О чём я с тобой хотел поговорить, Максим, начал Арсений Викторович, выйдя с Гущиным в приёмную. Ты у нас уже сколько работаешь? Лет пять?
Если быть точным и не считать практику, то шесть, ответил Макс, опуская глаза и словно чувствуя, что разговор пойдёт о его увольнении. Но он ошибся.
Подними глаза, мой друг, ты напрасно думаешь, что я снова буду предъявлять тебе претензии, тонко намекая на написание заявления об уходе. Нет! сказал, как рубанул топором, Арсений Викторович. Разговор о твоём отпуске. Думаю, что тебе нужно отдохнуть уже сейчас. Поехать к маме с папой в Таганрог, море ещё прохладное, но зато бодрит. Вот и взбодри своё тело, умой свою душу, отряхни свой увядший талант, Макс. Ну, не могу я на тебя смотреть, в каких мучениях ты рожаешь свои опусы. Негодные опусы, ты сам же это видишь.
Низкий индекс читаемости это ведь ещё не показатель негодности материала, пожимая плечами, возразил Макс.
Да пёс с ним, с тем индексом читаемости, мой друг! Я и есть твой самый, что ни на есть главный индекс. А я недоволен тем, что ты изо дня в день приносишь в редакцию одни и те же банальные нудные отчёты из жизни этих спортсменов, актёров, певцов и прочих, мягко говоря, лиц нетрадиционной сексуальной ориентации, размашисто жестикулируя руками, словно делая телевизионное заявление, выпалил директор. Потом достал из наколенного кармана широких джинсов- джоггеров пачку сигарет и протянул Максу. Тот решительно отказался. Молодец. Уважаю. Ты ещё и не пьёшь. Как бы мне всё это бросить? Научи.
А я и не начинал, бросать нечего, натянуто улыбнулся Гущин, при этом подтянул живот, выпрямил упругую грудь, напряг мышцы рук, чтобы директор обратил внимание на его спортивную фигуру.
Какие положительные люди трудятся у меня в коллективе. Но порой не понимающие будничных вещей, Арсений Викторович устало затянулся сигаретой. Вот, смотри, за прошедшую неделю ты сдал три статьи. Первая про какого-то провинциального подмосковного певца, упорно пробивавшегося на сцену, но так и не пробившегося из-за козней чиновника минкульта. Вторая о никому не известной актрисе «Современника», которая, бог ты мой, сама воспитывает двух детей. Как будто она одна такая на всю Россию. А третья статейка про хоккеиста, который перенёс очень сложную операцию и, о, чудо, вышел на площадку. Это и есть жизненные истории? Ты знаешь, я в юности тоже занимался хоккеем, в Союзе им полстраны занималось. Всё было доступно и катки, и коньки, а клюшки так вообще два рубля стоили. Так вот, я, наверное, каждый месяц что-то себе ломал, и потом вполне успешно выходил на лёд и продолжал играть. В чём история, которая должна заинтересовать всю страну? Которую прочитает не только хоккеист, его родители и лечащий врач, но и простая домохозяйка где-нибудь в Воркуте или Ставрополе. Не уловил?
Не совсем, признался Макс, смотря в глаза Арсению Викторовичу.
Понимаешь, я не требую от тебя каких-то супер-пупер историй о том, как пекарь дядя Вася женился двадцать раз и зачал тридцать сыновей. Нет, это в некоторой степени глупо и даже пошло, директор закатил глаза, сжал свободную от сигареты руку в кулак и спросил: Они ведь сами тебе звонят и пишут, так ведь? Это они заинтересованы оказаться героями твоей рубрики, а не твоя рубрика и твой читатель нуждается в них?
Иногда да, согласился Макс.
