти. Это не вписывается ни в какую диалектику, вечно невыразимую, но где-то эта энергия смерти проявляется сегодня в высмеивании всех институтов, в том числе революционных, которые думали ее похоронить (Примеч. авт.).
12
Рэмон Пулидор (19362019) французский шоссейный велогонщик, победитель Вуэльты Испании 1964 г. Восемь раз они получал серебро в Тур де Франс, считаясь главным неудачником этой гонки с прозвищем Вечно второй.