Почти всегда. Поверь, я знаю эту публику. Если не они сами, то отрабатывают их пиарщики. А нам нужны просто честные истории. Из самой жизни, Арсений Викторович подошёл к окну приёмной, взглянул на мелькающие за стеклом силуэты куда-то спешащих людей и мчащихся машин, и показал на них пальцем. Мне нужны истории отсюда. Когда ты последний раз просто выходил в город, сидел на скамейке, общался с обычными гражданами, покупал у бабушки пирожки на рынке? Когда обсуждал новый фильм после сеанса в кинотеатре? Когда жарил шашлык в компании незнакомых людей на каком-нибудь поэтическом слёте в лесу? Уже и забыл, наверное, что помимо всей этой спортивно-артистической и политической пены, есть глубина, есть вот этот глубинный народ. Со своими историями, которые гораздо интересней того декоративного хлама, которым заваливают нас через каналы связи. Знаешь Максим, когда я учился в школе и только мечтал стать журналистом, пожилой редактор нашей районки со странной фамилией Бонти, итальянец, наверное, дал мне задание. Он протянул старую чёрно-белую фотографию, на которой были запечатлены трое обнимавшихся мальчишек. И сказал: «Напиши о них». Я взбеленился, обиделся даже. Кто такие, я их не знаю, где я их найду? А редактор, хитро щурясь, мне в ответ: «Вот найди и узнай, кто они такие». Это задание! И что бы ты думал? Я обратился в тогда ещё милицию, благо, нашёл связи, параллельно в районо, пробежался по всем фотоателье. И вуаля двух пацанов я таки разыскал. Только они уже были взрослыми мужчинами, один работал на заводе, второй был связистом, а третий, как они мне рассказали, погиб на фронте Отечественной. У каждого уже семья, дети, проблемы, успехи. И я написал статью «История одной фотографии». Ты даже не представляешь, какой вал писем с отзывами хлынул после публикации в редакцию районной газеты. Отыскались родные, друзья этой троицы, даже сестра погибшего фронтовика. Пришлось писать продолжение. А потом люди стали присылать другие снимки с просьбой разыскать изображённых на них людей. И я искал. Потерянных детей, исчезнувших из жизни возлюбленных, случайных встречных или героев курортных романов. Мне кажется, что уже тогда тот седой редактор Бонти принял для себя решение взять меня на работу. Но не успел, скоропостижно умер. А я ему до сих пор благодарен за тот жёсткий, но такой необходимый урок на всю жизнь. Именно тогда я понял, что такое настоящая журналистика, а не это «чего изволите».
Арсений Викторович отошёл от окна, его полное лицо сморщилось и потемнело. Хмель полностью прошёл, и перед Максимом стоял тот шеф-редактор, которого он видел на ежедневных планёрках. Только грустный и наполненный воспоминаниями. Он скупо улыбнулся, захлопал глазами, поднял брови, словно спрашивая: «Ты уловил?»
Я понял, кивнул Макс, кажется, действительно понял.
Вот и здорово. Но с завтрашнего дня отдых. И не вздумай включать мозг на генерирование каких-то новых тем. Остановись. Замри. Услышь музыку Вселенной. Просто купи билет в Таганрог, возьми в шкафу пару книг, на чтение которых у тебя постоянно не хватало времени, и насладись жизнью. Найди себе, наконец, новую подругу. Договорились?
Да. Спасибо вам, большое спасибо, немного смутился Максим, приняв предложенное директором крепкое рукопожатие.
Ты, кстати, обрати внимание на Асю Ланкину, воодушевлённо проговорил Арсений Викторович. Правду тебе говорю. Мало того, что она хороший перспективный корреспондент, так ещё и спортсменка, комсомолка, просто красивая девушка, но главное, как мне кажется, безумно в тебя влюблена.
Да бросьте, это вам показалось
Не брошу, Макс! Я знаю, что ты ей нравишься до безумия, нашептали коллеги. Так что не теряй времени зря, ей уже двадцать три года, в этом возрасте девушки начинают увядать, если рядом не окажется доброго спутника жизни.
Ну, хорошо, я подумаю.
Тогда пошли пить чай, и по домам.
VI
Тихо скользя по полированным рельсам, как молодая гадалка водит золотым перстнем по линиям жизни, поезд Москва-Таганрог тронулся на юг. Вечерело. Как ни странно, но людей в плацкартном вагоне было немного. Либо все москвичи и гости столицы разъехались на загородные пикники и майские каникулы на морях и озёрах ещё вчера, когда Максим поздравлял шефа с юбилеем, либо это просто совпадение такое. Макс по своей старой привычке взял билет на боковую верхнюю полку. Есть ряд докучающих неудобств, но зато дешевле и спокойней, ни с кем не нужно меняться местами, чтобы перекусить. Невысокий рост Максима позволял ему вытягивать ноги вдоль полки, не высовывая их в узкий проход. Да и просто посидеть, уткнувшись лбом в стекло, посмотреть в окно на убегающие русские ландшафты удовольствие, которое постигают ещё в раннем детстве.
Будешь? украдкой спросил замечтавшегося Максима лет тридцати от роду короткошеий кривоносый сосед, видимо, боксёр, показывая из буйно пахнущего колбасой полиэтиленового пакета горлышко коньячной чекушки.
Ой, нет, спасибо, подняв ладонь, наотрез отказался Макс. Я чаёк лучше.
Так в чаёк давай добавлю, настаивал сосед.
Нет, правда, я не буду, отказался Максим.
Одному предлагаешь пить? Первомай всё-таки, день солидарности трудящихся, обиделся сосед.
Почему одному? Я чай, вы коньяк, никаких проблем.
Давай на «ты». Я Саня. А ты?
Я Макс.
Сейчас я сбегаю, закажу тебе чай, себе кофеёк, посидим, потолкуем, Саня нырнул в купе проводников, что-то долго, смеясь и балагуря, рассказывал весёлым моложавым проводницам, вернулся с двумя парящими ароматом стаканами. Я вообще люблю кофе холодным пить, но тут выбор небольшой. Ты тоже за ленточку?
В смысле? не понял Максим.
В Донбасс едешь?
Нет, в Таганрог.
Мне почему-то показалось, что нам по пути до конца, глубоко выдохнув, сказал Саня.
У каждого свой путь, философски заметил Максим, пытаясь выглядеть спокойно и уверенно.
Да нет, дружище, у нас теперь у всех в этой стране одна дорога, одна судьба. Или мы их или они нас, Саня отпил полстакана кофе, криво покосился через проход вагона на аппетитно жующих соседей, добавил себе коньяка. Ну, давай, Макс, за неё, за победу!
День Победы через восемь дней же, поправил Максим. Саня широко усмехнулся, опустил голову, почесал наголо выбритый слегка вспотевший затылок.
Это была победа дедов, мы к ней отношения не имеем. А я пью за нашу, за будущую победу, сказал он лёгким басом.
Над кем?
Над врагами России.
Ты, знаешь, Саша, я как-то от темы войны далёк. У меня лично врагов нет, я, если быть откровенным, пацифист, признался Максим, искренне рассчитывая, что последней фразой он сменил давно неприятную для него тему разговора, на которую в редакции «Воли» вообще было наложено табу.
А где, если не секрет, ты работаешь, пацифист? не унимался Саня, подливая в остывший кофе остатки коньяка.
Я? Журналист. А что?
Журналист, значит? Да то, журналист ты наш, пацифист, что в том числе и по вашей вине мы так поздно взялись за дело, и допустили такую вопиющую, я бы сказал, преступную несправедливость по отношению к части русского народа, глаза Сани налились густым алым цветом, смотрели в упор в лицо Максима, и не моргали. Если бы вы, журналисты, ещё тогда, в четырнадцатом году, не молчали в тряпочку, а говорили и писали правду, я уверен, что Россия не дошла бы до такой ситуации, когда и кровавая война, и нижайший позор на наши головы одновременно. И одно на другое никак обменять не выйдет.
Саша, я не совсем понимаю, что ты имеешь в виду. Возможно, это в силу моей отстранённости от военной тематики, хотел оправдаться и обрезать разговор Макс, но неугомонного соседа остановить уже было невозможно.
Да всё ты понимаешь, прошипел он, доставая вторую четвертушку коньяка и разворачивая на столе едко пахнущую чесноком колбасу. И все вокруг тоже всё понимают. Понимают, что мы прокакали Украину, что мы предали русских Донбасса. Что мы допустили массовые убийства людей, которые попросили у нас помощи. Русских людей. Так, наверное, жить легче, с шорами на висках, чтобы только прямо видно было.
Я лично никого не предавал и ничего не
Подожди, я не всё сказал, перебил Саня. Ты, вот, журналист, слышал, небось, о таком военном диктаторе, Пиночете в Чили? Слышал, да?
Ну, да
Осуждаешь его?
Его, кажется, весь мир осудил
Во-о-от! Весь мир! Осудил. А сколько он казнил людей, помнишь?
Нет, не помню
А я тебе отвечу. Казнил две тысячи, и тысяча людей пропала без вести. Диктатор и фашист. Всего лишь три тысячи замордованных. Вот так! перешёл на повышенный тон Саня. Три тысячи человек за сколько там? За пятнадцать или двадцать лет правления хунты Пиночета. И весь мир его осудил. Так ведь? Так! А украинская хунта всего за восемь лет бомбёжек и блокады Донбасса только по тем цифирям, что на трибуне той самой организации объединенных наций поднимали, казнила тринадцать или четырнадцать тысяч ни в чём не повинных мирных граждан Донбасса. Русских людей! И никто не осудил! Так это я не беру ещё тысячи людей, которых тайно сгноили в охранке и концлагерях, и которые просто, тупо, пропали без вести. О них лишь спустя годы, поверь, заговорит весь якобы прозревший мир. И ты, русский журналист, об этом не знаешь? Не понимаешь, да? Ты, русский журналист, как и тысячи тебе подобных деятелей прессы и телевидения по всей стране, тоже не осудили киевскую хунту. Мы, как страна, только в этом году наконец-то в полный рост заговорили о том, что творилось и творится в Донбассе. И не только в нём. Потому что власть так приказала. Но каждый в отдельности гражданин, как и ты, увы, сидит и помалкивает, делает вид, что не понимает. Вон, посмотри направо, тётенька с большим задом, её дяденька с пузом сумоиста, их чадо с ожиревшими ножками буквой «хэ», лупающее заплывшими глазками в телефон, думаешь, они поддерживают меня? Нет. А ведь слышат наш разговор. Слы-ы-шат. Но наверняка осуждают меня. И как мы должны воевать за нашу Родину, за наш народ, когда чувствуем, что нет поддержки? Может, и есть, но дохлая она, скупая и неискренняя. Воюешь с врагом, и не знаешь, а не стоит ли друг моего врага за спиной? А ведь это и их война. Проиграем мы, поверь мне, не пить «баварского» и им. Каменоломни, рапс, баланда, кнут и вырождение вот, что их ждёт!
Максим напряг мышцы рук и спины, замолчал и отвернулся в окно. Ему стала крайне неприятна беседа с незнакомым человеком, который направлялся на войну. Ехал не в составе армейского подразделения, а вот так, добровольно, на гражданском поезде, в джинсах, красной ветровке с гвардейской лентой на воротнике и в зелёной футболке. Что им движет? Ненависть? Патриотизм? Национальное самосознание, помноженное на чувство мести? Непонятно.
Максим вспомнил своего отца, который по молодости лет остался на сверхсрочную службу прапорщиком. Поначалу был вполне доволен и собой, и условиями службы, жизни и быта, получил от государства квартиру, которую вскоре удачно поменял на дом, копил на машину. Благо, и потянуть в разваливающейся повсеместно армии было что. А как только рухнула страна, нехотя поползли разбазаренные правителями русские земли под юрисдикцию национальных окраин, так и служба перестала мёдом казаться. И двинул батя на рынок, поначалу торговать с раскладушки тем, что удалось слямзить на военных складах по большей части обмундированием, а потом раскрутился, прикупил контейнер, накатал поставочные маршруты, и пошло торговое дело, не успевал завозить обувку и тряпьё для таганрогского населения.
Когда подошло время срочной службы у Максима, отец жёстко поставил вопрос ребром: «Нечего тебе там делать, пусть лошки ушастые Родину защищают, а тебе учиться надо и деньги зарабатывать». Какими путями отец добыл для сына «белый» билет известно одному всевышнему, возможно, сыграли роль старые военные и медицинские связи. Так Максим узнал, что у него имеется тяжёлой формы почечная недостаточность, что давало ему пожизненный «откос» и от службы в армии, и от защиты Родины вообще.
А кем ты работаешь? решил спросить Максим.
А я, друг мой, простой московский водила, на фене говоря, бомбила, причём в третьем или чётвёртом поколении, как мне рассказывали, прадед мой тоже извозчиком был в столице, ответил Саня. Да вот, забухал с подругой, забрали права. По-справедливости, законно отняли, но обидно. Месяцок я посмотрел на всё это глядство, и решил, что час мой пробил. Списался с парнями и еду на войну.
«Странно, подумал Макс. Москвич. Небось, и квартира своя в Москве есть. Девушка тоже есть. Да разве отсутствие прав причина подставлять голову под снаряды? В Москве найти работу можно, и жить можно, и неплохо жить, она столица как другое государство».